Груз 1910–2010, или Ста лет как не бывало

«Уж не пригрезился ли мне он, как сон, как мираж?» — думал я, стоя на салтыковском перроне и слыша за спиной уходящий поезд. Но слова-то его мне не пригрезились!

Начало января выдалось холодным, солнечным, веселым. В такие дни выходишь на улицу и думаешь — у мира есть шанс. Можно многое начать сначала. С чистого листа. Радуясь подобным мыслям, я вышел с лыжами из метро на Курском вокзале и пошел к электричкам горьковского направления.

Поезда стояли праздничные, грязноватые, со снегом на крышах. Знакомый машинист, наша салтыковская гордость, прошел мимо меня к локомотиву, приветливо помахав рукой. Я зашел в вагон и сел у окна. Поезд тронулся. Все предвещало чудесную прогулку.

— Хотите? — вдруг услышал я голос. Сидящий напротив человек протягивал мне стаканчик горячего чая, только что налитый из термоса. Я с благодарностью принял его дружеский жест. Мой попутчик был средних лет, широкоплеч и крепко сложен. Лицо его, простое и приятное, излучало настроение какого-то наивного и беспричинного, почти детского восторга. Он то и дело заглядывался на входящих в вагон молодых женщин и даже купил у одной из них календарь.

— 2010 год, — благоговейно произнес он. — Потрясающе! Как изменилась страна…
— Вас давно здесь не было? — стараясь быть учтивым, осведомился я.
— Сто лет! — засмеялся он. — Кто нами правит?
— Виталий Пиписс.
— Изумительно! Как мягко идет поезд!
— Разрешите спросить, откуда вы вернулись?
— С того света, — слегка помрачнев, ответил он. — Целый век пропадал, — добавил он с досадой, но тут же снова улыбнулся. — Но теперь я снова здесь! Что нового?
— Вы имеете в виду, что нового за сто лет? — уточнил я, решив, что шутливый тон будет уместнее прочих для продолжения разговора.
— Именно, именно! — с жаром сказал мой собеседник. — Расскажите, сделайте милость!

Сохраняя серьезную мину, я вкратце рассказал моему новому знакомому содержание последних ста лет, сделав акцент на успехах человечества в областях точного знания, здравоохранения, веротерпимости, обороноспособности и этикета, а также вкратце описал ему суть технологии motion capture.

Мой попутчик слушал жадно, почти задыхаясь от нахлынувших чувств.
— Невероятно, — проговорил он, когда я кончил. — Но ведь не может так быть, чтобы не было минусов?
— Минусы есть, — признал я. — Портят воздух, рубят лес. Небрежно относятся к исторической архитектуре. Кто-то вот убил классическую музыку…
— Ах! — не сдержался собеседник и всплеснул руками.
— Подошел конец времени композиторов, — продолжал я, — а с ними и художников, писателей…
— И писателей? — в голосе моего визави мелькнула тревога. — Но песни-то хоть поют? — тут же с огоньком в глазах спросил он и, не дожидаясь ответа, звонким тенором затянул «Жаворонка» Глинки.

Он не производил впечатления пьяного, но пассажиры в электричке стали оглядываться на него со смущением, а ребенок, дремавший на руках у матери, проснулся и заплакал.

Стремясь унять непрошеного певца, я выбрал момент между куплетами и настойчиво вставил:
— А знаете…
— Что же? — Он сейчас же прервался и мило взглянул на меня.
— Я, например, немного музицирую, — сказал я. — Так, дома. Для себя.
— Прелестно! — отозвался мой собеседник.
— У меня есть приятельница скрипачка, Аленой зовут. Мы с ней играем дуэтом. Бывает, даже зовем друзей послушать.
— Что же вы играете?
— Творчество Бетховена вам знакомо? — неуверенно спросил я.
— Конечно! — воскликнул попутчик. — Его играли еще тогда, в моей прошлой земной жизни.
— Так вот, — стремился продолжить я, не вторгаясь больше в обсуждение сомнительной биографии моего спутника. — Мы играем его Сонату ля мажор. Опус сорок семь, знаете?
— У!.. Страшная вещь эта соната.
— Страшная — не то слово. Трудная как черт! Алена-то лучше меня играет. А я еле поспеваю за ней. Но мы, знаете, репетировали, и однажды у нас здорово получилось — так ясно, изящно, почти как у Зино Франческатти с Робером Казадезюсом, не слышали? Ах да, ведь вас тогда как раз на свете не было…



Мой собеседник тактично кивал, продолжая слушать. Как бы так не проехать Салтыковку, между тем мелькнула у меня мысль, но ведь не каждый день встретишь в электричке знатока Бетховена. И, увлекшись, я продолжал:
— А потом мы стали играть совсем иначе, примерно как Иегуди Менухин с Вильгельмом Кемпфом. Знаете, немножко коряво, зато с напряженной мыслью!



Мой собеседник, слушая меня, впал в задумчивость. Лоб его разгладился. Он налил мне снова чаю и стал смотреть за окно, где проплывали роскошные виды Новогиреева и Реутова.
— Но знали бы вы, как мы теперь играем эту сонату, — не унимался я. — Со всеми соками жизни, пленительно, страстно! Совсем как Анне-Софи Муттер с Ламбертом Оркисом!



Попутчик мой молчал. Мысли его будто витали далеко. «Ну все, теперь будет молчать до самых Петушков», — подумал я. И, допив полуостывший чай, потянулся к лыжам.
— Как вам сказать? — вдруг раздался голос моего попутчика. Он словно решился мне что-то поведать. — Я-то слышу музыку вовсе не так, как вы. Признаюсь…

И тут, нагнувшись ко мне и словно стремясь сообщить мне самое главное, он взволнованно заговорил:
— Музыка заставляет меня забывать себя, мое истинное положение, она переносит меня в какое-то другое, не свое положение: мне под влиянием музыки кажется, что я чувствую то, чего я, собственно, не чувствую, что я понимаю то, чего не понимаю, что могу то, чего не могу.

В этот момент Виталий со свистом подкатил к платформе «Салтыковская». Я схватил с полки лыжи, рюкзак и вновь обернулся, чтобы обменяться со своим спутником прощальными рукопожатиями. Но скамейка напротив моей была пуста…

«Уж не пригрезился ли мне он, как сон, как мираж?» — думал я, стоя на салтыковском перроне и слыша за спиной уходящий поезд. Но слова-то его мне не пригрезились! «Чувствую то, чего не чувствую». «Понимаю то, чего не понимаю». «Могу то, чего не могу».

Я снова оглянулся вокруг. Народ не спеша обходил меня, спускался с перрона, мирно направляясь кто на рынок, кто к автобусному кругу, а кто и пешком домой. На меня никто не обращал внимания.

Чувствую! Понимаю! Могу! — крикнул бы я, если бы мой новый знакомый мог меня услышать. Или он уже вернулся на тот свет? «Музыка переносит меня в какое-то другое, не свое положение» — так сказал он мне. Так, может быть, теперь он — это я?

Я снова вспомнил наше музицирование с Аленой, особенно первую часть бетховенской сонаты. Разве можно играть в гостиной среди декольтированных дам это престо? Сыграть и потом похлопать, а потом есть мороженое и говорить о последней сплетне. Эти вещи можно играть только при известных, важных, значительных обстоятельствах и тогда, когда требуется совершить известные, соответствующие этой музыке важные поступки. Сыграть и сделать то, на что настроила эта музыка.

Мне как будто открылись совсем новые, казалось мне, чувства, новые возможности, о которых я не знал до сих пор. Да вот как, совсем не так, как я прежде думал и жил, а вот как, — будто бы говорилось мне в душе. Что такое было то новое, что я узнал, я не мог себе дать отчета, но сознание этого нового состояния было очень радостно. И я встал на лыжи и, глядя вдаль, в солнечный лес, куда убегала лыжня, почувствовал, что скинул с плеч сто лет жизни.