Золотые зубы Москвы

Бывший мэр и дорогие его москвичи — это случай неразделенной любви, сетует ЕВГЕНИЯ ПИЩИКОВА

Имена:  Юрий Лужков

Уволили с максимальным унижением. Так, по крайней мере, оценил обстоятельства увольнения Лужкова верный Митволь, так и написал в своем твиттере: «с максимальным унижением. Прямо во время заседания правительства мужчина с коричневым портфелем принес указ о снятии мэра». Если бы Олег Львович (и сам-то как бы в игрушечной форме повторивший все этапы лужковского отстранения от должности) не открыл нам тайного кода, тонкого негодяйства процедуры, мы бы про «максимальное» ничего, наверное, и не поняли. Потому что сам ритуал – на непосвященный взгляд – смотрится более или менее невыдающимся. Какая именно деталь должна была особенно ущемить: что во время заседания, публично? Что бумагу послали с фельдъегерем? Что портфель коричневый? Нет, понятно, что работа отрешения делалась холодными руками, поспешно, нетерпеливо, под улюлюканье, несущееся с жидкокристаллической панели (нет теперь телевизионного ящика, забудьте, устар.); понятно, что тут привычная избирательность греха (у вас точечная застройка, а у нас точечные зачистки), и более чем понятно, что оскорбляют именно мелочи. Вот Михаил Сергеевич Горбачев до сих пор вспоминает, как отказали ему в чашке чаю, когда он разбирал бумаги в бывшем уже кабинете.

Самых в былом неприкасаемых, самых поднебесных в случае политического проигрыша у нас ведь принято тюкать, опрокидывать, переворачивать вверх брюшком. Чтобы долго встать не могли, долго крутились в конфузном положении. Чтоб жизнь медом не казалась. А Юрию Михайловичу Лужкову жизнь казалась именно что медом. А город – роем, общностью, причем общностью благодарной.

Сейчас принято писать, что Лужков, при всем своем практицизме, жесткости, лютой скорости соображения, человек тем не менее со сказочным сознанием. В том смысле, что он опирается на несколько неподвижных идей, и идеи эти – мифологичны.

Первой о сказочности мэра написала, кажется, Екатерина Михайловская, парламентский корреспондент парижской «Русской мысли», – давным-давно, опираясь на собственные тексты г-на Лужкова. Она анализировала книжку Юрия Михайловича «Мы дети твои, Москва» (1996 год).

«Заметим в сторону, – писала она, – что в современной политической мифологии Лужков и Москва составляют своего рода парное божество изобилия и плодородия, а мэрские выборы 1996 года были обставлены как брак Лужкова с Москвой». По ее мнению, Лужков считает Москву антропоморфным существом и способен на реальное, хотя, скорее всего, безответное чувство к городу.

Вот и господину Ревзину («Коммерсантъ») пришла в голову та же идея. Москва – женщина, Лужков искренне любит ее, но любит, как умеет. Обвешивает цыганскими цацками. Украшает.

Да уж, украшает. Впрочем, вот же похожее отношение к прекрасному: «Он только сватался к ней, а уже пообещал: ты у меня вся в золоте ходить будешь! И точно – не прошло и года, как вставил ей все зубы золотые!» Это из воспоминаний немолодой колхозницы, из сборника «Крестьянские голоса» (под редакцией Теодора Шанина). Это она, любовь. И чистая красота.

Но все же мне кажется, что Москву Лужков как раз не любит, зато он искренне считает, что любит москвичей.

Юрий Михайлович подробнейшим образом описывает в «Мы дети твои, Москва» свое детство. Весь его детский мир – это послевоенный двор. Главная ценность дворовой жизни – общность, общинность. И взрослые и дети живут и выживают сообща. Когда герой вырастает, он замечает, что город меняется к худшему – люди начинают отчужденнее друг к другу относиться, прекрасное «сообща» утекает из похолодевшего, лишившегося смысла двора. То есть двор перестает быть цельным миром и становится частью города. Причем города столичного, закономерно принимающего всё разнообразие индивидуальных жизненных практик.

Такая Москва разочаровывает нашего автора, нашего героя. Идеалом мироустройства для него остается община. Город для Лужкова – это вообще не дома, не площади, не городская атмосфера или, не дай Господь, урбанистическое мировоззрение. Только люди. Действительно, деревенский мир – это людской мир. Предметный мир деревни не имеет особого значения, он делится не на «красиво – некрасиво», а на «богато – небогато», «холодно – тепло», «голодно – сытно». Что богато, тепло и сытно – то и красиво. Лужковская Москва всегда была относительно теплой и сытой. Запасы всегда были сделаны. Овощной минимум, так называемый «набор для борща» (капуста, морковь, лук, картошка, свекла) всегда имелся в изобильном количестве.

Да и знаменитые лужковские надбавки к пенсиям и зарплатам бюджетников – как можно о них забыть?

Москвичи должны, по идее, платить любовным постоянством – вот главная мифологическая идея, в которую Юрий Михайлович действительно верит.

Он считает, что несправедливая отставка оскорбительна не только для него самого, но и для москвичей. Не в первый раз г-н Лужков транслирует что-то подобное – в 1992 году Съезд народных депутатов вознамерился Юрия Михайловича лишить работы, а город – осиротить. Великий человек, однако же, с тонким весельем напомнил съезду, что никто, кроме москвичей, снять его не имеет права. И почему бы мэру не верить в любовь общины? Да, три раза на должность его назначали (дважды Ельцин и единожды Путин), но три раза выбирали. И процент проголосовавших всякий раз бывал высок: 88,5% в 1996 году; 69,9% в 1999-м, после великой информационной давильни, и 74,8% в 2003-м. Тут, впрочем, неплохо было бы вспомнить, что ничто в обществе не имеет такого успеха, как успех, а постоянство – одна из самых ценимых россиянами добродетелей.

Европейская либеральная пресса тоже уверена, что отставка Лужкова связана с его чрезвычайным влиянием на умы москвичей – на всякий случай, перед выборами, следовало удалить сильного независимого политика, который может повернуть электорат в любую, одному ему ведомую и выгодную сторону. Воспользоваться, так сказать, любовью. Именно об этом подумал г-н М., когда приступал к отрешению, – по версии The Financial Times, конечно. Лужков лучше многих и многих российских политиков, возможно, лучше всех, «умеет работать с народом» – вот что говорят и пишут о Юрии Михайловиче.

Ну так, значит, мы автоматически ответим ему верностью? Восемнадцать лет человек у кормила (и у какого кормила!), у многих из нас молодость канула, дети выросли – и всё при Лужкове.

Значит, имеет смысл Юрию Михайловичу создавать свое общественное движение, опираться на нас, москвичей, на «интеллигенцию и пенсионеров», бороться за демократию, выборы и свободу слова? Ох, не думаю.

Когда девочка Элли, которую впоследствии стали называть феей падающего домика, вышла из своего фургончика, перенесенного ураганом в волшебную страну, знаете, что она сказала? «Кажется, мы не в Канзасе, Тотошка!» Г-н Лужков перенесен административным ураганом из вполне себе волшебного города Москва-лужковская в Москву реальную. Но, Юрий Михайлович, мы в любом случае не в Канзасе. Не ходите в политику, не стоит оно того. Потеря двух-трех земельных участков в центре Москвы, части бизнеса «Интеко», десятка-другого миллионов ни вас, ни вашу супругу великомучениками не сделают. Есть еще другой путь добиться нравственного обновления, но вы как-то и сами себе его не желаете.

Тем более что оппозиция, так отчаянно нуждаясь в лидере, в лидерских качествах Лужкова-политика совершенно не нуждается.

Тут вот в чем дело: Юрий Михайлович Лужков – человек неподвижный. Сам по себе олицетворение московской недвижимости. Восемнадцать лет он правил самым крупным в Европе городом, как сельской слободой, прививая большому городу поселковый умственный темп и тот тип нравственной нормы, который никак не способствует ни очищению, ни обновлению.

А оппозиционный лидер должен быть именно что подвижником.

И насчет общинной любви и верности – тут свои нюансы. Любовь к власти (даже добродушной власти, власти с надбавками) у нас в стране – совсем особенное чувство. Я уже неоднократно замечала, что эта любовь пронизана свирепым равнодушием. Легче полюбить, чем понять и принять. Легче притереться, стерпеться, сжиться. Москвичи умеют любить – правда, умеют. И если новый мэр сохранит надбавки, уберет памятник Петру Колумбовичу и построит хоть одну дешевую подземную парковку, мы его быстренько и полюбим. Дело привычное, нехитрое. Запасов души не забирает. Полюбят его и бюджетники, и пенсионеры. Вероятно, некоторая часть интеллигенции тоже полюбит. И любви в городе не станет меньше.