23 года спустя

Владимир Юровский готовится к исполнению «Мастера и Маргариты»

Имена:  Владимир Юровский · Михаил Юровский · Сергей Слонимский · Татьяна Моногарова

— Ваш отец, Михаил Юровский, был дирижером-постановщиком «Мастера и Маргариты» почти четверть века назад. Помните ли вы обстоятельства, при которых происходила эта постановка?

— Московская премьера оперы Сергея Михайловича Слонимского «Мастер и Маргарита» состоялась в конце мая 1989 года, но ее партитура в кожаном коричневом переплете поселилась у нас дома задолго до премьеры. Ее получил из Ленинграда мой отец и загодя начал репетировать с солистами. У нас дома стали один за другим появляться певцы, а с ними и некоторые оркестранты. Это было необычно: и раньше, конечно же, случалось, что отец дома работал с вокалистами и пианистом-концертмейстером над оперными партиями, но солистов-инструменталистов он приглашал домой только для того, чтобы подготовиться с ними, скажем, к какому-нибудь скрипичному концерту Брамса или Чайковского. А вот то, что приглашались оркестровые музыканты вместе с вокалистами, и прямо в кабинете, дома, «сводились» воедино один пласт с другим, это для меня было совершенно внове. Так я впервые столкнулся с этой необычной партитурой, где к каждому герою прикреплен один или несколько инструментов, которые как бы рассказывают судьбу этого героя, но только без слов.

— В оперной музыке это встречается нечасто?

— В «Мастере и Маргарите» Слонимский пытается вернуться к самым истокам жанра оперы. Вся ткань этого произведения соткана из диалогов, которые ведут между собой певческие голоса и музыкальные инструменты. Как во Флорентийской камерате, откуда начинается история оперы в Европе, как в операх Монтеверди — здесь вместо арий, дуэтов — монологи и диалоги, вместо тем и мелодий — псалмодии, прихотливый речитатив. Практически полностью отсутствует понятие оркестрового тутти. Само слово оркестр не очень подходит к тому камерному ансамблю, который здесь использован. Причем если и играет одновременно больше, чем один инструмент, то сочетаются голоса не гомофонно, но и не контрапунктически, а скорее гетерофонно, по принципу свободного многоголосия. Я помню, что вначале музыка звучала для меня очень необычно, было стилистически трудно ее определить. Но постепенно она входила в меня, с каждым разом внедряясь все глубже и прочнее в уши и в сердце.

— Общий культурный контекст перестроечного времени влиял на подготовку премьеры?

— Все это происходило на волне отцовского увлечения идеей независимого или, как тогда было принято говорить, «кооперативного» театра «Форум». Он действительно на тот момент стал первым полностью независимым от государства оперным театром. На самом деле это был театр без театра, помещения брали в аренду, музыкантов набирали по всей Москве. Отец дружил с замечательным артистом Большого театра Станиславом Сулеймановым, и их дружба легла в основу этого начинания; они задумывали всевозможные содружества искусств. Помню, у нас дома происходили очень бурные собрания на эту тему. В них принимали участие самые различные люди, например, приходили Геннадий Хазанов, Юрий Норштейн; они всерьез хотели свести все музы под одно крыло. Первая ласточка этого союза появилась в 1987 году, это была опера Дмитрия Бортнянского «Квинт Фабий», доселе в России полностью не звучавшая. Постановку осуществил тогда еще совсем молодой студент Дмитрий Бертман. А потом в доме все чаще и чаще стало звучать название «Мастер и Маргарита»; затем появилась партитура, а в какой-то момент появился и сам Сергей Михайлович Слонимский. Я никогда не спрашивал у отца, были ли они знакомы раньше. Из ленинградских композиторов отец исполнял сочинения Юрия Фалика, это я помню, и Фалик у нас дома бывал, а про Слонимского до «Мастера и Маргариты» — не помню. Возможно, они познакомились в доме творчества в Рузе. Сам я запомнил уже более позднюю мою встречу с Сергеем Михайловичем в Москве, незадолго до премьеры «Мастера», когда мы столкнулись с ним в фойе зала Чайковского на концерте, где под управлением Валерия Полянского звучала «История доктора Иоганна Фауста» Альфреда Шнитке. Помню комментарии Сергея Михайловича, его замечания по поводу партитуры Шнитке, как обычно, довольно сдержанные и ироничные, но удивительно емкие и, что называется, «по делу».

— О полноформатной постановке речь не шла?

— Было принято решение делать концертное исполнение «Мастера и Маргариты»; были определены сроки, конец весны 1989 года, сначала в Большом зале консерватории, затем в зале Чайковского. Репетировали несколько месяцев, почти полгода. В процессе репетиций отец стал меня использовать в качестве пианиста-концертмейстера, поручал мне заниматься с отдельными певцами. Хотя основным концертмейстером на той постановке работала Алла Басаргина, замечательный музыкант, концертмейстер Большого театра, но ей не хватало времени на всех, и меня, 17-летнего студента, отец стал постепенно впрягать в это дело.

Сводные репетиции в итоге заняли приблизительно неделю, а подготовительные домашние уроки были очень долгосрочные. Потом возникла необходимость найти кандидатов на реплики членов МАССОЛИТа в сцене сумасшествия Ивана Бездомного. По изначальной задумке Слонимского их должны были произносить артисты хора, но так как хор по ряду причин тогда не мог быть задействован, отцу пришла в голову мысль поручить это студентам-теоретикам Мерзляковского училища. И так получилось, что я и мои товарищи по курсу (тогда еще второкурсники), попали в эту постановку, нам были доверены по одной или по две реплики. Я помню, что отец нас собрал в своем рабочем кабинете и довольно долго и подробно с нами репетировал, а потом нас стали уже вызывать на оркестровые репетиции. Когда я недавно вновь прослушивал запись той постановки, которая с разрешения Сергея Михайловича Слонимского была размещена в интернете, я свой голос узнал, как и голоса всех своих товарищей. Мне было доверено возмущенное «Нет, вы слышите!», и еще было нечто вроде «Что он сказал?», «Кто убил?»... Я очень волновался. У меня тогда, как у большинства людей в этом возрасте, ломался голос, и основной моей заботой во время концерта было, чтобы голос не дал «петуха». Правда, в том московском исполнении мне была поручена еще одна «важнейшая и ответственейшая» функция: включение магнитофонной пленки с записью приближающегося трамвая в первом акте и соловьиных трелей во втором акте, в сцене убийства Иуды Искариота. Я помню, мы из дома приносили магнитофон, потому что ни Большой зал консерватории, на зал Чайковского не предоставляли никаких технических средств. И я, сидя на сцене, прямо со своего «МАССОЛИТовского» стула должен был нажимать кнопку магнитофона. И нажимал — почти всегда вовремя. Но на премьере в БЗК в сцене заседания МАССОЛИТа я едва не пропустил свою реплику, настолько был заворожен взглядом... Ивана Семеновича Козловского, который оказался прямо передо мной в зале. Ему, наверное, было к 90 годам, если не больше, он сидел в своей… нет, не тюбетейке, скорее, это была такая «фесочка», какую в свое время носил Джавахарлал Неру; он сидел, совершенно не шевелясь и не мигая глазами, — и смотрел почему-то именно в нашем направлении. Я думаю, что он просто очень внимательно слушал. Это было самое первое исполнение в Большом зале консерватории. Потом Козловский пришел за сцену, благословил Таню Моногарову, перекрестил ее и поцеловал в лоб — такое вот было «сошествие с небес». Второе мое сильное воспоминание по поводу восприятия публики, это Ленинград, полгода спустя, поздняя осень 1989 года. В Большом зале филармонии на одном из первых рядов сидел профессор Исаак Давыдович Гликман. Потом он пришел за кулисы, со своим вечным мундштуком с папиросой, задымил, тогда там еще можно было курить. Помню, Гликман как-то сразу захватил всеобщее внимание и очень интересные вещи говорил по поводу произведения. Я сейчас понимаю, что для ленинградцев тогда это исполнение было еще большим событием, чем для москвичей, потому что для москвичей Слонимский был просто известным советским автором, а для ленинградцев-то он был своим. Свой настоящий классик. И то, что было рождено здесь и как бы в родах удушено, мы привезли спустя 17 лет.

{-page-}

 

— Получилось настоящее художественное событие?

— Было невероятно интересно просто следить за всем процессом создания этого спектакля. В нем участвовали совершенно блистательные артисты. Станислав Сулейманов замечательно создавал Пилата. В роли Маргариты была совсем юная Татьяна Моногарова, которая тогда только-только начинала свою профессиональную карьеру — от нее все были просто без ума. Я помню, что когда Сергей Михайлович ее только услышал, он совершенно был зачарован, признавался, что именно для такой Маргариты он и писал. Был замечательный Игорь Морозов в роли Мастера, Вячеслав Почапский и Вячеслав Войнаровский были роскошны в ролях Воланда и Берлиоза — они оба будут участвовать и в предстоящей постановке в Михайловском театре. Ивана Бездомного пел Леонид Зименко, один из басов-корифеев театра Станиславского... В общем, для нас, тогдашних 17-летних студентов, это было посвящение в другой, неведомый доселе мир современной оперы. Все мы были в совершеннейшем восторге от этой партитуры — не припомню ни одного человека среди нас, кому бы эта партитура не нравилась. И это при том, что мы — тогдашние студенты-теоретики (как, видимо, и сегодняшние студенты-теоретики) — были настроены весьма критично и даже воинственно по отношению к большинству современных авторов, в особенности отечественных, и у нас всегда находился повод для интеллектуальных баталий.

Шнитке, Денисов и Губайдулина — тогдашний передовой отряд отечественного авангарда — были в те годы у всех на устах. Нам было странно, почему к ним не причисляли и Слонимского, который уже в 1972 году писал такую удивительную, свежую, экспериментальную музыку... Ну, конечно же, мы очень многого тогда еще не знали: не знали по-настоящему ни Б.А. Циммермана, ни Штокхаузена, ни Луиджи Ноно, ни Берио, ни Пендерецкого. А это все музыка, о которой все вышеназванные отечественные авторы безусловно имели достаточное представление уже в 1960-е и 1970-е годы. И сейчас ясно, что все они во многом опиралась на опыты, которые пришли с Запада. Но при этом все они полностью сохранили свою творческую индивидуальность. Что касается Слонимского, то уже буквально по нескольким тактам его музыки можно определить, кто автор.

— На Западе «Мастера и Маргариту» исполняли?

— Мне очень давно хотелось вернуться к «Мастеру» Слонимского и продирижировать его самому. Я неоднократно пытался это осуществить на Западе, но это каждый раз упиралось в то, что это произведение невозможно играть не на языке страны. В нынешней оперной практике повсеместно пользуются субтитрами, но в «Мастере и Маргарите», с моей точки зрения, это невозможно. Взаимоотношения текста и музыки изначально таковы в самом произведении, что зритель и слушатель должен воспринимать все напрямую, ни в коем случае не через перевод. Существует авторизованный немецкий перевод (мой отец делал это сочинение в 2000 году в Ростоке и в Ганновере), а вот других переводов пока нет. Но, конечно же, при создании новых переводов необходимо сотрудничество автора для достижения идеального сочетания ударений в языке и музыке.

— Каковы особенности предстоящей постановки в Михайловском театре?

— Я очень счастлив, что для предстоящего исполнения оперы в Михайловском театре, помимо некоторых исполнителей, которые участвовали в тогдашнем московском спектакле, нам удалось заполучить Сергея Лейферкуса на роль Пилата. Я считаю, что ему эта роль подходит как никому другому. И еще очень приятно, что Виталий Фиалковский, один из авторов либретто, согласился принять участие в нашей авантюре в качестве режиссера. Мы хотим создать некую полуконцертную-полутеатрализованную форму. Произведение это таково, что очень трудно поддается традиционному сценическому воплощению. Оно скорее не опера, а драматическая оратория, в чем-то сродни баховским «страстям». Постановка, которая последовала в Москве в театре «Форум» уже вслед за концертным исполнением, была, к сожалению, не очень удачной. С моей точки зрения, ее основная неудача была в том, что она была очень иллюстративной. Получилось, как известная всем книга Булгакова, но с картинками и с музыкой. Мне кажется, сам необычный метод музыкального повествования у Слонимского, его рефлексивность и ненарративность (ведь он не рассказывает, он как бы комментирует уже свершившееся или еще только ожидаемое действие, и мы пребываем в нескольких временных измерениях одновременно), эта многоплановость и многослойность временного и нарративного развития — они требуют какой-то особой, нестандартной театральной формы. Я могу ошибаться, но мне кажется, что форма полуконцертного исполнения как нельзя более удачно подходит для воплощения именно этой оперы, потому что это не совсем опера и не совсем оратория. Определенная остраненность, дистанция, которую создают действия артистов без настоящих костюмов и декораций и вместе с тем полная эмоциональная вовлеченность их во «внутреннее», духовное действие романа, может оказаться как нельзя более подходящей для «озвучивания» эфемерного булгаковского мира.

Сама природа музыки Слонимского такова, что он может быть невероятно лиричен, и по соседству с этим лиризмом в нем живет абсолютно обэриутовский трагический сарказм, в духе Хармса или Александра Введенского. Это есть, конечно же, прежде всего у самого Булгакова в книге, но для меня это как раз тот аспект булгаковской книги, который очень тяжело поддается воплощению в драматическом театре и совсем уже плохо получается в кино. Это всегда очень трудно. Когда речь идет о такой известной книге, у каждого свое представление о том, каким голосом должен разговаривать Мастер, Пилат, Воланд, как звучит Маргарита; угодить всем невозможно. Но булгаковские полутона и оттенки, мне кажется, гораздо легче воссоздаются именно за счет музыки.

— Это исполнение — для искушенных меломанов? Или вы готовы пригласить на концерт поклонников прозы Булгакова? Не секрет, что многие теряются и даже испытывают робость перед современной академической музыкой?

— Поклонникам прозы Булгакова, далеким от современной оперы, я не могу гарантировать, что они услышат у Слонимского именно то, что знают с самого детства (текст Булгакова использован в опере не полностью, местами слегка видоизменен, а главное, совершенно в другом порядке, чем в романе, излагается канва событий). Но ведь и сам Булгаков чуть ли не семь раз переписывал свой роман, каждый раз добавляя, сокращая, изменяя формулировки, переставляя те или иные эпизоды!.. Мне кажется, что основная заслуга создателей этой оперы именно в том, что им удалось создать на основе булгаковского романа единое и неразрывное целое драматургии музыки и текста, когда одно от другого уже нельзя отделить. Поэтому я бы порекомендовал людям, не очень искушенным в современной музыке, постараться при прослушивании оперы не разделять пласты текстовый и музыкальный, воспринимать продолжение речи героев в инструментальных соло как переход от монолога реального к монологу внутреннему. Ведь и Булгаков тоже часто перемежает реальную прямую речь и неслышимые уху мысли героев, часто в течение одного единственного абзаца!.. А еще не следует анализировать эту музыку на предмет наличия в ней «ярких запоминающихся мелодий и ритмов», а попытаться услышать ее как крайне личностное, авторское прочтение текста Булгакова. И тот, кто захочет по-настоящему вникнуть в эту музыку, возможно, заново переосмыслит для себя хорошо знакомый булгаковский текст.