Владимир Тарасов: «Следующий культурный всплеск надо ждать где-то в 2015-м»

Легендарный барабанщик о поэте Хлебникове, композиторе Мартынове и моде на шестидесятые

Имена:  Владимир Тарасов

Владимир Тарасов – знаменитый еще с советских времен перкуссионист, с начала 90-х – еще и успешный автор инсталляций, театральный деятель, композитор, гражданин мира и невероятно активный участник всего того, что можно назвать актуальным искусством. 5 июля в «Школе драматического искусства» он представляет свой перкуссионный проект «Думая о Хлебникове», с которым весной побывал на берлинском фестивале Maerzmusik.

— В вашей хлебниковской программе звучат стихи Хлебникова?

— Нет, только в самом конце звучит Курт Швитерс, это очень известный немецкий поэт. Звучит его Ursonate, даже не вся, а фрагмент, это буквально несколько секунд. Он сам читает, это запись его голоса, с перкуссией. А в принципе, «Думая о Хлебникове» — это не иллюстрация стихов. Просто все тексты Хлебникова — они для меня очень перкуссивные. Это скорее попытка для себя открыть именно эту сторону футуризма посредством звучания перкуссивных инструментов. А так как у меня достаточно большой опыт работы с поэтами — с Димой Приговым, с Левой Рубинштейном, с Тимуром Кибировым, с Андреем Битовым, — то это мне привычно.

Меня в футуризме привлекает именно то, как они формировали звук — они даже не от смысла слова исходили. Помните, Хлебников ведь придумывал свои собственные слова. Говорил, что, может быть, это никому не нужно, никто не поймет. Я беру за основу само звучание его стихов, в которых есть какая-то звуковерть. Это фонетика какого-то определенного состояния.

— Какая вам нужна аудитория? Слушатели должны хорошо знать поэзию Хлебникова?

— Да нет, никакого это значения не имеет. Но тот, кто знает Хлебникова, сразу узнает, какие стихи я имел в виду.

— Вы среди поэтов, театральных деятелей, художников лучше себя чувствуете, чем среди музыкантов?

— Нет, почему? Мы вот только сыграли концерт с Володей Мартыновым…

— Ну, Мартынов тоже очень отдельный персонаж в музыке…

— Да, мы оба отдельные, правильно. Вот мы, два таких человека, все время встречаемся на каких-то пограничных территориях и делаем что-то вместе. Он очень талантливый. Потрясающий пианист. Его книжка о «Конце эпохи композиторов» просто замечательная. И хоть он и говорит о «конце», но он замечательный композитор.

— А вы-то сами как считаете, конец?

— Ну, конец эпохи такого традиционного, можно сказать, в кавычках, академического компонирования музыки — это, конечно, все правильно. Времена изменились, приходят другие вещи.

— Но вот на том же фестивале «Мерцмузик» в Германии, где новая музыка в другой ситуации, чем в России, где она несколько десятилетий культивировалась, там ведь нет такого ощущения, что композиторская музыка кончилась…

— Ну конечно, Володя Мартынов говорит не в прямом смысле, скажем, что больше нет композиторов, а остались только барабанщики. Я думаю, что он имел в виду композиторство как форму звукообразования…

— А вам не кажется, что такие мысли — порождение именно российской реальности. Возможен ли Мартынов и его философия, например, в Германии?

— С большим удовольствием. Лучше, чем здесь. Вот поверьте мне. Я практически уверен, что в культурологическом отношении немецкий слушатель более к этому подготовлен.

— А почему тогда Мартынов популярен здесь, а не там?

— Ну, знаете, популярность — это вещь относительная. Это только время все расставляет по своим местам. Сегодня эпоха пиара. Надо что-то говорить, что-то делать. А Володя Мартынов не из тех людей. Правда, при всем при том он пишет какой-то гимн Сингапуру — я недавно в Сингапуре был и по телевизору какую-то заставку из него слышал.

Я думаю, что его мышление очень близко западному человеку. И то, что он делает видео, ушел в инсталляции. Мы выставлялись вместе на прошлой Московской биеннале — чудесные работы он делает.

— Визуальное творчество или звуковое — что вам интереснее?

— Во-первых, я счастлив сказать, что никогда не делал то, что мне неинтересно. Никогда не занимался попсой — вообще чем-то, чтобы зарабатывать деньги. А что касается визуальной части — я не ухожу далеко от звука. Я даже какое-то время называл это не выставками, а звуковыми играми. Это практически все связано со звуком.

— Нынешнее смешение жанров, когда самые разные традиции в одном котле варятся, будь то перформанс или world music, не ведет ли это к размыванию такого понятия, как профессионализм?

— Все зависит от того, кто делает. Можно заниматься очень концептуальными вещами, но, если вы попросите нарисовать, например, Кабакова лошадь, он ее нарисует. Пройти все эти стадии — аматёра и профессионала — необходимо. Надо знать школу. Это так же, как джазовым музыкантам нужно обязательно играть традицию. Но это не значит, что потом ты сможешь это сыграть на концерте как свою музыку. Это не твоя музыка. Эта музыка родилась в Америке в пятидесятые. Чего ты мне ее здесь играешь? У меня дома оригинальные записи есть, мне это неинтересно. Ты мне покажи свое. Пусть ты даже будешь ошибаться. Но я хочу видеть, какая ты музыкальная личность.

Другое дело, что большинство людей зависает на этом втором уровне. Они хорошие профессионалы. Они знают, как нарисовать вазу с цветами. Нормально рисуют ребята, все в порядке. Полно симфонических оркестров, которые сидят и играют по нотам. Здорово играют. Но знать ноты — этого мало. Мы все умеем читать книги. Но надо понимать, о чем там написано. Сыграв какую-то музыкальную фразу, надо знать, что за ней стоит.

А world music я просто не очень люблю — один татарин, два грузина, киргиз, русский на балалайке и еще обязательно должен кто-то быть из Нигерии, и все это посажено на один ритм. Это эклектика. От полистилистики до эклектики один шаг. Превратиться в китч, в такую достаточно брутальную вещь очень легко.

— «Брутальное» вы в ругательном смысле употребляете?

— Конечно. Искусство вещь тонкая, и к нему нужно с пиететом относиться. И искренне. Не наивно-искренне, но по крайней мере уважать себя в том, что делаешь. И ни в коем случае не идти на компромисс — это самая ужасная вещь. То есть когда сегодня сыграем что-то халтурное, а вот завтра у нас будет большое искусство. Как говорит Кабаков, «духовка и нетленка».{-page-}

— Следующий раз в Москве вы появляетесь уже как художник. Что это будет?

— 25 сентября — выставка в Манеже. Четыре инсталляции. Одна — каменный барабан, который я нашел, которому десять тысяч лет. Другая будет называться «Трио» — это видеоработы. Третья — In-between, «Между». А четвертая, самая большая, будет называться «Шестидесятые».

— Шестидесятые, на ваш взгляд, сейчас актуальны?

— Я счастлив, что самым краешком задел это время. Это была замечательная эпоха. Волна шестидесятых — она ж накрыла весь мир: и Россию, и Германию, я уж не говорю об Америке. Это был и протест, и хиппи, и Вудсток-фестиваль, и масса совершенно потрясающих джазовых концертов, и приезд Глена Гульда в Москву, и движение русского концептуализма. Музыка была интересная — Шнитке, Губайдулина; в конце концов, наше трио (знаменитое ГТЧ: Ганелин, Тарасов,Чекасин. — OS).

Я был сейчас в Сан-Франциско, и там большой шикарный магазин. И вдруг я слышу, что играют Джона Колтрейна, пластинку 1967 года — «Expression»! Это было потрясающе! Раньше там попсу играли. В лучшем случае Фрэнк Синатра. И девушки под него выбирали себе Louis Vuitton.

Прошел дальше, зашел в другой магазин — играют Майлса Дэвиса!

Это и хороший показатель, и плохой. Плохой, потому что это значит, что восьмидесятые —девяностые не дали ничего, что можно бы было играть. А хороший — что пришла пора, что какой-то новый росток появился.

Двадцатому веку вообще-то повезло. Ему не повезло потому, что он был самым кровавым. Но, с другой стороны, в нем было два культурных всплеска, два девятых вала — двадцатые и шестидесятые. Следующий, я думаю, надо ждать где-то в 2015-м — это должно быть что-то совсем новое. Этого надо ждать вот от тех, кому сейчас 16—17 лет. Я вижу их интерес. Они уже понимают, что фотошопом картинку не нарисовать, что Casio — это еще не музыка. Возникает какой-то голод, потребность в чем-то настоящем. А это всегда преддверие перемен. Выход-то энергии должен быть.

— Вы живете по-прежнему в Вильнюсе?

— Наверное, можно сказать, что я живу там, где есть работа: где я играю концерты, делаю выставки. Очень много времени живу в Америке, потому что там у нас есть джазовое трио. Но в Вильнюсе у меня замечательная студия у озера, в ней хорошо думается.

— Телевизор смотрите?

— В студии у меня его нет. А когда в гостиницах живу, то смотрю. А что? Бурчит там что-то. Вот когда была страна под названием СССР, я обожал смотреть телевизор. Это были настолько глупые программы, что это переходило в ранг искусства. Совершенно невероятные были вещи. А сейчас нет, сейчас телевизор просто фон.

— Ритм-секция, которая вошла в нашу жизнь несколько десятилетий назад, кардинальным образом поменяла звуковую среду. Вы, как перкуссионист, что чувствуете?

— Это ужас, конечно. Меня поразила Москва этой жуткой орущей дешевой музыкой. Везде. И почему-то это должно быть громко. Вы не можете нигде поговорить. Не важно, в какого качества ресторан вы приходите. И это везде техно, это не живая музыка, это играет Yamaha или какой-нибудь RX70 или Casio. Я думаю, это отображает какие-то общие вкусы. В Европе этого нет. Нигде в мире этого нет. Ничего общего с перкуссией это не имеет. Я давным-давно научился вообще отключаться от звука — я же барабанщик. Я обращаю внимание только на те звуки, которые меня могут заинтересовать. Например, машина где-то проезжает с каким-то интересным звуком — я реагирую. А «бумц-бумц-бумц» — нет. Но я думаю, что это здесь пройдет, ну, может, лет через 15, но пройдет. Мы должны смотреть на это исторически отстраненно.