Инго Мецмахер: «Композиторы важнее, чем дирижеры»

Один из самых креативных немецких дирижеров считает, что не надо бояться музыки ХХ века

Инго Мецмахеру недавно исполнилось 50. Начинал он как пианист и дирижер в знаменитом франкфуртском Ensemble Moderne; в 1987 году дебютировал в опере. Послужной список последнего десятилетия — музыкальное руководство Гамбургской оперой и сотрудничество с режиссером-радикалом Петером Конвичным, цикл лекций-концертов «Кто боится музыки ХХ века?», мировая премьера Девятой симфонии Хенце; пост главного дирижера в Нидерландской опере, где им недавно поставлена монументальная опера Оливье Мессиана «Святой Франциск Ассизский». На днях Мецмахер исполнил ее и на крупнейшем британском фестивале BBC Proms.

— Как случилось, что вы стали заниматься музыкой?

— Мой отец был очень хорошим музыкантом. В 1955 году он и дирижер Аденауэр первыми среди немецких музыкантов приехали в Россию после окончания войны. Отец был замечательным виолончелистом. И брат мой тоже стал виолончелистом. Но меня мои десять пальцев потянули к фортепиано. Самому-то мне не нравилось заниматься на рояле, я предпочитал футбол. Но мои десять пальцев требовали: мы хотим играть на фортепиано.

Впрочем, я еще и пел в знаменитом ганноверском хоре мальчиков — это важный пункт в моей биографии. Я узнал там много музыки.

Мама моя — серьезный ученый-биолог. У нее был острый аналитический ум. Так что я находился под перекрестным влиянием двух мощных натур, рос между искусством и наукой.

Впрочем, музыка, в каком-то смысле тоже наука. Во всяком случае, момент анализа и осмысления для ее исполнения очень важен. Музыка развивает мышление, его комбинаторные возможности, логику, а не только чувства. Великая музыка — Баха или, скажем, Брукнера — представляет чистую идею в ее кристальном виде. Развитие, значение этой идеи еще нужно понять, проследить, а не только почувствовать.

Я начинал учиться в Ганновере, но всегда стремился оттуда уехать. Зальцбург и Кельн, где я продолжил учебу, — вот города, которые сыграли положительную роль в моей судьбе.

Читать текст полностью — Какие еще пункты биографии вы считаете наиболее важными?

— Конечно, первую работу — Ensemble Modern. Это легендарный ансамбль. Мы постоянно играли мировые премьеры, новую музыку, общались с авторами. Для молодого человека, каким был я в то время, встречи с такими людьми, как Штокхаузен, Хенце, Луиджи Ноно, давали мощнейшие импульсы, мотивацию к карьере. Я благоговел перед ними.

Следующий этап — Франкфурт, оперный театр, где я работал как пианист. Этот опыт оказался важен впоследствии, когда я стал дирижировать операми. Впрочем, дирижировать я начал еще в Ensemble Moderne — так сказать, щупал профессию.

Потом я переехал в Брюссель и там наконец поймал свой «большой шанс». Знаете, каждый начинающий дирижер нуждается в таком шансе, миге удачи. Я дирижировал оперой, и на следующий день все газеты написали обо мне. Я вдруг, в один момент, обрел имя, стал знаменит. В общем, мне повезло.

— Но кто-то же, наверное, вам еще помогал встать на путь дирижирования?

— Я состоял в известном и влиятельном концертном агентстве. Еще мне очень помогли дирижеры Михаэль Гилен и Кристоф фон Донаньи. Но более всего на мое становление как музыканта повлияли встречи с композиторами. Особенно с Луиджи Ноно. Он внушил мне некий кураж, уверенность в своих силах.

Вообще, творческие импульсы, идущие от композиторов, мне очень многое дают. Я часто посещал Хенце в Риме. Штокхаузена я видел 2—3 раза, в 80-е годы. Он был потрясающе крупной личностью, говорил и думал только о музыке, с утра до вечера.

©  Mathias Bothor

Я считаю, что композиторы важнее, чем дирижеры. Хотя есть разные композиторы. Одни зациклены на себе и своей музыке, как Штокхаузен. А другие — таков Хенце — открыты миру, интересуются всем: литературой, наукой. А Луиджи Ноно — в нем было то, что я бы назвал даром провидения, — он умел видеть перспективу. Ноно увидел меня и поверил — в меня, молодого человека, только начинавшего дирижировать. Этого я никогда не забуду.

— Со времен работы в Ensemble Moderne ваши музыкальные вкусы и предпочтения как-нибудь изменились?

— Думаю, в молодости я был настроен гораздо более радикально. Впрочем, радикализм всегда свойственен молодости. Но эти идеалы молодости задают вектор развития на всю жизнь.

— Я знаю, что вам давно хотелось приехать в Россию, вы выражали желание выступить в Санкт-Петербурге, но так пока и не получилось.

— Да, к сожалению. Но я собираюсь в Москву в 2009 году, буду выступать с Российским национальным оркестром. Санкт-Петербург подождет. Я хочу сыграть в Москве, в одном концерте, симфонии Карла Амадеуса Хартманна и Дмитрия Шостаковича. Потому что считаю их братьями по духу. И тот и другой жили и сочиняли музыку в условиях тоталитарных режимов — Сталина и Гитлера. В их музыке ощущается напряжение эпохи, предчувствие катастроф — то, что мы называем духом времени.

— Однако по музыкальному языку Хартманн и Шостакович очень различаются...

— Это правда, но я говорю не об этом. Они оба были гуманистами и не утратили этого качества при человеконенавистнических режимах. Оба жили во «внутренней эмиграции», оба принадлежали к одному поколению — они схожи по душевному строю, по ощущению времени.

— Каков ваш статус сейчас в Нидерландской опере?

— Я там больше не работаю. Меня не устраивало там мое положение. Я числился музикдиректором, но при этом не имел постоянного оркестра. Нидерландская опера — это не оперный дом, а оперная компания. Каждый раз на новую постановку приглашается новый оркестр: то из Роттердама, то Оркестр радио, то Concertgebouw. Я решил уйти, потому что не имел возможности постоянно работать с одним коллективом, развивать его. Полгода назад я покинул Нидерландскую оперу. Теперь живу в Берлине. Год назад я приступил к обязанностям главного дирижера Deutsches Sinfonie-Orchester Berlin. Сейчас открываю свой второй сезон с этим оркестром.

— И какова будет ваша арт-политика?

— Я собираюсь сконцентрировать внимание на исполнении немецкой музыки, причем той, что написана после 1909 года. Потому что в 1909 году появился «Лунный Пьеро» Шёнберга — сочинение, которое буквально взорвало существующую тональную систему. После «Лунного Пьеро» музыка уже не могла развиваться так, как раньше, Шёнберг открыл новый, инновационный путь.

Сейчас об этом стали забывать. А я считаю 1909 год поворотным для всей истории европейской музыки. Кажется, такое невозможно было сделать. Никто не мог вырваться из рамок принятого музыкального мышления — а Шёнберг смог. И я хочу напомнить об этом циклом концертов, представляющих сочинения, созданные от 1909 года — до начала Первой мировой войны. Между прочим, в этом цикле мы, кроме немецких авторов, будем играть и Стравинского, и Рахманинова. Я люблю русскую музыку.