Новый «Парсифаль» в Байрейте

Байрейт — это Грааль. Театр — это храм Грааля. А Зеленый холм, на котором он стоит, — священная гора Монсальват

Херхайм, норвежец 39 лет, в прошлом сезоне признанный влиятельным немецким журналом Opernwelt «режиссером года», был полон сомнений, приступая к постановке сочинения «со слишком сомнительной аурой, полыхающей религиозным огнем». В свое время он отказался ставить «Парсифаля» в берлинской Staatsoper. Но все же согласился на Байрейт, специально для которого в свое время и была написана эта опера (именно для нее Вагнер придумал уникальную конструкцию оркестровой ямы в своем театре).




«Парсифаль» Херхайма — главная премьера нынешнего фестиваля. Надо сказать, новая версия оперы оказалась удачнее предыдущей, показанной несколько лет назад здесь же, в Байрейте, Кристофом Шлингензифом и выстроенной им на отвратительных антиэстетических метафорах.

У Херхайма, в полном соответствии с либретто оперы, «пространством время стало». Он полон смутных сновидческих предчувствий, проваливаний в инобытие, сюрреалистических смещений места и времени и историко-культурных скрещений.



Сценическое действие начинается уже во время оркестрового вступления. В комнате, списанной с жилых покоев байрейтской вагнеровской виллы «Ванфрид», ярко пылает камин. У ложа умирающей исхудалой женщины собрались: седовласый доктор с чемоданчиком, умильный патер, соборующий больную, горничная, почтенный отец семейства и светлокудрый мальчик в матросском костюмчике. Его умирающая мать хищно и зазывно простирает к нему костлявые руки. Но юный Парсифаль, а это и есть мальчик в матросском костюмчике, сторонится ее, предпочитая строить из кирпичиков стену.

Это стена храма Грааля. И миф о Парсифале происходит отчасти в пространстве детского воображения. Но не только: постепенно выясняется, что все события человеческой истории: войны, смерть, смена политических режимов — сначала совершаются в пространстве мифа. Что течение жизни в предметном, обыденном мире лишь отражение духовных процессов. И это одна из генеральных мыслей спектакля.



В отличие от спектакля Шлингензифа, вылепленного из помоечных отбросов и грязи, новый «Парсифаль» очень красив — не только по мысли, но и по картинке (сценограф Хайке Шиле). В нем бесшумно и быстро, как елка в «Щелкунчике», растут ввысь колонны, раздвигаются стены, пространство беспрестанно преобразуется, расширяется зеркалами и светом.

В нем кровать въезжает в фонтан позади виллы, да так там и остается: как люк, ведущий в иные миры, как цилиндр фокусника. Все, что на кровать ни попадет, или моментально превращается во что-то другое, или проваливается внутрь.

Да и сам фонтан на лужайке не фонтан вовсе, а святой источник, бьющий на горе Монсальват, где живут рыцари Грааля. Тут Херхайм шагает в ногу с Вагнером, жизнь положившим на то, чтобы донести до немецкой нации простую, но емкую мысль: Байрейт — это земля Грааля. Фестшпильхаус, построенный на деньги Людвига Баварского, — это храм Грааля. А знаменитый Зеленый холм, на котором стоит театр, — это гора Монсальват.



В пространство бреда, детского сна, подсознательных желаний изредка проникает историческая реальность, где ходят солдаты с автоматами наперевес и развеваются нацистские знамена со свастикой, — но и она тотчас трансформируется и куда-то уплывает.

Получается причудливый, абсолютно «нелинейный» рассказ, или, скорее, даже художественное исследование. Оно касается самого Рихарда Вагнера — его биографии, его детства, его «комплекса безотцовщины». Это рассказ и о Байрейте, о магии этого места и его истории, старой, новой и новейшей — той, что вскоре наступит после ухода с руководящего поста Вольфганга Вагнера.

На вопрос Wer ist das Gral? (так называется здесь выставка, посвященная истории легенды) режиссер отвечает как-то очень позитивно и соборно: Грааль — весь земной шар и все мы, всё человечество. Глобализм — как новый вид религиозного мышления и Байрейт — как вместилище Грааля, распространяющего благодать во все концы света, символизируются в спектакле сияющей земной сферой, стянутой серебряными лучиками меридианов и параллелей. А светлое будущее Байрейта, преодолевшего свою герметичность и элитарность, символизируется огромным зеркалом, отражающим публику в зале. Тем самым она становится не просто свидетелем, но участником совершавшегося в опере священного таинства.

Таково послание, которое Херхайм после многочасового блуждания по лабиринтам истории и культуры бросает в зал. Это и призыв к единению, и некий вызов.

Тенденция все медленнее и медленнее дирижировать «Парсифалем» началась уже с Артуро Тосканини. Другой итальянец, Даниэле Гатти, который ведет сейчас этот спектакль на фестивале, довел ее, кажется, до предела. «Парсифаль» длится в общей сложности 6 часов 45 минут, с двумя часовыми антрактами. Это означает, что продолжительность его со времени первого представления в 1882 году увеличилась на 40 минут.



Темпоритм спектакля подчеркнуто величавый (так что духовики буквально лопаются от натуги, держа длинные ноты). Интонация — значительная, идеально гармонирующая с концепцией Херхайма. Оркестр звучит негромко, достигая открытой, главной кульминации лишь в третьем акте, в сцене бурного протеста рыцарей против бессильного правления Амфортаса (у Херхайма — депутатов новой Германии, заседающих под стеклянным куполом рейхстага работы Нормана Фостера).

Состав солистов, как всегда, подобрали взвешенно. Очень хорош оказался статный, хоть и несколько флегматичный Кристофер Вентрис в роли Парсифаля: светлые, легкие краски тенора придали партии неожиданную лиричность.

Вентрис уже выступал в партии Парсифаля в этом сезоне, на сцене Opera Bastille, в спектакле Кшиштофа Варликовского. Оба спектакля неожиданно обнаружили внешнее родство. В обоих случаях — амфитеатр скамей: у Варликовского — учебная аудитория медиков, у Херхайма — зал заседаний бундестага. Что и говорить, «Парсифаль», как всякий настоящий миф, удивительно пластично реагирует на вызовы времени.