Маурицио Поллини: «Мир без искусства и музыки был бы ужасен»

Главный итальянский пианист о Шопене, Бетховене, Штокхаузене и Булезе и о том, что не надо считать слушание музыки простым и легким занятием

16 июня в Москве, а четырьмя днями позже в Санкт-Петербурге дает сольные концерты Маурицио Поллини. OPENSPACE.RU публикует перевод недавнего интервью, которое один из самых значительных пианистов современности дал журналу FONO FORUM.

— Маэстро Поллини, вы видите изменения или прогресс в сфере музыкальной жизни, в которой вы так давно существуете?

— За последние десятилетия произошли, конечно, колоссальные изменения. Во многих странах классическая музыка по сравнению, скажем, с 1960-ми годами, получила широкое распространение. Это не может не радовать. Менее радостным я считаю тот факт, что современные сочинения при этом играют слишком незначительную роль. Зачастую у людей складывается впечатление, что классическая музыка кончилась в середине ХХ века. Слишком большое внимание придается собственно исполнению: ясно, что когда человек слышит симфонию Бетховена в двадцатый раз, то на первый план выходит трактовка. Но мне хотелось бы, чтобы в центре стояла прежде всего музыка. Поэтому я изо всех сил стараюсь, чтобы в моих программах старое соседствовало с новым.

— Организаторы концертов жалуются на отсутствие нового поколения любителей классической музыки. Есть ли у вас идеи насчет того, как эту проблему можно решить?

— Вообще-то я не разбираюсь в менеджменте, но я тоже вижу эту проблему. Возможно, необходимо найти иной вид рекламного промоушена. Главное — не совершить ошибку и не создавать впечатление, что слушать музыку — это простое и легкое занятие. Слушание требует как минимум концентрации и готовности впустить в себя эту музыку. Но ведь это может быть таким невероятным удовольствием!

— Это относится и к музыке Шопена, которая в вашем репертуаре всегда занимала особое место. Чем она вам так дорога?

— Когда я победил на конкурсе в Варшаве, я был еще сравнительно молод. Я не собирался становиться специалистом по Шопену и обратился к немецкому репертуару и к современной музыке. Когда же некоторое время спустя я снова вернулся к Шопену, только тогда я полностью понял, какая это великая привилегия — играть его музыку. Фуртвенглер как-то сказал, что завидует исполнителям Шопена, а это что-то да значит! Шопен — не просто композитор с сумасшедшими модуляциями и прекрасными мелодиями, которые всем нравятся: архитектура его творений столь совершенна, что вы не найдете у него ни одной ненужной ноты.

— Не менее важное место занимает в вашей жизни творчество Бетховена — ваша самая первая запись состоит из его ранних сонат.

— Да, я множество раз полностью исполнял все его сонаты и считаю логичным разучивать материал комплексно. Его ранние сонаты частенько недооценивают, однако в них уже явно чувствуется все бетховенское своеобразие, его характер, его суровость. Бетховен очень рано стал самобытным композитором и ни в коем случае не был учеником Гайдна — я это говорю, нисколько не преуменьшая заслуги последнего!

— Вы играете Бетховена на современном рояле. В чем для вас заключается превосходство современного инструмента перед инструментом историческим?

— Бетховен в свое время перепробовал различные рояли, и, как только появлялся более современный инструмент, он мгновенно и с большим энтузиазмом пытался использовать новые возможности. Это можно наблюдать, например, в Пятом фортепианном концерте, где он с огромным наслаждением использует все шесть октав. Я думаю, что такой гений, как Бетховен, имел невероятное звуковое воображение и не всегда был доволен тем, что имел. Он говорил, что фортепиано — ограниченный инструмент. Мы не знаем, что именно он хотел, но когда его Девятая симфония была исполнена в Вене с двенадцатью контрабасами и четверным составом деревянных духовых, он был только за! Естественно, было бы глупо думать, что Бетховен мог себе вообразить современный Steinway. Но на сегодняшний день это просто-напросто самый лучший инструмент! Я с трудом себе представляю, как можно играть tenuto в медленной части Сонаты op. 2 на рояле, который не держит звук. Это не значит, что я не пробовал играть на других инструментах, наоборот, всегда открыт к новому опыту, но это я говорю сам себе в качестве самоутешения, когда играю на современном инструменте. (Смеется.)



— В одном из ранних интервью вы подчеркнули, что эмоциональная сторона музыки для вас не менее важна, чем аналитическая — как, по-вашему, сочетаются эти аспекты?

— Это происходит естественным путем. Это всегда некий комплексный подход. Я не могу представить себя работающим над эмоциональной стороной произведения и не обращающим при этом внимания на линию и структуру материала. И наоборот. Я считаю, что нельзя искусственно разделять эти аспекты.

— Помимо Булеза, Ноно и недавно умершего Штокхаузена, чьи произведения вы часто исполняли и записывали, кто из композиторов современности представляется вам значительным?

— Значительными я считаю, конечно же, немцев Вольфганга Рима и Матиаса Пинчера, а также Беата Фуррера и француза Жерара Гризе. Я ценю и Сальваторе Скьярино, и Хельмута Лахенмана, Брайана Фёрнихью или Харрисона Бёртуистла. И это только несколько имен, которые мне сейчас спонтанно пришли на ум. Мне не нравятся концерты, на которых исполняется только новая музыка, которые проводятся для узкой публики, — это всегда наводит на меня тоску. Эти произведения заслуживают большего внимания и большего количества слушателей, поэтому я с удовольствием исполняю современные вещи вместе с классическими шедеврами.

— Вы как-то сказали, что музыка играет важную роль в общественной жизни. Какую?

— Роль искусства в обществе — это, конечно, сложный вопрос. Мир без искусства и музыки был бы просто ужасен. Это как если забрать у людей что-то важное, то, что им жизненно необходимо. Особенно в наше время, когда все сводится к деньгам и потребностям рынка, необходимо настойчиво подчеркивать значение искусства!

— Собираетесь ли вы продолжить ваш дирижерский опыт?

— Нет. Вообще-то я оставил это занятие пару лет назад, потому что заметил, что мне требуется все больше и больше времени, чтобы продвинуться вперед. Это время я мог бы найти за счет моей исполнительской карьеры, а так как я и без того играю всего по 40 концертов в год, я не хотел еще больше сокращать это число. Но бывало и так, что я вел фортепианные концерты, находясь за роялем, как, например, в случае с Венским филармоническим оркестром — это доставило мне, конечно, массу удовольствия. Скоро выйдет наша уже вторая совместная запись.

— Кстати, что вы думаете в целом о звукозаписи?

— Я бы сказал, что записи невероятно важны. Они дают нам возможность составить впечатление о мастерах прошлого. Я, например, никогда не видел живьем Артура Шнабеля или Вильгельма Фуртвенглера, но я могу послушать их записи на пластинке. Кроме того, записи помогают при осмыслении новой для тебя музыки. Чтобы погрузиться в нее, необходимо прослушать ее не один раз, и в этом случае записи оказываются крайне удобным подспорьем.

— Но живой концерт — это опыт совсем иного характера. Влияет ли как-то ваша публика на ваше исполнение?

— Сложно сказать. С одной стороны, я считаю, что человек никогда не должен делать что-то исключительно в публичных целях. С другой стороны, если вы исполняете клавирные сонаты с первой до последней ноты только для самого себя — это несколько искусственная позиция. (Смеется.)

Перевод с немецкого Всеволода Кушнировича