Про хамство

«Подумайте, как я могу вызвать его на дуэль? — говорил Пушкин об одном своем критике. — Это все равно что драться с извозчиком, обдавшим меня грязью. Лучше поскорее переодеться»

Давным-давно, когда авиакомпания Swiss еще называлась Swissair и летала из Шереметьево (у каждого ведь свои временные метки, не правда ли?), случилось мне стать свидетелем безобразной сцены. В зоне вылета юный российский таможенник с тонкими белыми руками и чуть румяным — от важности поставленных перед ним задач — лицом шмонал даму, стоявшую в очереди прямо передо мной. Дама была в норковом манто, с явными следами былой красоты — и красоты незаурядной, миниатюрная, ухоженная, из интеллигенции, что называется. Было видно, что молодой человек получал почти эротическое удовольствие, когда с деланной неловкостью открывал змейку застежки на чемодане, а потом с фальшивой осторожностью выкидывал из него кофточки, туфельки, колготки и прочие беззащитные женские предметы. Осмотром чемодана страж контрабанды не ограничился. Он вывернул на стол все содержимое крохотной, как сама ее обладательница, сумочки, взрезал подкладку и долго тряс элегантный клатч, надеясь вытрясти доллары, которых там не было. Но таможенник вошел во вкус, ему была противна мысль закончить экзекуцию раньше срока — и он, вызвав напарницу, отправил даму в кабинку — на личный досмотр. Через пару минут женщину выпустили. Напарница пыталась помочь досмотренной собрать вещи. «Спасибо, я сама» — это были единственные слова, которые произнесла за 15 минут ада народная артистка СССР, лауреат Государственной премии СССР, Государственной премии России, кавалер ордена «За заслуги перед Отечеством III степени» великая русская балерина Екатерина Максимова. «Спасибо, я сама»...

Дело происходило в те времена, когда Васильев—Максимова были не то что при власти, но имели возможность через фонд «Триумф», детище Бориса Березовского, общаться с этой властью почти на равных. Звонить. Жаловаться. Требовать. И получить требуемое. Мне кажется, что даже сама мысль о возможности такого поворота не могла прийти Максимовой в голову. Приученный к ее мимике сотнями просмотров великих записей с «Жизелью», «Анютой», «Дон Кихотом», я не мог оторваться от божественных черт на таможенном контроле в Шереметьево. На ее лице не было ни возмущения, ни осуждения, ни тоски, ни брезгливости, вообще-то более чем уместной в описанных обстоятельствах. Я пытался понять, какие же чувства она испытывает по отношению к неприятной ситуации и ее виновнику. И понял: никаких. Великая балерина не заметила таможенника и не снизошла до какой-либо оценки его рвения. Досмотр лучшей «Жизели» мира на предмет незаконного вывоза из страны инвалюты пал тяжелым грузом на его биографию, во всяком случае кармическую, — и совсем не задел, просто не мог задеть ее. Потому что в Максимовой было настоящее величие — а об него разбивается даже самое изощренное хамство, специалитет нашего времени.

Второй раз я увидел этот взгляд совсем недавно, в Большом. Он был направлен на меня, вернее, мимо, как бы по касательной, как бы сквозь. В отчаянной  попытке добраться до партера из бельэтажа до того, как опустится занавес (мне ужасно не терпелось проскандировать «Браво!» Ульяне Лопаткиной), я чрезмерно разогнался и почти сбил с ног выходившую из зала Максимову.

Но это был просто ужас. Ужас-ужас-ужас был в том, что балерина тогда, после болезни, ходила с палочкой. Я пролепетал все возможные «извините» — но все-таки получил тот самый взгляд, который так потряс меня на таможне. Теперь поджариваться будут как минимум двое — таможенник и я. А говорят еще, в аду компания приятная.

Недавно Васильев—Максимова отметили свой юбилей. И примерно в те же дни умер Магомаев. Этот несуетный уход личности огромного масштаба — еще один повод вспомнить о том, как важно сохранять внутреннее величие — подчас в ущерб величию внешнему, о котором столь трепетно заботятся современные деятели всего-всего. Величие, понятое как сосредоточенность на своей, и только своей цели, на своем ремесле, на своем искусстве, — универсальная защита от хамов.

На невозможность вступать в диалог с людьми, не стоящими с тобой на одной культурной, социальной и эмоциональной планке, указывал еще Пушкин. «Подумайте, как я могу вызвать его на дуэль? — говорил он об одном своем критике. — Это все равно что драться с извозчиком, обдавшим  меня грязью. Лучше поскорее переодеться».

Другой поэт, Андрей Андреевич Вознесенский, убеждал Беллу Ахмадулину, у которой отняли водительские права: «Не порть себе, Беллочка, печень. // Сержанту, конечно, видней. // Ведь нет твоей скорости певчей // В коробке его скоростей».

Я как заведенный повторяю эти слова, когда читаю что-нибудь до слез несправедливое типа: «Знаю я этого Дорожкина: греет пузо на Мальдивах за счет богатых дядек с Рублевки», или «очередная гламурная ахинея», или «сразу видно, что автору за 60» и прочее в таком роде. «Эй, ты, зови меня в следующий раз, помогу выдумать чавой-то поизобретательнее этой чуши». Спасибо. Спасибо. Спасибо. Сама. Сама. Сама.