23 года спустя

Владимир Юровский готовится к исполнению «Мастера и Маргариты»

Имена:  Владимир Юровский · Михаил Юровский · Сергей Слонимский · Татьяна Моногарова

— Ваш отец, Михаил Юровский, был дирижером-постановщиком «Мастера и Маргариты» почти четверть века назад. Помните ли вы обстоятельства, при которых происходила эта постановка?

— Московская премьера оперы Сергея Михайловича Слонимского «Мастер и Маргарита» состоялась в конце мая 1989 года, но ее партитура в кожаном коричневом переплете поселилась у нас дома задолго до премьеры. Ее получил из Ленинграда мой отец и загодя начал репетировать с солистами. У нас дома стали один за другим появляться певцы, а с ними и некоторые оркестранты. Это было необычно: и раньше, конечно же, случалось, что отец дома работал с вокалистами и пианистом-концертмейстером над оперными партиями, но солистов-инструменталистов он приглашал домой только для того, чтобы подготовиться с ними, скажем, к какому-нибудь скрипичному концерту Брамса или Чайковского. А вот то, что приглашались оркестровые музыканты вместе с вокалистами, и прямо в кабинете, дома, «сводились» воедино один пласт с другим, это для меня было совершенно внове. Так я впервые столкнулся с этой необычной партитурой, где к каждому герою прикреплен один или несколько инструментов, которые как бы рассказывают судьбу этого героя, но только без слов.

— В оперной музыке это встречается нечасто?

— В «Мастере и Маргарите» Слонимский пытается вернуться к самым истокам жанра оперы. Вся ткань этого произведения соткана из диалогов, которые ведут между собой певческие голоса и музыкальные инструменты. Как во Флорентийской камерате, откуда начинается история оперы в Европе, как в операх Монтеверди — здесь вместо арий, дуэтов — монологи и диалоги, вместо тем и мелодий — псалмодии, прихотливый речитатив. Практически полностью отсутствует понятие оркестрового тутти. Само слово оркестр не очень подходит к тому камерному ансамблю, который здесь использован. Причем если и играет одновременно больше, чем один инструмент, то сочетаются голоса не гомофонно, но и не контрапунктически, а скорее гетерофонно, по принципу свободного многоголосия. Я помню, что вначале музыка звучала для меня очень необычно, было стилистически трудно ее определить. Но постепенно она входила в меня, с каждым разом внедряясь все глубже и прочнее в уши и в сердце.

— Общий культурный контекст перестроечного времени влиял на подготовку премьеры?

— Все это происходило на волне отцовского увлечения идеей независимого или, как тогда было принято говорить, «кооперативного» театра «Форум». Он действительно на тот момент стал первым полностью независимым от государства оперным театром. На самом деле это был театр без театра, помещения брали в аренду, музыкантов набирали по всей Москве. Отец дружил с замечательным артистом Большого театра Станиславом Сулеймановым, и их дружба легла в основу этого начинания; они задумывали всевозможные содружества искусств. Помню, у нас дома происходили очень бурные собрания на эту тему. В них принимали участие самые различные люди, например, приходили Геннадий Хазанов, Юрий Норштейн; они всерьез хотели свести все музы под одно крыло. Первая ласточка этого союза появилась в 1987 году, это была опера Дмитрия Бортнянского «Квинт Фабий», доселе в России полностью не звучавшая. Постановку осуществил тогда еще совсем молодой студент Дмитрий Бертман. А потом в доме все чаще и чаще стало звучать название «Мастер и Маргарита»; затем появилась партитура, а в какой-то момент появился и сам Сергей Михайлович Слонимский. Я никогда не спрашивал у отца, были ли они знакомы раньше. Из ленинградских композиторов отец исполнял сочинения Юрия Фалика, это я помню, и Фалик у нас дома бывал, а про Слонимского до «Мастера и Маргариты» — не помню. Возможно, они познакомились в доме творчества в Рузе. Сам я запомнил уже более позднюю мою встречу с Сергеем Михайловичем в Москве, незадолго до премьеры «Мастера», когда мы столкнулись с ним в фойе зала Чайковского на концерте, где под управлением Валерия Полянского звучала «История доктора Иоганна Фауста» Альфреда Шнитке. Помню комментарии Сергея Михайловича, его замечания по поводу партитуры Шнитке, как обычно, довольно сдержанные и ироничные, но удивительно емкие и, что называется, «по делу».

— О полноформатной постановке речь не шла?

— Было принято решение делать концертное исполнение «Мастера и Маргариты»; были определены сроки, конец весны 1989 года, сначала в Большом зале консерватории, затем в зале Чайковского. Репетировали несколько месяцев, почти полгода. В процессе репетиций отец стал меня использовать в качестве пианиста-концертмейстера, поручал мне заниматься с отдельными певцами. Хотя основным концертмейстером на той постановке работала Алла Басаргина, замечательный музыкант, концертмейстер Большого театра, но ей не хватало времени на всех, и меня, 17-летнего студента, отец стал постепенно впрягать в это дело.

Сводные репетиции в итоге заняли приблизительно неделю, а подготовительные домашние уроки были очень долгосрочные. Потом возникла необходимость найти кандидатов на реплики членов МАССОЛИТа в сцене сумасшествия Ивана Бездомного. По изначальной задумке Слонимского их должны были произносить артисты хора, но так как хор по ряду причин тогда не мог быть задействован, отцу пришла в голову мысль поручить это студентам-теоретикам Мерзляковского училища. И так получилось, что я и мои товарищи по курсу (тогда еще второкурсники), попали в эту постановку, нам были доверены по одной или по две реплики. Я помню, что отец нас собрал в своем рабочем кабинете и довольно долго и подробно с нами репетировал, а потом нас стали уже вызывать на оркестровые репетиции. Когда я недавно вновь прослушивал запись той постановки, которая с разрешения Сергея Михайловича Слонимского была размещена в интернете, я свой голос узнал, как и голоса всех своих товарищей. Мне было доверено возмущенное «Нет, вы слышите!», и еще было нечто вроде «Что он сказал?», «Кто убил?»... Я очень волновался. У меня тогда, как у большинства людей в этом возрасте, ломался голос, и основной моей заботой во время концерта было, чтобы голос не дал «петуха». Правда, в том московском исполнении мне была поручена еще одна «важнейшая и ответственейшая» функция: включение магнитофонной пленки с записью приближающегося трамвая в первом акте и соловьиных трелей во втором акте, в сцене убийства Иуды Искариота. Я помню, мы из дома приносили магнитофон, потому что ни Большой зал консерватории, на зал Чайковского не предоставляли никаких технических средств. И я, сидя на сцене, прямо со своего «МАССОЛИТовского» стула должен был нажимать кнопку магнитофона. И нажимал — почти всегда вовремя. Но на премьере в БЗК в сцене заседания МАССОЛИТа я едва не пропустил свою реплику, настолько был заворожен взглядом... Ивана Семеновича Козловского, который оказался прямо передо мной в зале. Ему, наверное, было к 90 годам, если не больше, он сидел в своей… нет, не тюбетейке, скорее, это была такая «фесочка», какую в свое время носил Джавахарлал Неру; он сидел, совершенно не шевелясь и не мигая глазами, — и смотрел почему-то именно в нашем направлении. Я думаю, что он просто очень внимательно слушал. Это было самое первое исполнение в Большом зале консерватории. Потом Козловский пришел за сцену, благословил Таню Моногарову, перекрестил ее и поцеловал в лоб — такое вот было «сошествие с небес». Второе мое сильное воспоминание по поводу восприятия публики, это Ленинград, полгода спустя, поздняя осень 1989 года. В Большом зале филармонии на одном из первых рядов сидел профессор Исаак Давыдович Гликман. Потом он пришел за кулисы, со своим вечным мундштуком с папиросой, задымил, тогда там еще можно было курить. Помню, Гликман как-то сразу захватил всеобщее внимание и очень интересные вещи говорил по поводу произведения. Я сейчас понимаю, что для ленинградцев тогда это исполнение было еще большим событием, чем для москвичей, потому что для москвичей Слонимский был просто известным советским автором, а для ленинградцев-то он был своим. Свой настоящий классик. И то, что было рождено здесь и как бы в родах удушено, мы привезли спустя 17 лет.