Виктория Муллова: «Я рискнула — и все окупилось»

Русский музыкальный эмигрант номер один, первая красавица мировой скрипичной сцены — о вибрациях, партнерах-панках и своем пути к Баху

Имена:  Виктория Муллова

Сольный концерт Виктории Мулловой, состоявшийся в концертном зале «Мариинский» в прошлую пятницу, стал едва ли не лучшим камерным ангажементом последних петербургских сезонов. Перед выступлением скрипачка дала интервью ДМИТРИЮ РЕНАНСКОМУ.

— Побег из СССР в 1983 году четко делит вашу жизнь на два крупных этапа. А на Западе Виктория Муллова как-то менялась?

— До того, как она всерьез занялась музыкой Баха, и после — это два совершенно разных человека.

— Я-то думал, что вас по-настоящему изменил переход на жильные струны…

— О да, это еще вернее! Тогда так: до Баха, с Бахом на металлических струнах, с Бахом на жильных струнах. Этот процесс происходил постепенно, не из года в год, а из месяца в месяц. Я тут сравнила свой старый баховский диск с новой пластинкой — и просто онемела: другой тембр, другие интонации, все иначе. Разница такая, как между игрой ученика-семиклассника и взрослого музыканта.

— Тяжело было забывать о том, чему вас учили в Москве?

— Ну, знаете, я не думаю, что смогла бы без проведенных в Московской консерватории лет сейчас записать свой последний баховский диск — школу мне все-таки дали очень хорошую. Хотя русские традиции интерпретации Баха — это действительно тот еще кошмар. Нас заставляли подражать органному звучанию, вытягивать длинные монотонные фразы, следить за регулярной вибрацией от ноты к ноте. И еще эта постоянная погоня за красивым звуком… Об интонировании и не думали: в Союзе все всегда было очень просто: либо ты играешь чисто, либо фальшивишь. Сегодня, конечно, все это способно максимум вызвать смех. Невозможно сыграть Баха так, чтобы все-все получалось чисто. Где-то обязательно нужно пожертвовать интонацией ради выразительной краски. А вообще, как только берешь в руки барочный смычок, ставишь на скрипку жильные струны и переходишь на низкий строй, все само становится на свои места.

— Со стороны кажется, что вы променяли СССР на Запад без сучка без задоринки. Неужели и вправду никаких трудностей не возникало?

— Разве что одна. Было довольно непросто отойти от привычки к тому, что все должно быть сделано стопроцентно хорошо. Болезненная тяга к совершенству — типичная черта советского менталитета. Не дай бог какую-то ноту зацепить, ошибиться… Меня эта фобия еще с конкурсных времен сопровождала: ошибешься, не выиграешь конкурс — а тебя за это в Сибирь сошлют, в музыкальную школу работать. Что в ЦМШ, что на конкурсе Сибелиуса, что на Чайковского — я не играла, я боролась за выживание. И этот страх до сих пор остался. Правда, с тех пор, когда я беру с собой на сцену ноты, стало как-то легче. Могу даже не играть по ним, но если они стоят на пюпитре, все уже значительно легче. Музыка начинает жить и дышать свободно.

— Ваша принадлежность к исполнительской элите, к музыкальному мейнстриму не перекрывает кислород?

— А мне повезло, на меня никто и никогда не влиял. Я что хочу, то и делаю. Меня тут вот все спрашивают: ну а что вы, боитесь экономического кризиса? А он мне только на руку — не будет концертов, буду с детьми сидеть. Или путешествовать. Сейчас-то концертов у меня много, но у меня никогда не было каких-то карьерных порывов — чего-то там добиться, сыграть с тем-то дирижером и с тем-то оркестром. Все как-то само в руки шло.

— Между тем не так давно вы пошли на довольно радикальный шаг — ушли из мейджор-компании Philips на независимый лейбл Onyx.

— Мне нужен был больший контроль над тем, что и как я записываю. Сейчас я сама вольна выбирать, что, где и с кем писать, где продаются диски. Но вместе с тем я и сама полностью оплачиваю процесс их производства. Первый альбом с Il Giardino Armonico получился страшно дорогим, мне одной пришлось платить целому оркестру. Но мне так хотелось сделать этот диск. У меня так всегда: я рискнула — и все окупилось. И музыкально, и финансово.

— Какова судьба The Mullova Ensemble? Его давно не было слышно.

— Мы вот в начале сезона сыграли пару концертов, а перед этим в последний раз играли года три назад. Планов никаких особо нет. Это ведь и не ансамбль в привычном смысле слова, мы собираемся лишь изредка. Я его даже не то чтобы организовывала, просто захотелось с хорошими музыкантами поиграть, группе понадобилось имя — так все и пошло.

— У вас в последнее время какие-то чумовые партнеры: Il Giardino Armonico, Дудамель, Безуденхаут. Вы таких панков себе специально выискиваете?

— Да нет, но мы и вправду как магниты притягиваемся. Я вообще стараюсь не ставить перед собой никаких целей. Вот с жильными струнами как получилось? Orchestra of the Age of Enlightenment пригласил меня попробовать сыграть с ними концерты Моцарта без дирижера, а Philips эти репетиции оплатил. Запомню этот день навсегда: как взяла скрипку, как поменяла струны, снизила строй, как у меня плыла интонация (сейчас, слава богу, мой абсолютный слух уже исчез)… Или как было с Il Giardino Armonico? Я их первый раз услышала в 1991 году, мне и в голову не могло прийти, что когда-нибудь придется с ними играть. Они для меня как боги были. А потом я начала играть на жильных струнах, и их лидер Джованни Антонини мне просто позвонил и предложил сыграть вместе. До сих пор страшно удивляюсь: что он во мне тогда нашел? Ведь мой первый баховский диск, еще на Philips, он ведь чудовищный. Интересно, что же Антонини тогда на нем выслушал?

— Сейчас у вас новый этап начинается — вы играете в дуэте со старинным фортепиано, с Кристианом Безуденхаутом.

— Меня с ним, кстати, тоже свели по телефону. Андреа Маркон из Venice Baroque Orchestra сказал, что мы просто-таки обязаны сыграть вместе. Я сейчас хотела с ним в Петербург приехать, но мне в Мариинском театре сказали: «Cтаринная музыка? Здесь этого не поймут».

— Мариинка просто не в курсе того фурора, который он произвел два года назад на концертах в Москве и Питере.

— Мы сейчас в Лондоне играли, зал тоже на ушах стоял. Не понравилось, кажется, только одному русскому меломану, который ходит на все мои концерты. Но мы сейчас все равно будем диск записывать.

— Вы играли со многими дирижерами-аутентистами. Кто из них вам больше всего запомнился?

— Пожалуй что, Джон Элиот Гардинер. Я с ним хотела записать концерт Бетховена, еще когда играла на металлических струнах, а он отказался, ответил, что пишет Бетховена только со своим оркестром и только на жильных струнах. Я тогда решила: ну если не с Гардинером, то ни с кем бетховенский концерт не буду записывать, хотя с Philips на меня постоянно давили. А вот когда я сама начала играть на жильных, Гардинер сам предложил мне записать того самого Бетховена. Не прошло и десяти с чем-то лет. Мы с ним очень часто играем. Вот недавно в Праге даже концерт Прокофьева сыграли.

— Прокофьева вы тоже на жильных струнах играете?

— Нет, у меня все на музыке Брамса заканчивается. Брамса «в жилу» я себе еще могу позволить, а вот дальше всё по металлу.

— Но вот Роджер Норрингтон, скажем, играет и Вагнера, и Брукнера на жильных струнах…

— Так ведь и я пробовала концерт Сибелиуса играть на жильных струнах и с барочным смычком. Пробовала для себя, на сцену так и не решилась вынести — как-то не пошло. А с Норрингтоном тоже не все так просто — многое из того, что он делает, вызывает только улыбку. Он какой-то экстремист: гордится тем, что со своим оркестром всё и всегда играет без вибрато. Звук получается слишком сухой и постный. Тот же Джованни Антонини уж на что барочник, а когда приходит в крупные оркестры, то удивляется, почему они играют без вибрации. Он недавно дирижировал с «Берлинскими филармониками», так те даже подумали, что он шутит. Услышать такое от аутентиста…

— И где же тогда граница стиля?

— А ее вообще нет. Так же, как и правил. Своих оркестрантов, которые особенно тщательно следят за исполнением аутентистских канонов, Гардинер со смехом называет «полицией». Он сейчас, кстати, пишет книгу о Бахе и очень много рассказывал мне о том времени. Бах писал по новой кантате к каждому воскресенью: в церковь заходило триста человек, все читали с листа кто в лес кто по дрова, все шумели и болтали. О том, чтобы каждую нотку шлифовать, и речи не могло быть. Сейчас, конечно, можно репетировать сколько угодно. Но чем раньше музыка, тем больше вариантов того, как ее можно сыграть.

— На вашем последнем диске один из треков посвящен вашей дочери Кате. Откуда такой оммаж?

— В концертах я очень часто играла эту пьесу на бис — это ее любимая баховская пьеса, она ее всегда напевала. Когда играю ее, то всегда думаю о Кате. Мне очень захотелось, чтобы это как-то запечатлелось на диске. Тем более что теперь я могу сделать все, что захочу.


Другие материалы раздела:
Анна Меликова. Владимир Мартынов: «Нет более неадекватного сообщества, чем музыканты», 23.03.2009
Дмитрий Ренанский. Сергей Хачатрян: «Если с конкурсами правильно обращаться, они не слишком давят», 12.03.2009
Марина Аршинова. Борис Березовский: «Меня пугает гробовая тишина в зале», 12.02.2009