Старые записи о главном

В самой музыке мы любим примерно то же, что и в старых записях. Желательно, чтобы она была нам слегка известна, но чтобы она чего-то недоговаривала

В свое время я с огромным интересом и удовольствием читал в журнале «АудиоМагазин» (куда и сам писал) серию статей Анатолия Лихницкого о том, почему с развитием и совершенствованием звукозаписывающей техники таяла музыкальная правда самих записей. Переработав гигантский материал, и по части пластинок, и по части техники грамзаписи, Лихницкий делает вывод: чем короче и прямее тракт, технологический путь от исполнителя до звуковой дорожки, от звукового носителя до барабанной перепонки — тем больше в нем остается «самой музыки». Нищая, казалось бы, граммофонная пластинка более правдиво портретирует исполнение, чем новейшее цифровое великолепие, которое господин Лихницкий уважает мало.

Доходя до определенной черты в изысканиях, маститый инженер как бы застывает в некотором изумлении перед лицом таких, например, фактов: некий немецкий завод делал лампы для усилителей. Если эти лампы были сделаны до Второй мировой, усилитель давал ощущение вовлеченности при прослушивании, а если после, то не давал. И делает вывод о присутствии сверхъестественного в звукозаписи в целом, звукозаписи как области деятельности.

А это не сверхъестественное. Это просто смычка технологии и эстетики. Где кончается одна, начинается другая. Впрочем, мне, техническому профану, ничего не остается, как перетягивать одеяло на свою гуманитарную сторону.

Я предполагаю, что «количество музыкальной правды» в записи, что бы под ней ни подразумевать, зависит от восприятия. Более того, нет вообще никакой правды. Нам не от чего считать. Как ехидно заметил Стравинский в конце 1950-х, когда в США начали активно продвигать стереосистемы High Fidelity Sound — «Верность чему?» (Fidelity to what?) Концертному звучанию?

Как записывали в двадцатых годах? Многоканальной записи не было, а был один микрофон в виде большой трубы, похожей на граммофонную. Около нее и толпились музыканты. Пролезть в это граммофонное ушко могло только самое важное, только главное. Схема, остов. Отсекается ненужное: шорох смычка по струне, дыхание певца, механика фортепиано. Слова «главное» и «ненужное» надо закавычить, ведь ранняя грамзапись на самом деле радикально искажает, но это искажение того же рода, что и живописное. Остается только образ музыки.

Дальше работает слушатель. Видит обложку с нечетким портретом, воображает, допустим, те же двадцатые годы или тридцатые, когда оркестры только-только перестали толпиться вокруг одного микрофона. Узкий диапазон частот, непроявленные детали, шип-треск: мы в это вслушиваемся. Потому что нам не хватает музыкальной информации. Приходится достраивать картину в воображении, соотносить ее с тем, что мы знаем о произведении, исполнителе.

Мы вовлечены в этот процесс не в силу какой бы то ни было «подлинности» записи — допустим, правильности тракта, величия исполнителя или, на худой конец, виниловости пластинки. Нет, мы вовлечены оттого, что из-за несовершенства записи нам недостает информации.

Наоборот, слушая цифровую многоканальную запись, с ее аналитичностью, мы получаем слишком много информации, не успеваем ее обрабатывать, и вовлеченности не возникает. То есть воображение не успевает включиться — восприятие загружено, а то и перегружено избытком деталей и успевает лишь регистрировать их. Не выходя на иконический уровень, не сгущая слышимое в образ.

Получается, что разница между «плохой» и «хорошей» записью не количественная, а качественная: мы или слушаем активно (вовлеченность), или пытаемся справиться с потоком звуковых данных (регистрация). Степень вовлеченности и есть обратная связь, наше усилие, направленное на восприятие. Системы не существует вне наблюдателя. Более того, при прослушивании критично именно усилие наблюдателя, именно обратная связь.

А точка перехода количественной разницы в качественную зависит от возможностей конкретного слушателя. Чем больший поток информации он может переработать, чем сильнее аудиопроцессор в его голове, тем более подробная и, скажем так, «исторически поздняя» запись может вызвать у него вовлеченность.

Если спроецировать этот неявный вывод с записи на музыку, получится самое тривиальное утверждение: чем больше слуховой опыт, тем более сложная музыка доступна. Сугубо аудиофильский вроде бы вопрос обретает прочную историческую привязку. В самой музыке мы любим примерно то же, что и в старых записях. Желательно, чтобы она была нам слегка известна, но чтобы она чего-то недоговаривала. Чтобы ее можно было употреблять как знакомый продукт, но чтобы он каждый раз производил несколько иной эффект. В конце концов, чтобы для нас и за нас отделили главное от второстепенного. Чтобы перед нами была живописная неправда, а не голографическая правда.

Без развития технологий звуковоспроизведения не было бы и новейших направлений в композиции. Ведь они колют ухо в том числе и сдвигом главного и второстепенного. Такой сдвиг может проявляться в отсутствии иерархии вообще (как в классическом минимализме); а может — в повышенном внимании к тембру вплоть до мельчайших движений в соитии музыканта со своим инструментом. Без качественных звукозаписывающих технологий не могла бы появиться такая акустически экстремальная музыка, как, например, у Хельмута Лахенмана. Конечно, не могла бы она появиться и без электронной музыки, но ведь и сама электронная музыка возникала как активный извод звукозаписи, как встречное движение от технических параметров к слышимому звуку. Да, кстати, и минимализм, с его безразмерными полотнами, не завоевал бы мир, не будь к тому времени освоено хранение довольно больших объемов акустической информации, — грубо говоря, если бы на одну сторону виниловой пластинки влезало бы не полчаса музыки, а десять минут.

Разница между исторически ранними записями и теми, которыми уставлены наши полки (или забиты жесткие диски наших компьютеров), в том, что старые записи мы освящаем сами. Мы слышим не саму музыку, а ее отпечаток. Он иконичен, поскольку не отягощен ничем акустически случайным. Именно поэтому ранние записи обладают такой притягательной силой. Даже будучи закавычены изданием на компакт-дисках, они сохраняют свой аромат старого о главном. Fidelity to what, чему они верны? Их образу, который мы несем в себе уже заранее.

Автор – композитор, редактор отдела культуры «Коммерсантъ Weekend»–СПб

Последние материалы рубрики:
Ген Штатов, 28.11.2008
«Комсомолка» вдарила по классикам, 31.10.2008
«Русский» Бетховен и русский Бодров, 03.10.2008