Борис Березовский любит Метнера и Хиндемита

Про музыку, которая идет вглубь, а не вширь

После вечернего концерта в Мюнхене мы ожидали встретить человека эксцентричного, однако глубоко ошиблись: Березовский не бросает громких фраз, держится сдержанно, почти стеснительно. Его рукопожатие такое мягкое, что кажется, будто опускаешь руку в овечью шерсть. Однако этой же огромной рукой он может охватить больше чем полторы октавы. Даже сам Рахманинов брал меньше. Итак, мы беседуем с Борисом Березовским в баре одного из кварталов Мюнхена.

— Господин Березовский, вы только что из Чикаго, послезавтра отправляетесь в Париж. Между этими городами — Мюнхен. Подобные постоянные перелеты вокруг земного шара вам не в тягость?

— Естественно, это напрягает, но я уже привык. Я, как минимум, пять дней в неделю нахожусь в дороге, но путешествия являются такой же частью моей профессии, как процесс выпечки — частью профессии пекаря. У меня такая работа.

—Когда вы играете, кажется, вы — само спокойствие. В отличие от Аркадия Володося, который за роялем трудится до седьмого пота, вы играете прямо-таки стоически. Ваши руки летают над клавишами так, что этого почти не видно.

— Это верно. Я стараюсь, чтобы внешне ничего не было видно. Но внутри во мне все просто кипит. Я всегда сильно нервничаю, но без этого я бы вряд ли смог хорошо играть. Думаю, каждому профессиональному художнику требуется этот выброс адреналина, чтобы осознать важность и серьезность момента. Этим я хочу сказать, что классическая музыка действительно важное и серьезное занятие (смеется).

— Вернемся к музыке. Журнал Grammophone когда-то назвал вас «истинным преемником традиций великих русских пианистов». Существует какая-то особая русская манера игры?

— Во-первых, существует русская музыка, которая своими корнями уходит в церковно-православную традицию. Во-вторых, существует особая форма упражнений, при помощи которых действительно можно добиться значительного и даже виртуозного мастерства и которое в школах других стран, возможно, не так ярко выражено. Но какой-то особенной «русской манеры игры» или чего-то в этом роде — нет, этого я при всем желании не вижу. Скорее, существует некая индивидуальная манера игры, но в таком случае все равно, кто исполнитель — француз, русский, итальянец или немец. Хорошее прочтение произведения идет всегда от сердца. Если бы я, например, одну и ту же вещь Шопена сыграл три раза подряд, все три раза она бы звучала совершенно по-разному.

— Дело в Шопене или в вас?

— Однозначно — в Шопене. Он — один из самых непредсказуемых композиторов, в его произведениях постоянно меняется настроение.

— Ваш репертуар состоит большей частью из музыки романтиков. А себя вы считаете романтиком?

— (Помедлив) Нет, пожалуй, нет. Музыка, которую я люблю больше всего, это Хиндемит и русский композитор с немецкими корнями Николай Метнер. А то, что я так много концертирую с романтическими вещами, связано с тем, что на них есть невероятный спрос. Шопен и Рахманинов относятся к композиторам, чья музыка наиболее активно, что называется, продается. Но мой репертуар гораздо шире.

— Почему в нем нет Баха?

— Для Баха требуется особое понимание музыки, которого у меня нет. Пару раз я брался за Гольдберг-вариации, но каждый раз видел, что лучше бы мне этого не делать. Кроме того, я нахожусь под слишком сильным впечатлением от Гленна Гульда, которого считаю выдающимся исполнителем Баха. У меня никогда не выйдет лучше — значит, не стоит и пытаться.

— Откуда у вас тогда такое прекрасное чувство полифонии, которое вы демонстрируете в другой музыке?

— К полифонии меня привели современные авторы. В свое время я играл произведения Дьёрдя Лигети, Джорджа Крамба, Джона Адамса и Дафида Ллевелина (Dafydd Llywelyn). Последнего я особенно люблю. Его фортепианный цикл Time Quake помимо того, что чертовски сложен с технической точки зрения, — это еще и невероятно современная, яркая, выразительная работа, где мощные энергичные куски соседствуют с медитативными пассажами. Мистичность этой музыки, ее своеобразный язык — это тот мир, в который можно проникнуть только с помощью суперполифонической манеры игры. За эту возможность я благодарен Ллевелину, с которым у нас к тому же дружеские отношения.

— А какое у вас отношение к Бетховену? Как только к началу нового тысячелетия вы вместе со Шведским камерным оркестром записали все его фортепианные концерты, на вас тут же обрушилась слава. Однако мы все еще ждем, что вы запишете и его сонаты. Вы не поссорились с Бетховеном?

— Просто существует масса превосходных исполнителей Бетховена. В настоящий момент меня совершенно не тянет к работе над его сольными фортепианными вещами, я абсолютно обессилен разучиванием произведений Хиндемита и Метнера. Это отнимает у меня все время.

— Объясните нам вашу любовь к Метнеру.

— В Германии он, к сожалению, не так известен, хотя он был наполовину немец. В его музыке я ценю разнообразие: каждая соната имеет свою форму. Кроме того, я ценю в ней фольклорные элементы. Он использует древние образцы, но ни в коем случае не копируя их, — совсем не так, как Стравинский, который заимствовал их довольно бесцеремонно. Музыка Метнера архаична и в то же время отдает поздним романтизмом, причем это сочетание выглядит совершенно естественно. Ко всему прочему, в его музыке есть какой-то, в лучшем смысле этого слова, аристократизм. Нужен как минимум месяц, чтобы просто понять ноты Метнера. В данное время я готовлюсь к тому, чтобы записать на CD все его двенадцать сонат и менее крупные фортепианные вещи.

— Как вы открыли для себя этого композитора?

— При помощи моего педагога Александра Заца, это один из лучших знатоков русской музыкальной литературы. До этого я учился в Московской консерватории у Элисо Вирсаладзе, но там я должен был все время играть «стандарт» — сонаты Бетховена, произведения Моцарта, еще Шумана. Для профессионального пианиста этого просто недостаточно — невозможно иметь в репертуаре только этих композиторов. Очень жаль, что организаторы концертов не включают в программу Метнера. Я, однако, убежден, что его время еще придет. Во Франции, например, только сейчас всерьез обратили внимание на Рахманинова.

— Вы записали четыре фортепианных концерта Рахманинова и множество его сольных вещей. Не он ли является вашей, как бы это сказать, сокровенной родственной душой?

— Какое-то время я действительно крайне интенсивно занимался Рахманиновым, и до сих пор он по-прежнему относится к числу моих наиболее любимых композиторов. Дело в том, что его музыка заключает в себе невероятную силу и энергию, которые в такой форме вы больше ни у кого не найдете. Но Рахманинов — нечто большее, чем просто сконцентрированная мощь: он владеет очень широким звуковым спектром. Его музыка напоминает перезвон колоколов, которые, как известно, обладают богатой палитрой обертонов. И, если вы прибавите к колокольному характеру его музыки православную литургию, то получите два опорных столба музыкального языка Рахманинова.

— На Западе ему часто ставят в упрек излишнюю мелодраматичность.

— Естественно, его музыку можно назвать «героической», а можно и «мелодраматической», и многие с удовольствием это делают. Это идет, скорее всего, от таких популярных произведений, как Второй и Третий фортепианные концерты, которые, видимо, своим доступным мелодизмом принесли ему славу «голливудского композитора». Но при этом Третий фортепианный концерт — технически самое сложное произведение из всех, которые я когда-либо играл. Определять чувственную и выразительную сторону его музыки уничижительным словом «мелодраматическая» — несправедливо. Для этого она слишком сложна и, как я уже говорил, опирается на серьезные музыкальные традиции.

— Вы считаете, что его Первый и Четвертый фортепианные концерты недооценены?

— Так обстоят дела только в Германии. В англо-американском мире эти произведения пользуются огромной популярностью. Но вы правы — тематический материал этих вещей Рахманинова не так легко усваивается и не настолько ориентирован на публику. Основная сложность Четвертого концерта заключается в его абстрактности, что еще раз подтверждает, что музыка Рахманинова не крепится (как несправедливо считают многие) на одном-единственном стержне. «Вестернизация» или «мелодраматичность» — это всё крайне поверхностные и ошибочные категории, в которые Рахманинова с радостью загоняют критики, словно ставят на нем клеймо.

— Ваш другой любимый композитор — Хиндемит. Что вас подвигло на запись его Ludus tonalis — серии крайне абстрактных упражнений? В чем главный «раздражитель» этой музыки?

— Хиндемит является для меня одним из самых интеллектуальных композиторов, художником с неисчерпаемым запасом скрытых в материале смыслов. Он как Метнер: нужно быть настоящим профессионалом, чтобы суметь сыграть эту музыку, которая требует совершенно особой техники. Эта музыка направлена вглубь, в отличие от музыки Рахманинова, которая идет скорее вширь.

— Не могли бы вы сказать пару слов о вашей личной жизни? Говорят, вы не проводите так уж много времени за роялем.

— Я играю только перед концертами или когда разучиваю новые произведения. Трудоголиком, который каждый день в течение десяти часов сбивает пальцы в кровь о клавиши, я точно не являюсь (смеется).

— Хватает ли при такой огромной занятости времени для вашей жены и дочери?

— Я действительно много езжу, но у меня довольно часто выпадает подряд несколько свободных дней. Тем с большей радостью я наслаждаюсь ими, проводя время вместе с моей семьей.

— И вы, звезда мирового уровня, живете в Брюсселе как самый обыкновенный человек?

— Ну конечно, хожу по магазинам, гуляю с семьей и делаю все, чего требует обычная повседневная жизнь.