Андрей Волконский: «Играть на клавесине было идеологической диверсией»

Она на меня пристально посмотрела и сказала: «Вы лжете, князь!» Вы знаете, это на меня очень подействовало

25 октября будет 40 дней со дня смерти Андрея Волконского входящего в число ключевых фигур отечественной музыки ХХ столетия, — человека с удивительной историей жизни, представителя одного из старейших родов России. За полтора месяца до смерти он пригласил пианиста и композитора Ивана Соколова и музыковеда Елену Дубинец к себе домой, в городок Экс-ан-Прованс на юге Франции, чтобы рассказать им о себе и своей музыкальной судьбе. Они провели восемь дней, почти не выходя из его квартиры, и записали на пленку множество часов — бесед и монологов. Поначалу речь шла преимущественно о старинной музыке, поскольку именно ей, ее исполнению и изучению Волконский посвятил большую часть своей жизни. Потом беседы стали касаться все более широкого круга музыкальных и социальных проблем. На основе этих записей сейчас создается книга, фактически написанная со слов князя и подвергнутая минимальной редактуре с целью сохранения особенностей его речи. А пока она не издана, OPENSPACE.RU предлагает почитать и послушать фрагменты этого последнего интервью.

— Я вчера начал читать то, что вы (имеется в виду Елена Дубинец, автор труда о композиторах эмиграции. — OS) написали про русское зарубежье. Там есть вступительная статья, в которой сказано, что у некоторых эмигрантов вне родины началось бесплодие, и фигурируют Рахманинов, Шиллингер и я. Насчет Шиллингера я понятия не имею. Рахманинов все-таки написал Третью симфонию и «Симфонические танцы» — не уверен, что можно говорить о бесплодии. Что касается меня, я остановился еще перед отъездом, это никак не связано с эмиграцией, это было связано с осознанием кризиса авангарда —моментом, через который мы все прошли. Все — Сильвестров, Пярт, Мансурян и я — осознали, что находимся в какой-то мышеловке. Единственный, кто этого никогда не осознавал, — это Денисов, он продолжал. Даже Шнитке — вся эта история с полистилистикой нездоровое явление, с моей точки зрения. Это тоже какой-то ответ на кризис.

Тем не менее я все же продолжал сочинять. Будучи здесь, я создал какое-то количество сочинений, о существовании которых вы, может быть, даже и не знаете. Целый ряд сочинений я замалчиваю, потому что считаю их недостойными. На протяжении всей жизни у меня были такие сочинения, которые я уничтожал.

Из того, что я здесь написал, было произведение, которое называется Lied а capella, на текст, взятый из средневекового сборника. Это был заказ того же ансамбля, который пел Stimmung Штокхаузена. Они очень хорошо это сделали. К сожалению, у меня нет партитуры, она пропала. Но ноты существуют на Кельнском радио.

После этого был «Макам» для тара и клавесина, затем последовал «Иммобиль», потом «148-й псалом» и Was noch lebt, который я считаю своим последним приличным сочинением. То, что я писал дальше, мне не нравится. Между теми сочинениями у меня тоже были вещи, которые я считаю неудачными.

Это уже не бесплодие. Кроме того, я сам себя определил не как композитора или исполнителя, а как музыканта. Музыкальная деятельность у меня по-прежнему была достаточно бурная, был уклон больше в исполнительство. Два года ушло на запись ХТК. Так что я не считаю, что у меня было бесплодие.

Естественно, что я могу сравнить условия, которые у меня были там, с западными. Главная разница заключалась в том, что там у меня была среда, которая меня поддерживала. Ее здесь нет. То, что была среда, которая меня поддерживала, — это тоже феномен советский. Мы как-то сплачивались, что ли.

— Когда и как ваши родители уехали из России?

— По-разному. Мой отец был в Крыму, так что он уехал с остатками армии Врангеля. Мать была маленькая. Моя бабушка с материнской стороны была в разводе. Ее бывший муж был губернатором Казани, его арестовали. А в нее много лет был влюблен некий швейцарец, который там жил и работал в страховой компании. Он попросил ее руки, и она ради спасения детей вышла замуж и уехала в Швейцарию в 1924 году. Маме было 13 лет — тяжелый возраст. Она до конца жизни ненавидела все западное. Даже когда приезжала потом ко мне в гости, все ругала.

Я родился в Швейцарии. Меня приняли в Женеве в консерваторию, но там я недолго проучился, поскольку был слишком маленький и мне больше хотелось играть в футбол. В последний год перед отъездом в Россию я жил в Париже. Один год только, но он был бурным в смысле моего интеллектуального развития. Не музыкального, впрочем: у меня как раз был бунт, и я хотел бросить музыку. В Париже меня чисто формально заставляли заниматься музыкой и послали в консерваторию. Это была русская консерватория, которая и сейчас существует. Организовал эту консерваторию Владимир Иванович Поль, очень большой друг моего отца. Он даже написал «Колыбельную» на мое рождение, она у меня есть! Он не принимал никакую современную музыку. Музыка кончалась у него в 1906 году. Если он и признавал кого-то, то только Метнера. Жена Метнера пела с моим отцом в русском кабаре «Золотой петушок». Моему отцу семья запретила петь. Поскольку он князь, он не имел права появляться на сцене, это считалось позором. Титулованному человеку нельзя было быть актером, певцом и выступать на сцене. Его заставили взять псевдоним. На одной из афиш псевдоним-то он поставил, но в скобках мелким шрифтом все-таки написано «князь Волконский».


Я ничего не могу сделать — я остаюсь князем, и не только в смысле самоощущения. Даже Николай I не смог отнять титул у моего прапрадеда, когда того сослали. Титул нельзя отнять.

Надо мной издевались, когда употребляли это слово. Я болезненно это переживал, но мне это в моем воспитании помогло. Я учился в очень хорошей школе в Швейцарии, и директором там была весьма умная и образованная женщина. Как-то я пропустил уроки и вместо школы гулял где-то по лесу. Иду по тропинке и вдруг вижу: навстречу директор. Она меня спрашивает: «Что ты тут делаешь?» Я что-то соврал. Она на меня пристально посмотрела и сказала: «Вы лжете, князь!» Вы знаете, это на меня очень подействовало.

— В какой школе вы учились?

— Я сначала учился в государственной школе, а потом попал в частную. Там можно было получать швейцарский, французский или английский аттестат зрелости. Это была школа для работников Лиги Наций и потом ООН, но в принципе туда поступить мог каждый.

— Почему ваша семья перебралась во Францию?

— В Женеве мой отец работал в югославском консульстве. Потом к власти пришел Тито. Надо было либо уходить, либо признать Тито. Он признал, потому что это соответствовало его просоветским взглядам. Его повысили в должности и перевели в Париж, там он уже работал не в консульстве, а в посольстве. Мы ужасно боялись, поскольку вскоре после нашего переезда порвали отношения с Югославией, и Тито стал считаться предателем и кровавой собакой.

— Когда вы начали заниматься музыкой?

— Говоря о моих первых музыкальных впечатлениях, надо сказать, что я находился в очень привилегированном положении. В тот момент, когда меня стали учить музыке, шла война. Поскольку Швейцария была нейтральной страной, в ней была масса беженцев — первоклассных музыкантов. Там жило много немецких исполнителей-антифашистов. Музыкальная жизнь в это время в Швейцарии была весьма бурная и необыкновенно высокого качества.

Я слышал цикл всех сонат Бетховена в исполнении Вильгельма Бакхауза. Это было одно из самых сильных музыкальных впечатлений моего детства — мне было тогда 10 или 11 лет. До этого, когда мне было 7 лет, я слышал целиком «Тристана и Изольду» Вагнера в превосходнейшем немецком исполнении (это была сборная труппа). Я слышал Фуртвенглера. Все это наложило большой отпечаток на всю мою музыкальную судьбу. Может быть, именно это приучило меня особенно серьезно относиться к немецкой музыке.


Кажется, еще до моего рождения родители решили, что я буду музыкантом; это было предусмотрено. Очевидно, это произошло, потому что мой отец сам был певцом, поэтому он хотел, чтобы я тоже был музыкантом. Меня начали обучать музыке, когда мне было пять лет. Но я очень хорошо помню, что еще до этого, когда исполнялась какая-то музыка по радио, я пытался дирижировать. Когда в садах или киосках играли садовые оркестры, я тоже дирижировал.

Я получил очень жесткое музыкальное воспитание как пианист, но меня никто не направлял по пути сочинения музыки. Отдельные импровизации шлифовались и фиксировались на нотной бумаге. По-настоящему я стал заниматься композицией только с 15 лет, уже в Москве. В этой области я считаю себя как бы самоучкой, потому что даже то образование, которое я получал в Московской консерватории, очень отдаленно можно назвать профессиональным.

— Вы крещеный?

— Разумеется. Это происходило автоматически, на пятый или седьмой день, как положено. По-другому было немыслимо.

— А в церковь вас не заставляли ходить?


— Что значит «не заставляли»? Я прислуживал в церкви, был в алтаре, нес хоругви, у меня была ряса. Я прошел через серьезное религиозное воспитание. Мои родители были верующие, в особенности мать. Отец позволял себе иногда шутки. Церковь за границей была своеобразным клубом, землячеством. Русские эмигранты встречались именно там, а потом шли водку пить. И начинались разговоры: «Скоро большевики падут, и мы вернемся». Длилось это довольно долго. Надеялись всегда, потом перестали.

Во время войны появились две группы. Одни говорили, что надо поддержать немцев, поскольку они наконец-то свергнут этих ужасных большевиков, восстановят царя, и будет все как раньше. Некоторые даже пошли служить (часто переводчиками), надели немецкую форму. А другая группа говорила: все-таки это наша родина, надо ее защищать. Вдруг появились портреты Сталина. У нас была карта СССР, и я переставлял флажки, по мере того как двигался фронт. Появились советские военнопленные, которые оказались в плену в Германии, им удалось устроить побег, и они переходили границу в Швейцарии. Там их интернировали, но в хороших условиях. Мать ими занималась. Был создан комитет помощи соотечественникам.


После войны вышел декрет Верховного Совета о том, что все лица, бывшие гражданами Российской империи и находящиеся за границей, при желании могут получить советский паспорт и вернуться на родину, где они будут хорошо приняты. Многие клюнули на это, в частности мои родители. У нас вдруг появились советские паспорта. А в Париже образовался «Союз советских патриотов», который, конечно, существовал на гэбэшные деньги, ведь эмиграция была бедная. У них даже был свой особняк. Потом эта организация стала называться «Союз советских граждан».

Я потом размышлял, зачем большевикам вся эта затея потребовалась. Я думаю, что они хотели уничтожить сам факт эмиграции или, во всяком случае, расколоть ее. Другой цели я не могу найти.

— Вы росли в преимущественно русской среде?


— Мои родители так хотели. Но я все-таки ходил в швейцарскую школу и дружил с нормальными детьми. Для меня Россия была полная абстракция. Были у нас «Русские былины» с иллюстрациями Билибина, я знал про избушку на курьих ножках, но не более. Говорил с ошибками, склонения у меня не получались. Некоторые буквы я не мог произносить — например, букву «л».

Родители очень хотели из меня сделать русского. Я думаю, что, если бы они не уехали, ничего бы из этого не вышло. Постепенно я стал бы швейцарцем или французом и, очевидно, потерял бы язык со временем за ненадобностью. Трудно сказать, что со мной бы произошло. Это уже из области гадания.

— Когда ваши родители решили возвращаться, надеялись ли они, что им вернут их прошлые привилегии, или они знали, что едут совсем в другую страну?

— Они знали, что едут в Советский Союз, а не в Россию. Понимали. Отца это даже привлекало. У него были прогрессивные взгляды — то, что тогда считалось прогрессивным. У отца было больше идеологических мотивов, чем у матушки. У матушки это была просто ностальгия, она не могла жить здесь, ей все было противно. А у отца были какие-то идеи.

— Для них разочарование было существенным ударом или они были к этому готовы?

— Нет, они совершенно не были готовы. Они упрямо заперлись в своем убеждении. Поняли, что, если они признаются, что ошиблись, разрушится вся их жизнь, и они не выдержат все, что им придется испытать.

— Когда ваши родители собрались ехать в СССР, они надеялись, что быстро найдут работу? Им что-то обещали?

— Им всё обещали. Им говорили: «Такие люди, как вы, нам очень нужны. Вы сможете жить, где захотите». У моего отца в России оставалась двоюродная сестра, но она боялась в письмах что-то говорить. Были всякие хитрости. Например, кто-то написал за границу своим родственникам, которые собирались вернуться: «Мы вас ждем с нетерпением после свадьбы Машеньки». А Маше тогда было три месяца. Таким образом намекали, и люди понимали, что ехать никуда нельзя. Но моя тетя Лизетт никак не давала нам понять — видимо, боялась или не догадывалась.

Бывали и другие случаи. Люди уезжали группами, по группе раз в несколько месяцев. Уезжающие договаривались с остающимися об условном коде: скажем, о какой-то невинной фразе, которая должна была что-то означать. Так остающиеся иногда узнавали правду. Но до моих родителей такие сведения не дошли, поскольку мы уезжали одними из первых. В любом случае, мои родители были настолько восторженно настроены, что им бы и в голову не пришло кого-то просить делиться впечатлениями. Когда им намекали, они говорили: «Это все неправда».

— Чем ваши родители занимались в Советском Союзе?

— В первые годы был какой-то ужас. Они были вообще без работы, а потом отец стал учителем в школе и преподавал английский язык. Позже, когда уже при Хрущеве я смог перетащить их в Москву, где-то в 1956 году, когда мне дали квартиру, отец стал литературным переводчиком. Он очень хорошо владел многими языками, переводил хорватских, сербских и болгарских писателей. Он жил в Югославии некоторое время, после Константинополя. Пел в опере в городе Нови Сад.

— Ваши родители никогда не диссидентствовали?

— Они боялись. И за меня тоже. При Сталине я еще ходил голосовать, а при Хрущеве перестал, и моя мама говорила: «Почему ты это делаешь, все равно ничего не изменишь, а у нас будут только одни неприятности». Вот это было типично. Она боялась все время, у нее образовался сталинский страх и остался на всю жизнь.


— А вы с диссидентами общались?

— С некоторыми да, но сказать, что меня к ним тянуло — нет. Я считал, что мое дело бороться музыкой, и уже играть на клавесине было в каком-то смысле идеологической диверсией. Мне и слово это не нравится. Его придумали западные журналисты. Оно появилось в Англии в связи с церковным расколом и означает «раскольник». Но так называемые диссиденты — никакие не раскольники. Если следовать букве, то надо было считать Мориса Тореза, генерального секретаря Французской компартии, диссидентом по отношению к правительству. Сами же диссиденты считали себя инакомыслящими. Среди них всякая публика была, очень много провокаторов. Было и стукачество.

— Гоняли ли вас за то, что у вас были связи с Западом?

— Косо смотрели, конечно. Но ничего не отбирали и не арестовывали. Хотя иногда книги, которые мне посылали, до меня не доходили.


— Можно ли как-то сравнить по внутреннему ощущению вашу эмиграцию в Россию и реэмиграцию на Запад?

— Трудно сказать. Я нигде себя не чувствую дома. Когда я уезжал из России, думал, что возвращаюсь домой. Но ведь Европа-то изменилась за это время, а у меня о ней сохранились только детские воспоминания. Тургенев про себя говорил: «Русский дворянин — гражданин мира». Я это вполне принимаю, меня это устраивает. Я безродный космополит. Так называли евреев в 1947 году, но я тоже безродный космополит.


Прослушать интервью в аудиоформате