«Онегин» Live

Обозреватели OPENSPACE.RU демонстрируют: некоторые оперные трансляции не уступают футбольным

Парижская опера открывает сезон московским «Евгением Онегиным» в постановке Дмитрия Чернякова. Телеканал «Культура» показывает спектакль в прямой трансляции. Обозреватели OPENSPACE.RU ДМИТРИЙ РЕНАНСКИЙ и БОРИС ФИЛАНОВСКИЙ комментируют это событие, не вставая с дивана

Начало трансляции.
Передают вступительное слово Святослава Бэлзы

Б.Ф. Тут вот Святослав Игоревич Бэлза, блин, говорит, что «сцена Гранд-опера наша». Ни фига она не ваша, где б вы были, если бы не Черняков.

Д.Р. Здесь, мне кажется, действительно нужно отделить мух от котлет. В контексте парижских гастролей общим местом стало говорить о черняковском «Онегине» как о триумфе русского оперного театра: у нас-де опера на подъеме. Нужно расставить все точки над «i»: «Евгений Онегин» — это совершенно локальная история. Конкретного человека Дмитрия Феликсовича Чернякова очередной гениальный спектакль. Большой театр, конечно, молодец, но это никакая не тенденция.

А мне это intro Бэлзы даже нравится. Прекрасное такое вступление к спектаклю Чернякова. Бэлза — это ведь олицетворение конвенциальной русской оперной эстетики, всей этой томительной тоски, «суеты большого света».

Б.Ф. Такая чудовищная золотая рама. Собственно, как и этот театр. О, титры пошли… Состав тот же, что был на премьере?


Д.Р. Все те же, кроме Гремина. В составе было мало по-настоящему медийных лиц, вот и решили пригласить очень популярного в Европе украинского баса Анатолия Кочергу. Хотя творческая мотивация для меня не совсем ясна — в Большом ведь чудесные Гремины… Потом, вводы в спектакли Чернякова — это всегда очень болезненно.


Занавес

Д.Р. Занавес медленно-медленно поднимается, как пластинка старинного фотоаппарата, — и этот колорит желтовато-кремовый, как будто фотокарточки старые, чуть выцветшие… Как-то оператор все по крупным планам идет… Это же вечная проблема в спектаклях Чернякова: такое количество важных деталей, что хочется одновременно и крупный план, и сцену полностью…

Б.Ф. Гениально придумано: никаких березок, ничего увертюрного — просто сидят люди, едят и совершенно не обращают внимания на музыку Чайковского.

Д.Р. Черняков потрясающе экономно использует сценическое время. Прошла минута — и как много за нее произошло! Тут тебе уже полновесная экспозиция всего спектакля. Черняков вообще любит начинать спектакли такими говорящими сценическими эпиграфами — как в «Аиде», скажем. А тут — «Она в семье своей родной казалась девочкой чужой». Хотя сам Черняков говорит, что к Пушкину его спектакль имеет мало отношения, все-таки оказывается, что очень много. Надо запомнить, как она смотрит в окно.

Б.Ф. Меня всегда поражает, как они в паузах этого вступления ложками-вилками стучат. Такая метафора глухоты. Нашей глухоты: это мы не слышим музыку Чайковского!


Дуэт «Слыхали ль вы» и квартет

Б.Ф. Совершенно невыносимая позерша Ларина… Прихорашивается… «Товар лицом»… Среди гостей наверняка какие-то выгодные партии для дочерей. И то, что дочери поют спиной к публике, — это опять-таки наша глухота, поразительно совершенно!

Д.Р. Этот квартет всегда шел таким необязательно-приятным вступлением, а как Черняков вспахал эту целину — какая внутренняя напряженность, сколько смыслов…

Б.Ф. Ларина расчудесно охарактеризована через эту нарочитую оперность — преувеличенный смех, аффектированность, позерство, дикая ненатуральность.

Д.Р. Не зря Чернякову именно Маквала Касрашвили для Лариной понадобилась — народная артистка, солистка того еще, старого Большого, старая закалка.

Д.Р. Ольга реагирует на фразу матери «А муж меня любил сердечно»: опускает глаза, уходит в себя, как будто там какая-то внутренняя семейная история. Что-то вроде того, что отец-алкоголик маму бил.

Б.Ф. Семейная травма. Очень много, кстати, спорили о том, почему Ларина наливает себе из штофа водки при гостях… Такая вот заветная настоечка, выпить и поплакать.

Д.Р. Интересно, что сейчас это именно настойка… А раньше была беленькая… Экспортный вариант.


Хор «Болят мои скоры ноженьки со походушки»

Д.Р. У Чернякова нет пауз, где не нужно. Перед этим хором нет никакого люфта: разомлевшие гости затягивают протяжную песню, чтобы сгладить неловкость с заливающей тоску Лариной… Аплодисментам просто негде вклиниться. Какие лица в мимансе! Станиславский бы обзавидовался.


Б.Ф. Ольга опять отворачивается от матери, которая плачет напоказ. А Татьяна все стоит там же, как мальчик, которого поставили на стул читать стихи.

Д.Р. А вот Ларина сейчас подходит к окну — это такой лейтмотив: точно так же всматривалась в даль Татьяна. Лариной ведь тоже все эти застолья опостылели, молодость ушла. И не понять, чего больше в этом «Я так любила Ричардсона» — то ли иронии, то ли тоски. Смех сквозь слезы.

Б.Ф. Интересно, а на трансляции по ARTE будет такой же жуткий звук?

Д.Р. Ну, ТВ «Культура» никогда не отличалось хорошей звукорежиссурой.

Д.Р. Такое ощущение, что Моногарова за два года с момента премьеры очень помолодела.

Б.Ф. Прекрасно: кульминация на пике энгармонической модуляции приводит к горячему ягодному пирогу, который выносит Ларина. Кстати, они значительно лучше играют и поют, чем раньше. Хоры какие изумительные!

Д.Р. Ведерников очень растет. В оркестре появился какой-то европейский лоск, подобранность, прозрачность. {-page-}


Ариозо Ольги

Б.Ф. Черняков очень тонко чувствует надрывную мелодику Чайковского — желание Ольги быть счастливой, несмотря ни на что. Как бы назло кому-то.

Д.Р. Быть «специально» счастливой.


Появление Онегина и Ленского

Б.Ф. Что за ублюдочные операторы?

Д.Р. У Чернякова такая информационная насыщенность сценического текста, что это надо бы смотреть на нескольких экранах. Каждый поворот головы у массовки важен. Один показывает одну часть сцены, другой — другую.

Б.Ф. У Чернякова эти ансамбли — как tableaux vivants, живые картины, пластические комментарии к действию. И это сразу решает проблему остановки действия, статики. И так мизансценически сделано, что пара — это не Ольга и Ленский, а Ленский и Татьяна. Они сразу чувствуют друг друга.

Д.Р. Но так ведь и у Чайковского. Это привет тем, кто считает, что «Онегин» Чернякова — дуэль режиссуры и музыки.

Б.Ф. Дуэль здесь тоже есть. Когда режиссура комментирует действие. Ленский словно бы пытается докричаться до Ольги. А Онегин наблюдает. Понятно, почему он потом решается вклиниться между ними.

Д.Р. Он же видит, что они абсолютно не подходят друг другу.

Б.Ф. Черняков то сценический комментарий дает, то оказывается, что музыка — это комментарий к тому, что происходит на сцене. Все меняется местами в каком-то подвижном контрапункте. Такое сценическое голосоведение. Ленский начинает «Я люблю вас, Ольга» откуда-то сбоку, потом начинает надвигаться на нее — понятно, что это очень важный момент.

Д.Р. Для меня «Онегин» Покровского — это такая прекрасная традиционная живопись. А спектакль Чернякова — трехмерное пространство, какой-то симулятор реальности, «The Sims».

Б.Ф. И уже овации! Уже, после первой картины. Блин, опять Бэлза… Я удивляюсь, как многое человеку прощают за умение держаться в кадре.


Вторая картина.

Д.Р. Тут вот Бэлза сказал, что Татьяну «обуревают страсти» — ни фига ее пока не обуревает!

Б.Ф. Она как после анестезии сидит. Пока — глубокая заморозка… Почему в спектаклях Чернякова так остро начинаешь слышать музыку? Я хочу его за руку схватить. Вот няня ходит, закрывает окна, Татьяна просто сидит, а такое ощущение, что находишься на духовном сквозняке. Хочется разрыдаться от того, что ничего не происходит.

Д.Р. Татьяна собирает себя, концентрируется, как перед броском.

Б.Ф. Татьяна позвала няню, словно бы за рукав ее схватила. И вот няня думает: играть мне дурочку или оставаться самой собой? Понятно, что она играет дурочку для всех, кроме зрителей. О, я понял: Черняков играет соразмерностью пространств. Огромный стол — и маленькая чашка. Огромная пустая сцена — и фигурка Татьяны.

Д.Р. Вот сейчас первый взрыв эмоций у Татьяны прозвучит… Он именно что прозвучит, когда она чашку выронит из рук. Это же совершенно чеховская «лопнувшая струна»! Это чистый Вагнер какой-то, любовное томление тристановское («я пью волшебный яд желаний»), такое, что жить невозможно. Это к вопросу о вагнерианстве Чайковского.

Б.Ф. Няня все-таки решает: буду играть дурочку. А сама: «Дай окроплю тебя святой водою», типа «свят-свят-свят», чур меня, какая еще любовь!

Д.Р. Как няня закрывает двери спешно — не только для того, чтобы никто не услышал, тут есть желание отгородить Татьяну от других. И чтоб это любовное томление не вышло за пределы комнаты. …Какой изумительный оркестр! У меня ощущение, что я слышу не Ведерникова, а Колобова.

Б.Ф. Включает весь свет — ей душно. Садится за стол, обращается к Онегину, который будет сидеть за этим столом напротив нее в следующей картине. Прячется за шкаф — словно прячется от его воображаемого взгляда. Она по-разному двигается сообразно разделам «сцены письма». Подсаживается ближе, наслаждается воображаемой близостью с ним. О, нашла это ощущение! Становится на колени. Онегина невозможно в чем-то обвинять, упрекать, требовать — ему можно только предстоять. Потому что она, конечно, не к Онегину обращается. А к какому-то высшему существу, которое она сама себе придумала. Люстра начинает потихоньку разгораться…


Д.Р. Это урок режиссерского мастерства… Как показать высшую точку кипения чувств? Сначала порыв ветра открывает окно и разбивает стекло — наконец-то то, куда она так всматривалась. Вспышка перегоревшей лампочки — и темнота. Самое интимное переживание не показывается, оно остается в темноте.

Б.Ф. Добро пожаловать обратно в нашу гребаную реальность!

Д.Р. Нужно успеть все записать, проявить, пока солнечный свет не засветил чувства, как фотографии. «А я-то, я-то» — это ведь ужас от того, что на письме всех чувств не передашь. …Няня прекрасно заходит: видит, что с Татьяной проблемы, но решает не травмировать ребенка, продолжает играть в дурочку.

Б.Ф. Татьяна только сейчас дописывает письмо — нужно сейчас, с пылу с жару, пока чернила не впитались, отнести Онегину.

Д.Р. Иначе перевернется мир.

Б.Ф. Черняков раздваивает няню: есть нормальный человек, а есть совершенно оперный персонаж, преувеличенно жестикулирующий.

Д.Р. Изумительно — Татьяна остается одна и начинает что-то себе шептать: любит-не любит, словно лепестки отрывает.

Б.Ф. А на самом деле она реальности выбирает. И выбирает ту, в которой она была ночью.

Д.Р.: Давай перед включением Бэлзы предусмотрительно нажмем на кнопочку mute… Так просто показать спектакль Чернякова они не могут — без ложки дегтя обойтись нельзя. {-page-}

Третья картина

Д.Р. Сейчас все будет очень страшно — когда прислуга будет открывать двери и ржать или многозначительно смотреть на хозяйку… А из-за гардины выбежит подслушивавшая всю ночь горничная. Такое страшное обесценивание всего того интимного, что было пережито. Вот где начинается бытовой ад.

Б.Ф. Это гениально: хор «Девицы-красавицы» поется за сценой, а хор теток-горничных
молчаливо смотрит на нее. «Мы, конечно, уйдем, потому что ты барыня, но ты для нас прозрачна, а мы для тебя нет».

Д.Р. Татьяна как будто спинным мозгом ощущает каждую стадию движения Онегина к ней.
Вот он уже на крыльцо всходит. Это так страшно: он, реальный, сейчас появится здесь. Не «он», к которому она обращалась в сцене письма, — а Онегин.

Б.Ф. А что, кстати, Онегин в такой ситуации должен был сделать? Переспать с ней? Сейчас он предвкушает, как будет учить девчонку жизни. Почти хочет похлопать ее по плечу — и останавливается.


Четвертая картина

Б.Ф. Мне это ужасно напоминает фильмы «Догмы»: «Торжество», «Уроки итальянского». Такое ощущение, будто Онегин ее приходит навестить в сумасшедший дом.

Д.Р. Последняя сцена из «Похождений повесы» Стравинского?

Б.Ф. Да, только наоборот. Не она навещает его, а он ее. Дарит букет, какую-то дурацкую коробку. А она на него смотрит, как Том Рейкуэлл на Энн: «Венера, сядь на трон».

Б.Ф. Онегин танцует с Ольгой демонстративно, для Ленского: ты хотел комильфотности, хотел, чтобы я поздравил Татьяну? Так получай!

Д.Р. Появилась потрясающая деталь, которой не было раньше (на премьере хотя бы): Ольга танцует с Онегиным, а Ленский не дает ему прикоснуться к ней, отрывает руки. Такое ощущение, что у Ольги с Ленским телесного контакта не было — она же его к себе не подпускала. Она отшатывается, когда Ленский пытается погладить ее по лицу. Он видит, что она его действительно не любит.

Б.Ф. И поэтому он должен что-то сделать — и начинает петь куплеты за Трике.

Д.Р. Это ведь аутодафе Ленского: Ольга его не любит, он начинает раскручивать самоубийственную пружину. И это очень страшно — мы же знаем, чем игрушечный пистолетик в руках Ленского обернется… Все, теперь с Ленским можно делать все, что угодно, он не человек: вымазать кремом от торта, разбросать папку со стихами…


Б.Ф. Онегин начинает так подбирать эти листики, что понятно: он действительно хочет примирения.

Д.Р. Истерики Ленского привычны Онегину, он просто начинает его успокаивать.

Б.Ф. Нет, ну это ты уже что-то из спектакля Варликовского сюда привносишь… Ленский и сам понимает, что он не прав, но механизм самоуничтожения уже запущен. Некуда бежать. А толпа реагирует на их ссору, как на ринге: «Отлично, отлично! Хук справа!» Хор — они как нашкодившие школьники: «Ну, сейчас ему на орехи достанется…»

Д.Р. Вот это очень страшно — Ленский стреляет в потолок, а его тело вихляет отдачей от выстрела. И дальше самая поразительная сцена во всем спектакле: Татьяна подходит к обезумевшему от отчаяния Ленскому и гладит его по щеке. Он ведь в куплетах Трике чуть ли не надругался над ней — а она простила. Очередная черняковская Феврония…


Ария Ленского «Что день грядущий мне готовит»

Б.Ф. Ларина так, плача, обнимает Ленского, что становится понятно: она приходит его отпевать. Это как у Сорокина в рассказе «Похороны».

Д.Р. Да и цветы на столе стоят как будто искусственные — как будто на могиле уже. …Ведерников просто жжет!

Б.Ф. Ленский читает свои старые стихи, элегию «Что день грядущий мне готовит», подобрав лист бумаги с пола. Любимый прием Чернякова: Борис Годунов в берлинской постановке поет монолог «Скорбит душа» как телеобращение…

Д.Р. То есть там, где нужно снять пафос, он остраняет действие. И при этом добивается еще большей силы.

Б.Ф. Ну вот, появилась наша любимая старушка из миманса, которая подсаживается рядом с Ленским и слушает его арию.

Д.Р. Это ведь такая типичная история со зрителями на спектаклях Чернякова — они приходят «в оперу», а попадают на спектакль, от которого невозможно не заплакать.

Б.Ф. Старушка сначала не принимает всерьез — мол, юноша, вам еще жить и жить, какие ваши мысли! А потом ее по-настоящему пробирает: появляется Ольга и начинает искать потерянную сережку, не обращая внимания на Ленского. А он поет: «Придешь ли ты пролить слезу над ранней урной»… Да вот же, уже пришла.

Д.Р. Не заплакать тут действительно невозможно. Не только этой старушке, но и нам. Как это Екатерина Бирюкова писала? «Я прихожу на спектакли Чернякова поплакать и получить от этого удовольствие», что-то вроде того. Я, кстати, поступаю точно так же. …Ленский начинает говорить в прошедшем времени: «Ольга, я тебя любил». Он понимает, что уже не жилец. И старушка понимает, заходясь в плаче.

Б.Ф. А вообще-то спектакли Чернякова не требуют интерпретации, оправдания, они пробивают сами по себе. Но интерпретировать их тоже можно бесконечно, такая глубина.


Сцена дуэли

Д.Р. Жалко, что они не показывают этого замечательного шута Гильо крупным планом. Если его не видеть, то не очень понятно, что Онегин с ним всю ночь пил-кутил и ни о какой дуэли не помышлял.

Б.Ф. Вот эта единственная вольность, которую Черняков себе позволил с текстом Чайковского — заменил «Теперь сходитесь» на «Теперь входите». То, что вызвало столько нареканий со стороны наших начетчиков-опероманов.

Д.Р. В этом спектакле слова вообще не важны. Сценический текст и музыка говорят столько, что можно было хоть весь текст переписать. А можно было вообще не переписывать. …Прозрение Ольги замечательно показано через физиологизм: у нее спазм в горле, начинает хрипеть, глядя на тело Ленского…{-page-}

Антракт

Д.Р. О, отлично, интервью с Мортье. «Черняков — один из самых крупных режиссеров сегодняшнего оперного театра». Ну что же, это кто-то должен был сказать вслух. …На форуме «Классика» один из юзеров достойно ответил: «Губительный для нашей духовности натурализм. Позор Чернякову! У Пушкина такого не было!»

Б.Ф. Интересно, а Бэлза не мог придумать более идиотских вопросов?

Д.Р. Мортье ловит кайф: он не просто нацепил дежурную улыбку для кретинов, а смотрит на Бэлзу с интересом энтомолога, как на такой редкий вид насекомого. …О, это историческое событие: с легкой руки Жерара Мортье имя Теодора Курентзиса прозвучало в эфире телеканала «Культура» рядом с именем Валерия Гергиева. В будущем-то фамилия «Курентзис» будет явно звучать чаще, чем фамилия «Гергиев».


6-я картина. Бал у Греминых. Полонез

Д.Р. Какую все-таки потрясающую работу проделал Ведерников. …Онегина в этом обществе как бы нет, он здесь никто — его не замечают даже официанты.

Б.Ф. Такое ощущение, что в последних картинах Черняков сознательно переходит на «концерт в костюмах». Никаких особых мотиваций…


Д.Р. Это очень принципиальный момент. Когда я в сентябре 2006-го смотрел премьерные показы, то свыкнулся с такой второй половиной «Онегина» только где-то к третьему спектаклю. До этого казалось, что второе действие не дотягивает до таких высот, на которые Черняков поднимался в первом. А для режиссера имела значение только та история, которая рассказана в первом акте. Второе действие — это как бы репродукция первого.


Ария Гремина

Б.Ф. У Чернякова это не Гремин, это Каренин. Такой весь из себя мезальянсный. И понятно, конечно, что ничего хорошего у них с Татьяной не выйдет.

Д.Р. С появлением Анатолия Кочерги Гремин очень сильно изменился. Он превратился в очередного черняковского партаппаратчика. Знающего толк в жизни, смакующего каждую фразу. Что-то вроде Князя Юрия из мариинского «Китежа». В нем есть такая порода…

Б.Ф. …которая заменяет чувственность. И очень канцелярская интонация.

Д.Р. Посмотри, как Онегин на стуле скрючился… Он ведь сидит на том же самом месте, почти за тем же самым столом, за которым сидела Татьяна во время его нравоучений. Теперь это уже она устраивает ему моральную порку. …Кто-то из свиты Гремина утирает слезу — вот, мол, какой у нас генерал. Мы-то думали, что он у нас солдафон, а он, оказывается, такой широкой души человек…

Б.Ф. Оркестр жжет!


7-я картина. Объяснение Онегина и Татьяны

Д.Р. Посмотри, как у Гремина дрожат руки… Причем совершенно не важно, дрожат ли руки у Гремина или у певца Кочерги, но как это работает на образ!

Б.Ф. Гремин, который оставляет Татьяну и Онегина наедине, — для меня этот момент постановки требует интерпретации. Не очень понятно, зачем его нужно было вообще в начале вводить. Это небезоговорочно, требует объяснений.

Д.Р. Черняков фантастически музыкален. Мы же знаем, что в финале оперы Чайковский отдает Онегину музыкальную тему из сцены письма Татьяны, а Татьяна вдруг начинает изъясняться по-онегински холодно. Так вот Черняков находит этому потрясающий сценический эквивалент: Татьяна с Онегиным снова встречаются за столом, только мучающийся от неразделенной любви Онегин находится на месте Татьяны, а она, в свою очередь, напротив него… И после этого кто-то смеет утверждать, что Черняков не слышит Чайковского! Большей драматургической гармонии режиссуры и музыки трудно найти.

Б.Ф. Татьяна упивается неразделенностью любви Онегина: ну-ну, теперь ты помучайся.

Д.Р. Татьяна и Онегин сидят друг напротив друга за огромным пустым столом — Черняков показывает физически то расстояние, которое их теперь разделяет. А вот теперь они наконец-то сплетаются вместе: Онегин пытается овладеть Татьяной. Вот зачем нужен Гремин, подчеркнуто асексуальный — чтобы прервать этот первый и единственный телесный контакт Татьяны с Онегиным.


Поклоны

Б.Ф. Черняков настолько владеет контекстом, что может играть им — здесь я презираю оперные условности, а здесь я их уважаю.

Д.Р. Ужасно радостно, что Россию в Европе представляет не «Борис Годунов» Баратова-Федоровского, не «православие-самодержавие-дородность», а что-то такое пронзительное и настоящее.

Б.Ф. Трансляция прервалась ровно в тот момент, когда на сцену вышел Дмитрий Черняков. Вот тебе и госполитика канала «Культура».

«Письмо Татьяны» (исполняет Татьяна Моногарова)




Еще по теме:
«Онегин» Чернякова в Париже