Хроностандарт 5–12

Музыкальное «сейчас» и кратковременная память

В предыдущей колонке я писал, что признак е-музыки — работа с музыкальным временем и что признак этой работы — неравномерная подача музыкальной информации. Давайте разбираться, что это такое.

Музыкальная информация — это мера изменения звука в единицу времени. Например, если произведение состоит из одного звука, мера изменения информации в нем стремится к нулю (зато успевает измениться слушатель — на этом построен классический минимализм). Напротив, в каких-нибудь сериальных опусах она очень велика, там все время что-то меняется по неочевидным на слух закономерностям.

Вопрос в том, каким образом воспринимается информация. Она, во-первых, квантуется и, во-вторых, считывается с известной скоростью. Мне кажется, что ключ к обоим процессам — параметры кратковременной памяти.

В реальном времени мы наблюдаем движение музыки не комфортно-панорамно, но как бы через узкое окошко. Его теснота и есть наша биологическая размерность по отношению к этому виду искусства. А музыка XVIII—XIX веков потому и составляет основу филармонического репертуара, что характер и плотность событий, которые предлагают классики и романтики, психофизически для нас не составляют проблемы.

Тут, конечно, вопрос, где курица, а где яйцо, — поскольку мы воспитаны на этой музыке, то готовы ей приписать разные фундаментальные свойства.

Как известно, объем кратковременной памяти — семь плюс-минус два. То есть с одного раза мы можем запомнить (и воспроизвести) примерно от пяти до девяти не связанных между собой элементов. Музыкальный масштаб, который соответствует этому магическому числу, — фраза.

Как правило, 5—9 элементов композитор излагает именно на протяжении фразы. Обычно это несколько мотивов, несколько фактурных элементов и несколько гармоний. В очень грубом приближении, классическая музыкальная фраза — это два-три мотива, два-три аккорда и мелодия-гармония-бас (то есть тоже два-три, только в одновременности, по вертикали). От пяти, повторюсь, до девяти; все, что больше, членится на фразы, все, что меньше, объединяется во фразы.

Пять-девять ячеек — это динамическая память; внутри фразы она перераспределяется довольно сложным образом. Например, какую-нибудь аккомпанирующую фигуру мы воспринимаем как значимую при первом появлении, затем продолжаем удерживать как бы периферийным слухом, а регистрируем в аккомпанементе только новую гармонию.

Если рассматривать это подробнее, то надо анализировать, как взаимодействуют синтагматика, то есть отношения элементов данного произведения, и парадигматика, то есть особенности данного произведения в контексте творчества его автора или эпохи. Если бы речь шла о живописи, мы бы сказали — композиция и иконография.{-page-}

На то, чтобы развернуть базовое количество элементов, композиторы классико-романтической эпохи, по моим наблюдениям, затрачивают где-то от 5 до 12 секунд. Столько длится фраза. Конечно, многое зависит от темпа, но в среднем примерно так.

Я бы назвал этот масштаб, ключевой для восприятия, музыкальным «сейчас». В него укладывается 95% классико-романтических (а, с оговорками, и барочных) музыкальных мыслей. И любитель музыки неосознанно увязывает соблюдение размерности 5—12 секунд с «содержательностью».

Подозреваю к тому же, что семь плюс-минус два потому базовое число элементов, что из меньшего их числа уже не построишь неодноуровневую систему. А ведь что такое музыка Нового времени, как не иерархизирование в реальном времени?

Привычная смысловая размерность и порционная подача материала приводят к тому, что у большинства слушателей не возникает вопросов по поводу эмоциональной полноты, содержания и т. д.; какими бы они ни были, в их наличии никто не сомневается. Иными словами, информация подается в речевом темпе, музыка воспринимается как речь, а где речь, там и сообщение. Так работает механизм слушательского доверия.

Более того, «хроностандарт 5—12» давно живет самостоятельной жизнью, и мы отвыкли вслушиваться в его конкретное наполнение. А стоило бы. Скажем, начало Пятой симфонии Бетховена — колоссальной интенсивности работа со временем, которая ломает вышеописанные каноны, но мы как-то притерпелись и спокойно потребляем эту гремучую смесь.

Раздражает же нас, когда автор явно выходит за пределы 5—12 секунд, когда он работает с нашей кратковременной памятью. Особенно когда он делает это сознательно. Тогда возникает проблема несовпадения размерностей. Слушатель чувствует эмоциональный дискомфорт. И выражает это разными словами, адресуясь к подобной музыке: она ему жмет, или велика, или он в ней мерзнет, или потеет. Потому что композитор вытаскивает слушателя из его временной норки, и тот досадует: ведь надо или как-то сводить свои концы с авторскими, или вовсе не слушать.

Та музыка, которая вызывает «эмоциональную наполненность», — она как бы одной крови со слушателем. А которая нет — требует притирки, работы. Она написана немножко другим существом. Другим психически и даже чуть-чуть биологически.

(Ведь часто говорят, что в ХХ веке композиторы «оторвались от слушателей» — ну так они именно в этом смысле и оторвались.)

Дисклеймер. Дорогие слушатели! Мы, композиторы, не многосерийные «Чужие». В процессе восприятия нашей музыки вы можете раздвинуть свой перцептивный диапазон, задействовать незатронутые психофизические регистры, расширить эмоциональную клавиатуру. Мы — это тоже вы, приглядитесь, прислушайтесь.

Опять про Курляндского не поговорили, хотя он имеет к теме прямое отношение. В следующий раз, ладно?