Смерть ларька

Мэр Собянин окончательно похоронил одну неудачницу-мечту, о которой с теплотой вспоминает ЕВГЕНИЯ ПИЩИКОВА

Новый мэр Сергей Собянин проезжал мимо станции метро «Улица 1905 года» и заметил неладное. Что там за будочки-сарайчики теснятся? Проезду мешают и проходу. За ними и памятника не видно, а он ведь большой, его трудно не заметить. Сергей Семенович рассердился и уволил глав районных управ «Тверская» и «Пресненская». За то, что не сумели сделать «лицо торговли» цивилизованным.

В ту же ночь закипела работа, и с площади были увезены почти что все ларьки, палатки и киоски. И разве ж только оттуда? Как написало одно элегантное издание, «ларьки в Москве подверглись массовой ликвидации».

Ну, полностью угомонить мелкорозничную торговлю в столичном городе за одну ночь (или даже за несколько дней) трудновато, даже если взять в союзники великую силу – чиновничий ужас перед потерей места, но попытка была сделана неплохая.

Между тем именно на площади около метро «Улица 1905 года» жарким летом 1992-го я работала продавщицей в коммерческом киоске. «Репортер меняет профессию», и все в том же духе. Так что для меня в определенном смысле круг замкнулся. И если близится смерть ларька, как не вспомнить время его юного цветения? В 1992-м, впрочем, речь могла идти скорее о зрелом процветании, ибо год был юбилейный: эре коммерческой торговли исполнялось пять лет. В июле 1987-го Совет Министров СССР принял два базовых постановления – «О создании кооперативов общественного питания» и «О создании кооперативов по бытовому обслуживанию населения»; и на следующий же день после обнародования чудесных документов был зарегистрирован, учрежден и разрешен первый кооперативный киоск. Открылся он пятого августа, в городе Андижане, а владельца его, самого смелого (самого быстрого?) в СССР предпринимателя, звали Рафаэль Кочарян. Как бы хотелось сейчас, по прошествии двадцати трех лет, поговорить с г-ном Кочаряном об особенностях отечественной ларечной торговли, но возможности такой нет. Он умер в 1999 году в Хайфе, будучи, по свидетельству друзей и домочадцев, человеком состоятельным, вполне довольным своей судьбой, но очень усталым.

Вернемся, однако, к нашей площади.

В девяносто втором году, точно так же, как и в нынешнем, киоски хороводиком стояли вокруг метро, и – грядочкой – вдоль монумента, «посвященного революции 1905–1907 годов». Таково официальное название памятника, задавленного ларьками, а ныне – спасенного. Многофигурная композиция. Бронза и красный гранит. Я, конечно, не большой знаток пластических искусств, но почему-то мне кажется, что оно даже и к лучшему, что монумент не слишком бросался в глаза прохожему человеку. Теперь-то, разумеется, смотри не хочу.

Так что мизансцена за восемнадцать лет (не считая последних событий) почти что и не менялась – чего не скажешь об атмосфере, смысле, нерве действия. Что такое была коммерческая палатка в девяностые годы?

Все еще новшество, все еще символ, все еще форпост свободной торговли в городе бесстыдных голых полок.

Недавно нашла в дневниковых записях: «Март 1991 года. Норма выдачи сахара теперь – килограмм в руки на месяц. В магазинах говорят, что Черноземье принципиально не хочет делиться с Москвой своим сахаром, и там даже перекрыты дороги, чтобы сахар не вывозили». Жадное Черноземье – сказочная страна, жители которой сидят, набычившись, на сахарной свекле; обернешься назад в канувшее, опрокинутое время, из которого дух вышел вон, да только так и заметишь привычное, обжитое безумие всякого житейского суда (от слова «судачить») и всякого общественного устройства. Что уж говорить об общественных расстройствах и временах перемен и смуты. Жить не сладко, но ярко горят в ночи витринные окна кооперативных киосков, набитых драгоценной ерундой. Вокруг них кипит новая жизнь.

В девяносто втором году все киоски были ночными. По двум причинам. Первая – владельцам даже в голову не приходила безумная мысль, что ларек, этот сундук с сокровищами, можно закрыть и бросить на ночь без охраны. Продавцы работали посменно, чтобы ни на секунду не сводить с товара глаз. Вторая причина была та, что ларьки служили средоточием городской ночной жизни. Возле них гуляли – так, как сейчас гуляют в клубах. Именно поэтому было и выгодно, и удобно ставить палатки поближе друг к другу и кружком – чтобы огородить площадку для гульбы. Бог с ней, с конкуренцией, если так и безопаснее, и привлекательнее для клиента. Тогда же начали обвешивать ларьки елочными гирляндами и устанавливать на крышах динамики – чтобы музыка играла погромче. И, несмотря на некоторое своеобразие клиентской базы, эти площадки были милыми.

В Москве мало милых территорий. Есть места дорогие, элегантные, нажористые, пышные, есть с претензией, со стилем, с настроением, но милых – не отыщешь. Нет в Москве даже самого понятия ярмарочная площадь. О, ну конечно, есть так называемые ярмарки выходного дня, и украшают они окраинные выходные дни необыкновенно. Апельсинами, мороженой рыбой, корейской морковкой и шерстяными рейтузами. Но вот чтобы, как в европейском городе, праздничная площадь, и огни, и какие-нибудь нелепые блошиные вещи, и мелочи, и пустяки, и пряники – этого совершенно нет. То, что начиналось восемнадцать лет назад возле центральных станций метро (ярмарочный пятачок, перламутровые крем-ликеры, уличный праздник, пестрый, пиратский, дуралейский товар); то, что могло бы вырасти в нечто милое и даже утепляющее городскую атмосферу, рассеялось, не оставив следа. Перед нами типический случай «прошлого будущего» – будущего, которое могло бы быть, да так и не случилось. И таких несбывшихся вероятностей за ушедшие годы было неимоверно много. Девяностые – годы необеспеченных надежд. Поколение девяностых, «новые русские», – в определенном смысле самые большие неудачники эпохи. Так что чего уж там по пряникам страдать.

Из своего ларечного окна я видела гуляющих середняков (которые в будущем могли бы составить основу мелкой и средней буржуазии, потому что крупная в 1992 году уже, конечно, выделилась в отдельную группу); я видела провинциальных предпринимателей, черноземных фермеров, первых «челночих», осваивающих не Китай и Польшу, а Турцию и – смотри выше – Италию. Гуляли, конечно, братки; пили водку «Абсолют» и «Распутин» подмосковные «деловые люди»; плясали мужчины в чудесных своих красных и зеленых пиджаках. Но, несмотря на все понты, немыслимое, азиатское хвастовство, дежурные, ежедневные крики «Не по сезону шелестишь, целлофан» и прочее в том же духе, гуляющее сообщество обещало вырасти во что-то интересное. Мандельштам в «Четвертой прозе» писал: «Буржуа, конечно, невиннее пролетария, ближе к утробному миру, ближе к младенцу, котенку, ангелу, херувиму. В России очень мало невинных буржуа, и это плохо влияет на пищеварение подлинных революционеров». Клянусь, из моих клиентов могло получиться поколение невинных буржуа. Разумеется, это противоречит мифу о «лихих девяностых», но ведь я говорю о будущем, которого не было и нет. О том, чего не произошло. «Невинные буржуа» проиграли – и в лучшем случае, уехав с некоторой толикой денег, живут сейчас спокойной жизнью европейских рантье. Конечно, я знаю, что большинство первых кооперативных киосков были поставлены на бутлегерские деньги, поскольку именно бутлегеры, получившие за несколько лет «сухого закона» необходимый опыт, смогли быстро наладить обеспеченную товаром торговлю. Но были же, были и другие варианты. Хозяин ларька, в котором я служила, никогда не бутлегерствовал, а вовсе даже работал физиком в подмосковном наукограде. Он был солдатом «революции растянутых свитеров». Вместе с Гавриилом Поповым в недра московской власти внедрилась малая команда научно-технической интеллигенции, члены которой, разумеется, в деле раздачи лицензий и разрешений на торговлю отдали предпочтение личным знакомым. Хозяин мой делал успехи – до поры до времени. В крупную торговлю его не пустили, и в 1996 году он почти полностью потерял состояние. Сейчас живет в Мюнхене. Что ж, история на развилке повернула в другую сторону, власть и деньги достались другим людям, более приспособленным к получению денег и отправлению власти, имевшим либо потомственные, либо корпоративные привилегии. А для моих «невинных буржуа» кончился день открытых дверей: поманили самостоятельностью, а потом сказали, что они занимались самодеятельностью. Из тех, кто гулял по ночным коммерческим площадям, в будущее попали именно что братки и подмосковные «деловары». Ну, те из них, кто выжил, конечно. А особенно мне жалко первое поколение фермеров – это были блестящие люди. Сколько было принципиалов, уехавших из городов ради жизни «на земле», как могли они изменить деревню! Сколько раздумий, планов, идей – и чуть ли не всех «идейных» выбили из деревни в конце девяностых. А нулевые фермерское движение (как движение) окончательно уничтожили.

Что ж, мои первые покупатели старались вырваться из своего времени и укорениться в горизонтальной, сословной жизни. Стать не поколением, а сословием. Старались, как могли, – они знали, что в случае проигрыша их время быстро уйдет. Терять было особенно нечего, кроме своих золотых цепей. Уж им ли не знать разницы между понятиями «риск» и «деловые риски». Недавно Елена Фанайлова сказала, что красный и зеленый цвет пиджаков «новых русских» – это ведь цвет сукна на ломберных столах. Остроумно замечено, но ведь это еще и цвета воинских мундиров – до камуфляжа да «хаки». Пока любое воинское столкновение могло быть только рукопашной схваткой, пока нельзя было одновременно надеяться и на спасение, и на победу, мундиры были как можно более яркими. Как раскраска архаичного воина – демонстрация собственного бесстрашия для устрашения врага. И только когда стало возможно и «спрятаться», слиться с окружением, и победить, пришла эпоха камуфляжа. В миру типовой офисный костюм (хоть от Бриони) – это камуфляж; а красный пиджак «нового русского» – мундир солдата, смирившегося со своим вынужденным бесстрашием.

Хотели мы вырваться из времени, да не получилось. И коммерческому ларьку, верному символу девяностых, тоже не удалось уцелеть. Сначала он растерял величие и стал просто торговой точкой. Потом стал малопочтенной торговой точкой. Теперь, видимо, уйдет из центра города – на окраины и в историю. Пройдет еще лет десять, и мало кто уже вспомнит, что это такое было – Кооперативный Коммерческий Киоск.