Томас Хэмпсон: «Я комфортно чувствую себя в сегодняшнем режиссерском театре»

Один и лучших баритонов мира предпочел бы заставить публику думать, а не производить на нее впечатление

Через год после сенсационного дебюта на «Звездах белых ночей» Томас Хэмпсон возвращается в Россию, чтобы спеть 6 июля в спектакле Мариинского театра «Симон Бокканегра». Накануне он дал по телефону интервью OPENSPACE.RU.

— Прошлым летом вы дебютировали в России. Как вам у нас?

— Как-то все очень удачно тогда сложилось. В Москве у меня была скорее дипломатическая миссия — я давал концерт в американском посольстве. А вот с Петербургом все вышло очень необычно, мне всегда казалось, что это самый романтичный город мира. Признаться честно, построенный Валерием Гергиевым концертный зал едва ли не лучший из тех, в которых я когда-либо работал. А самое сильное впечатление, конечно, от русской публики — просто поразительная увлеченность музыкой!

— Тогда же в Москве вы дали мастер-класс в Центре оперного пения Галины Вишневской. Вы и раньше проводили такие мастер-классы по всему миру, а с прошлой осени преподаете в Манхэттенской школе музыки. Что вам преподавание дает как певцу?

— Я всегда ловил себя на мысли, что преподавание дает гораздо больше мне самому, чем тому, с кем я занимаюсь. Заниматься педагогикой — это ведь не значит менторским тоном вещать младшему коллеге, что и как тот должен петь. Это невероятно важный процесс обмена мыслями, идеями, опытом. Моя задача — показать молодым, насколько коммуникативна может быть интерпретация, научить их отличать «Дона Карлоса» от «Евгения Онегина» или «Дона Паскуале».

— В начале карьеры вам посчастливилось очень тесно работать с Элизабет Шварцкопф, Николаусом Арнонкуром и Леонардом Бернстайном. А это ведь все представители совершенно разных исполнительских эстетик — чему вы у них научились?



— Тому, насколько певец должен быть гибким, насколько легко должен уметь адаптироваться к предлагаемым обстоятельствам. И Бернстайн, и Арнонкур стремились в своем искусстве к истине, разница была лишь в том, что они шли к ней абсолютно разными путями. Встреча с Элизабет Шварцкопф была для меня особенно важной потому, что я с ней занимался, будучи еще совсем молодым: она была потрясающим коучем и очень повлияла на развитие моего голоса.

— Год назад вы выступали в Петербурге как камерный певец, теперь будете петь «Симона Бокканегру» Верди. Томас Хэмпсон — камерный певец и Томас Хэмпсон —оперный солист — это один и тот же человек?

— Между этими двумя моими ипостасями нет никакого противоречия. Нужно помнить, что еще несколько десятилетий назад никто не проводил границу между камерным и оперным вокалом, это стало модно лишь в последние годы. Вот, скажем, Александр Кипнис был одинаково хорош и в опере, и в концертном зале. Да что далеко ходить, возьмите хотя бы того же Шаляпина.

— «Симон Бокканегра» на премьере потерпел оглушительный провал, да и сегодня эта опера исполняется гораздо реже других опусов Верди. Вы поете в ней уже который сезон, за что она вам так полюбилась?

— Я бы не стал столь категорично говорить о премьерном фиаско «Бокканегры». Хотя, конечно, этой опере понадобилось очень много времени, чтобы войти в театральный обиход, и мне думается, что этот факт свидетельствует скорее в пользу Верди. Для «Симона Бокканегры» нужна очень внимательная, опытная оперная публика: в отличие от «Трубадура» или, скажем, «Травиаты» с «Риголетто» в нем нет суперпопулярных арий, известных всем мотивчиков. Зато есть очень драматичная структура. А свою заглавную роль я всегда любил за то, что характер Бокканегры целиком состоит из противоречий — это то, за что я особенно ценю вердиевские партии.

— Как-то раз вы сказали, что, не обладая внушительным голосом, берете «интересным» звуком. Вы по-прежнему так считаете?

— Вообще-то я последний на свете человек, который может рассуждать о собственном голосе. Но мне и правда всегда казалось, что я в большей степени «интересный», нежели «впечатляющий» певец. У нас же в оперном мире что ценится: ах, вот этот удивительно хорошо фразирует, другой берет широким дыханием, у третьего просто очень мощный голос. Мне никогда не хотелось «впечатлять». Я с гораздо большей охотой предпочел бы заставлять людей думать. Характер и психология моих ролей всегда была мне едва ли не более важна, чем их вокальная партия. Поэтому я так комфортно чувствую себя в сегодняшнем режиссерском театре — в постановках Дэвида Паунтни, Мартина Кушея, Питера Штайна. Для меня огромное наслаждение размышлять об их новых концепциях классических опер, будь то «Симон Бокканегра» Штайна в Венской опере или «Макбет» Паунтни в Цюрихе.



— Кстати о Цюрихе: когда в 80-е годы вы пели там в постановках Жана Пьера Поннеля, параллельно занимаясь с Арнонкуром Монтеверди и Бахом, трудно было и представить, что вы когда-нибудь споете там же вердиевского Макбета. Могут ли произойти еще какие-то перемены с сегодняшним Томасом Хэмпсоном?

— Мне только что исполнилось пятьдесят лет. Я пою лирические партии, имеющие большой драматический потенциал. Мне есть куда расти, сложнейшие вердиевские партии, к примеру, могут созревать годами. Через два-три года я спою своего первого Яго в «Отелло» Верди. А самый драгоценный проект ближайших сезонов — Ганс Закс в «Нюрнбергских мейстерзингерах» Вагнера. Хотя, конечно, как я двадцать лет назад не знал, что спою Макбета, так и сегодня я не могу точно предсказать, что будет дальше.

— Единственная в вашем репертуаре русская опера — «Евгений Онегин», которого вы будете петь в январе будущего года в «Метрополитен-опере». Может, споете еще что-нибудь по-русски?

— Эта роль отняла у меня бездну времени. Я ведь впервые спел Онегина в 1997 году в Вене, а доверительные отношения с его байроническим характером установил только четыре года спустя, когда работал над этой партией с чудесным Владимиром Юровским в Нью-Йорке. Самым тяжелым было, как это ни странно, учить наизусть. Я в принципе легко запоминаю текст, рифму, но мне было ужасно трудно петь, не вникая в смысл каждого слова. Потребовались годы, чтобы вникнуть в славянскую грамматику, в русский синтаксис. И есть еще вот какой момент: в конце двадцатого века вы дали миру столько фантастических баритонов — Хворостовский, Лейферкус, Путилин, русский репертуар есть кому петь. Но вообще-то русские оперы я бы пел с удовольствием: Рупрехта в прокофьевском «Огненном ангеле», «Мазепу» Чайковского, «Демона» Рубинштейна. Меня недавно попросили выучить партию Елецкого [из «Пиковой дамы» Чайковского] — прекрасная, конечно, партия, но уж больно маленькая.