Новый «Китеж» в Большом театре

Златоглавого кича нет, что хорошо. Но смысл спектакля уловить сложно, что плохо

Первая премьера сезона в Большом пошла невесело. И дело не только в расползшихся из театра слухах о финансовом скандале (постановка являлась копродукцией с театром в столице Сардинии Кальяри, и итальянцы чего-то там не заплатили).


Спектакль (по крайней мере, первый из премьерной московской серии) закончился при полупустом зале и робких аплодисментах. Само по себе это не так уж стыдно, если речь идет, скажем, о какой-нибудь узкоспециальной современной опере. Но «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» Римского-Корсакова — это один из главных шедевров русской классики, и по музыке, и по фантастически насыщенным и выразительным текстам Владимира Бельского, и по этическому содержанию — вневременному, всегда актуальному.

В нашем случае текстов было почти не разобрать — выгодно отличались прекрасно вымуштрованный хор (хормейстер Валерий Борисов) и исполнитель партии князя Юрия Михаил Казаков. Музыка была исполнена ровно так, чтобы напомнить, что она очень хорошая (дирижер Александр Ведерников). Но заманить ее бескрайними красотами не получилось. Из солистов ярче всех выглядел Михаил Губский в роли второго по значению персонажа — нераскаявшегося грешника Гришки Кутерьмы. Татьяна Моногарова в ключевой партии Февронии была хороша всем, кроме того, что ее голос не подходит для этой партии, — недостаточно мясист и то и дело просто неслышен.

Что же касается содержания, то оно оказалось совершенно запутанным режиссером Эймунтасом Някрошюсом — собственно, главным героем этой постановки. «Китеж» — не опера в привычном смысле, с сюжетом и дрязгами, а эпическая мистерия, так называемый «славянский Парсифаль». За четыре часа в ней происходит не очень много очень серьезных вещей, и в итоге хорошо бы хоть одним глазком взглянуть на это чудное место, где исчезают боль, страх, людские пороки и даже смерть, — невидимый град Китеж. Тем более что еще свежа в памяти мариинская постановка Дмитрия Чернякова, где это место очень четко было видно.


Однако в спектакле Большого его не разглядеть, хоть на одеждах китежан в финальный момент и отпечатаны сотни портретов из семейных архивов (художник по костюмам — Надежда Гультяева), а странные утесы-гробы, стоящие в центре сцены, изящно оборачиваются иконостасом (сценограф — Мариус Някрошюс).

Знаменитый мир Някрошюса, состоящий из предметов-символов, тут вроде явлен по полной программе — литовский гений, поставивший уже третью оперу в Большом и еще несколько по миру, больше не выглядит робким новичком в этом жанре. Купола, похожие на перевернутые лодки; голубые подушки, похожие (допустим) на озеро; мохнатые татарские мечи, похожие на хвосты; деревянные силуэты зверей, гроздья колоколов, нисколько не притворяющихся настоящими, — этот перечень предметов-символов можно долго продолжать.

Но в мир идей этот мир предметов почему-то не превращается. Более того, одно другому временами сильно мешает.

Любовь к природным первоэлементам, которым славен Някрошюс, как выясняется, обесценивает пантеизм Римского-Корсакова. Феврония-травница, играющая аккуратными свертками с зелеными пучками, выглядит не святой, а просто не повзрослевшей девочкой. Фирменные някрошюсовские юркие ундины-ведьмочки, резвящиеся в самые неподходящие моменты, отвлекают внимание от главного.

И главного как-то не происходит: граница здешнего и идеального, горнего и дольнего, напряжение между которыми так важно в произведении Римского-Корсакова, оказывается размыта.

И что же получается? «Китежа» не было в Большом с 1992 года. И вроде как ничего такого особенно в его возвращении и нет. Опера как опера. Только немножко длинная, немножно скучная и очень непонятная.





Еще по теме:
Дмитрий Ренанский. «Китеж» Някрошюса. Глоссарий