Екатерина Губанова: «Где тебя любят, там и дом»

Русское меццо-сопрано о своей нерусской карьере

Имена:  Екатерина Губанова

В свои двадцать девять Екатерина Губанова поет на лучших мировых оперных сценах, а на родине выступает крайне редко. Заманить в Россию ее периодически удается Валерию Гергиеву, на проходящем сейчас питерском фестивале которого она — одна из приглашенных звезд.

— Два года назад в одном интервью вы сказали, что не считаете себя русской певицей. За прошедшее время что-то изменилось?

— Абсолютно! С тех пор я успела спеть и Ольгу («Евгений Онегин» Чайковского. — OS), и Полину («Пиковая дама» Чайковского. — OS), но это для меня менее значимо. А вот на прошлой неделе я впервые спела Любашу («Царская невеста» Римского-Корсакова. —OS) — и у меня все в голове поменялось. Теперь могу сказать точно: я — русское меццо-сопрано.

— У вас очень нетипичная биография. Наши певцы обычно покидают родину уже после учебы, а вы уехали на Запад со второго курса Московской консерватории.

— Решение о моем отъезде было принято сгоряча. Хотя сейчас уже понятно, что все было сделано верно. А дело было так: я с однокурсницами прослушивалась в труппу театра Станиславского и Немировича-Данченко. Я спела первый тур — хорошо, второй тур — хорошо, а на третьем все от меня отвернулись. Меня пригласили в кабинет, где господин Титель подошел ко мне и на расстоянии трех сантиметров сказал: «Вы толстая, страшная и старо выглядите. Не пробовали прослушиваться в Большой театр? Там таких любят». Мне было что-то около девятнадцати лет — и тут такой страшный шок. Я себе сказала: ну все, не хочу иметь с этим ничего общего. Меня здесь не хотят, и не надо. Я выбрала Академию имени Сибелиуса в Хельсинки — Финляндия для меня была страной знакомой, мы там с родителями каждое лето отдыхали.

— Почувствовали разницу в системе обучения вокалистов там и здесь?

— Первое, что мне бросилось в глаза, — они сразу пытаются тебя раскрепостить. Буквально первым занятием у меня было актерское мастерство. Не то что бы мы какие-то этюды делали, просто все сели на пол в кружок, нужно было выйти в центр и что-то такое про себя рассказать. Сейчас это кажется ужасно простым, но тогда — боже мой, я так тряслась!

— А на кого из коллег вы в те годы ориентировались?

— Когда я еще не начала петь, мы с мамой ходили в той же Финляндии по магазинам. И вот она мне как-то звонит на мобильный: тут вот распродажа дисков, и есть альбом Ольги Бородиной, — а я тогда даже не знала, кто она такая, да и оперой особо не увлекалась. Но вот после того как я в тот же вечер послушала диск, все и началось. Я обрыдалась и сказала себе: так петь я не смогу никогда, но попробовать все-таки должна. А основные впечатления у меня начались, когда я поступила в молодежную студию Ковент-Гардена — Хельсинки, конечно, по сравнению с Лондоном оперная окраина. Меня потряс тамошний «Воццек» с Маттиасом Герне — я просто забывала, что тоже этим занимаюсь, просто сидела и сопереживала.

— У вас в репертуаре всего понемногу: Моцарт, Беллини, Доницетти, Вагнер, Оффенбах, русские партии. Куда будете двигаться в ближайшие годы?

— Я хочу занять свою нишу. Сохранить то разнообразие, которое есть сегодня, и при этом иметь несколько партий, в которых хотели бы слышать только Губанову. Чтобы было так: ставится такая-то опера — нужна Губанова, а если уж она не сможет, то будем искать кого-то другого. В 2010-м в Ковент-Гардене буду петь Любашу. Я даже не знаю, кто это будет ставить, но так как я получила контракт даже без прослушивания, это явно дирижер и режиссер, с которыми я раньше работала. Два года назад я не побоялась совершить очень серьезный шаг — подписать контракт на свою первую Амнерис («Аида» Верди. — OS). Это будет новая постановка в Мюнхене, в следующем году. Важно то, что там свою первую Аиду будет петь Барбара Фриттоли — мы с ней очень хорошо ладим. Режиссера я пока не знаю, но наверняка будет какой-то немец — попросили похудеть. Оденут в мини-юбку.

— От своей первой «Кармен» вы когда-то отказались ради «Войны и мира» с Валерием Гергиевым в Метрополитен-опера. А вот сейчас вы были заявлены в Мариинке на эту оперу, но в конце концов пела местная солистка.

— Я была заявлена? (Выразительная пауза.) Хотя да, было дело. В Карнеги-холле я как-то оказалась в одной ложе с менеджером Гергиева, и она мне говорит: ну что, Катя, давай 2 июня петь «Кармен»? У меня шок: боже, какая «Кармен»? К таким партиям я очень серьезно отношусь, планирую в перспективе на много лет вперед, западная система контрактов такое позволяет. А отказалась, потому что просто испугалась: зная мариинскую систему, зная, что будет дирижировать Валерий Абисалович —я счастлива, конечно, но репетиций бы не было! Когда делаешь роль с бухты-барахты, создается комплекс. А то, что меня сейчас заявили на спектакль, я даже в курсе не была.

— А если бы сейчас «Кармен» предложили, согласились бы?

— Да. Есть какой-то определенный возраст, до которого «Кармен» нужно спеть, иначе поздно будет. Хотя чтобы петь эту партию, нужно быть ужасно уверенной в себе как в женщине. Я над этой партией думаю все время. Кажется, нужно просто выйти на сцену — и быть.

— Два года назад вы впервые работали с Теодором Курентзисом. Как вам его система работы?

— Было очень тяжело с организацией. Репетиции были очень уплотнены, генеральная длилась три часа и закончилась за десять минут до начала концерта. У меня в гримерной было еще двадцать оркестрантов — мужского пола, конечно. Вокруг из-за курева топор можно было вешать. Накануне концерта репетировали до двух ночи. А с Курентзисом петь было страшно интересно. Он мне предлагал очень необычные вещи — чувствовалось, что он знает, чего хочет. Буквально неделю назад я нашла у него на веб-сайте запись (никто, конечно, меня не спросил, можно ли ее выкладывать), послушала — и вот те самые места, на которых он настаивал, получились просто волшебно! Я бы очень хотела еще поработать с ним. Но только не в России. Вот если где-то в нормальных условиях, тогда мог бы быть такой результат!

— А с режиссерами какие у вас отношения? В наших-то оперных театрах считают в основном, что режиссура в опере — страшное зло. А вы работали и с Карсеном, и с Лоем, и с Варликовским.

— Самое интересное — это была «Лючия де Ламмермур» с Кристофером Лоем. Я там пела небольшую партию Алисы, но какого он из меня персонажа сделал! Я была неудовлетворенной жизнью мужененавистницей-лесбиянкой, одетой в полумужской костюм и с плеткой в руке. Мне это понравилось не потому, что у меня такие фантазии, просто это так здорово легло на Доницетти! Лой очень продуманно работал — с каждым певцом встречался за год до постановки. Я помню, как мы с ним в буфете сидели, он очень мало говорил, больше слушал и ел меня глазами. С Варликовским тоже очень интересно. Он, пожалуй, самый слушающий режиссер. Они же очень любят сами все говорить, а Варликовский замрет, возьмется за свою кепку — и слушает тебя. Но абсолютный фаворит — это Питер Селларс в «Тристане». Глубже некуда. Самая важная для меня работа. На репетициях он садился рядом и минут по двадцать говорил тихим-тихим шепотом. Он хотел, чтобы мы пели так, чтоб пробирало до слез. Он нас поджег.

— А «Евгений Онегин» Андреа Брет прошлым летом в Зальцбурге?

— Было непросто. Я себя вообще-то ощущаю кем угодно — Няней, Сузуки, кем-то еще, но только не Ольгой. Мне эта героиня всегда была непонятна! А тут Брет так интересно поставила мне превращение из подростка в женщину.

— Когда вы после Зальцбурга, Парижа и Лондона приезжаете в Россию, то чувствуете себя дома?

— У меня нет ощущения дома. Еще два года назад меня это беспокоило, а сейчас нет. Там, где тебя любят, там и дом. В Москве — нет. В Париже — да. Вот и Петербург сейчас очень особенное место. Это Гергиев дал мне возможность выступать на родине — где бы я здесь без него пела? У меня уже Мариинка попросила свободные даты на будущий сезон. Хочется какую-нибудь новую постановку — чтобы с режиссером можно было скооперироваться.