Почему все эти умные, талантливые и достойные люди вывалили на головы зрителей такую неперебродившую биомассу своих идей?
Имена:
Себастиан Баумгартен · Томас Хенгельброк · Юп ван Лисхаут
© DPA / PHOTAS
Сцена из спектакля «Тангейзер»
О новом «Тангейзере» молодого (то есть сорокалетнего) берлинского режиссера Себастиана Баумгартена и дирижера Томаса Хенгельброка приходится писать в ситуации полного разгрома постановки в национальной (немецкой) и европейской прессе. Спектакль назвали «худшей байрейтской постановкой за последние двадцать лет», Себастиану Баумгартену и его сценографу Юпу ван Лисхауту поставили в вину режиссерскую несостоятельность и идеологическую беспомощность. Обругали также всех певцов и не очень похвалили дирижера.
Если можно, я все-таки произнесу несколько слов над этим дымящимся пепелищем. Как-никак этот спектакль, открывший Байрейтский фестиваль, самая ожидаемая оперная премьера текущего года в Германии. Концентрация европейской политической, светской и финансовой элиты такова, что Фестшпильхаус приходится охранять в этот день, как Белый дом. Да и постановщики совсем не последние люди в оперном мире.
Себастиан Баумгартен родом из брехтовского театра. Он вырос в Восточном Берлине, мать — оперная певица, дед Ханс Пишнер — легендарный интендант берлинской
Staatsoper. Работу в театре Баумгартен начинал ассистентом режиссера Рут Бергхаус — одной из последних возлюбленных Брехта и жены композитора Пауля Дессау. Он, так сказать, с молоком впитал всю эту брехтовскую символику, которая в Россию пришла в виде не первой воды на киселе Театра на Таганке: типизация фигур, жест как выражение социальной позиции, бесконечные символы и тому подобные элементы пресловутого «эпического театра».
Первым (и не самым удачным) режиссерским решением было привлечение идеологически близкого художника Юпа ван Лисхаута (возможно, запомнившемуся кому-то по проекту «
Город рабов» на Третьей Московской биеннале). Мастер разнообразных социальных антиутопий, ван Лисхаут выстроил на знаменитой байрейтской сцене многоярусную деревянную конструкцию, опутанную шлангами и кабелями, которые соединяли разнообразные котлы и прочие емкости. Такого рода агрегаты для получения биогаза порою можно приметить на хуторах или даже в полисадниках экологически прогрессивных бюргеров: в цистерну загружаются любые отходы, на выходе — биогаз, который можно пустить на производство электроэнергии и отопление дома. И никакой зависимости от «Газпрома».
Читать текст полностью
© DPA / PHOTAS
Сцена из спектакля «Тангейзер»
Система требует постоянного присмотра. Поэтому Юп ван Лисхаут населил (видимо, по договоренности с Себастианом Баумгартеном) свою инсталляцию целой бригадой наряженных в галифе жизнерадостных цветов статистов. Они постоянно носили какие-то ведра с бурой жидкостью, с одной стороны что-то заливали, с другой стороны что-то выкачивали. Продукты брожения поступали на стол, отходы снова заливались в систему. Центральным элементом байрейтской сценической инсталляции был, правда, не газгольдер, а цистерна с надписью «алкоголятор». Алкоголь, как несложно догадаться, заменял жителям системы другие источники радости и притуплял их желание устроить революцию.
Но на фоне всего этого вполне самодостаточного театрализованного действа а-ля «Метрополис» надо было еще где-то поставить оперу. Ее пришлось «вчитывать» в инсталляцию.
Лисхаут загромоздил всю сцену, причем происходящее уже на втором ярусе его конструкции было видно только из самых первых рядов (результат неопытности и краткого репетиционного периода в Байрейте). Массивные балки мешали видеть также левый и правый край сцены. Рассудив здраво, Баумгартен посадил туда полсотни тщательно отобранных зрителей из числа жителей Байрейта. Это был очередной жест: расправа с байрейтским священнодействием, с идеей стены звука, отделяющей зал от сцены (алтаря искусств). В результате все действие было сконцентрировано на небольшом пятачке в центре сцены.
Ограниченный вширь, Баумгартен пошел вглубь и задействовал гидравлический подъемник, купленный специально для постановки «Парсифаля» покойного Кристофа Шлингензифа. Грот Венеры — большая вольера, населенная почесывающимися и совокупляющимися статистами-«обезьянами», эффектно поднималась из театрального подземелья и туда же вполне убедительно проваливалась.
По Баумгартену, разница между «аполлоническим» миром-системой Вартбурга и «дионисийским» звероцарством Венеры минимальна: этажом выше, этажом ниже. И то и другое — жесткие системы, подавляющие индивидуумов. Их, индивидуумов, трое: Тангейзер, Вольфрам, Елизавета. Все трое гибнут, раздавленные тоталитаризмом и отравленные ядом неразделенной любви.
Избавленный от забот о контексте, режиссер сосредоточил все свое внимание на Personenführung — работе со своими центральными персонажами. Баумгартен проговорился, что Тангейзер виделся ему этаким Тиллем Линдеманном — солистом группы «Рамштайн». Его рассказ об эксцессах разного рода прозвучал бы занимательнее, чем блеклые рассуждения Тангейзера о «сладостных утехах» (тексты вагнеровских либретто — первый враг любого постановщика его опер). Увы, Линдеманн не поет в опере.
Но Баумгартен поискал и нашел — шведского тенора Ларса Клевемана. Обаятельный певец с юности поет не только на оперной сцене, но и в собственной группе Dom Dummaste (андеграундная электроника). В качестве старого рокера он выглядел в этой режиссерской концепции вполне убедительно, но голос 53-летнего певца для Байрейта просто маловат. Самым удачным, режиссерски и вокально, вышел Вольфрам фон Эшенбах (прекрасный молодой баритон Михаэль Надь): хрупкий невротик, нежный и отверженный.
© DPA / PHOTAS
Сцена из спектакля «Тангейзер»
Более проблемными оказались женские роли: кажется, режиссер сам так и не понял, зачем Тангейзеру понадобились как Венера, так и Елизавета. Поэтому он решил пойти от обратного: его Венера наделена манерами избалованной мещанки, наряжена в какой-то безвкусный люрекс и — о ужас! — беременна месяце на восьмом. Она постоянно прикладывала руку неверного певца любви к своему животу. У Баумгартена, видимо, нет сомнений, что от такой женщины надо бежать сломя голову. Но, к сожалению, части зала было сложно принять эту логику. Похоже, что он просто свинья, этот Тангейзер!
Не лучше история с Элизабет: сначала она вешается Тангейзеру на шею и жеманится, как инфантильная девчонка, потом режет себе руки, как истеричная барышня, и, наконец, засовывает голову в цистерну с биогазом. Почему ее дурацкое самоубийство должно кого-то спасти, неясно.
Беда приключилась и с женским кастом: не имело никакого смысла свистеть Стефании Фриде (Венера). Она пела тем голосом и тембром, который ей дал Бог. И, кстати, пела чисто: в отличие от Элизабет (Камилла Нилунд), с которой где-то в середине второго акта случилось что-то невообразимое, не исправившееся до конца спектакля. Но это, возможно, фактор премьеры — вообще-то финская вокалистка очень крепкая вагнеровская певица (сейчас — в ансамбле Земперовской оперы в Дрездене). Но все вместе, к сожалению, больше походило на пародию Wagner-Gesang.
По ходу спектакля на сцене периодически высвечивались какие-то указания («Мы больны», «Мы думаем», «Искусство становится делом»).
Вообще-то использование видео в оперных спектаклях пора запретить декретом, публика воспринимает их не больше, чем светящиеся надписи Ausgang. Не обратили особого внимания и на высветившуюся в конце цитату «Я еще должен “Тангейзера” этому миру» — это признание Вагнера в своей неудовлетворенности результатом. Хотел ли и Себастиан Баумгартен сказать: «Я попробовал, но ничего не вышло»?
Дирижер Томас Хенгельброк, в иных ситуациях достаточно разговорчивый, на сей раз принципиально отказался общаться с журналистами и даже участвовать в пресс-конференции перед спектаклем. Это походило если не на афронт, то уж точно на желание разграничить режиссуру и музыку.
Он, как полагается аутентисту, очень тщательно изучил не только все двадцать (или сколько их?) вагнеровских версий партитуры, но и другие источники, в частности письма Вагнера своим исполнителям. Композитор имел манеру исчерпывающе описывать все нюансы интерпретации.
{-tsr-}Дирижировал Хенгельброк по факсимильной копии одной из «дрезденских редакций» (для нее даже пришлось расширить дирижерский пульт), испещренной разноцветными пометками и вставками. Как говорят музыканты оркестра, в сущности, Хенгельброк создал для Байрейта новую редакцию оперы. Оркестр звучал очень структурированно, прозрачно, сухо — интересно, но не пленительно. Возможно, это полезный опыт для байрейтских музыкантов — ансамбля вагнерианцев, из года в год проводящих здесь летние каникулы.
Возвращаясь к режиссуре, задаю вопрос: почему все эти умные, талантливые и достойные люди (без всякой иронии, лучшие из лучших) вывалили на головы зрителей такую неперебродившую биомассу своих идей? Режиссерская опера, дай ответ! Не дает ответа.
К поставленному вопросу - ответ автору известен вероятно и называется "интендант". Вагнерши прекрасны в своей бездарности. Сначала пускается дымовая завеса "А вот мы вам Нетребку с Вендерсом позовем", а в результате недорогой - как всегда - каст уровня театра Касселя или Ганновера.Паскье делает ведь тоже самое и в прочих своих антрепризах, когда вместо заявленного Березовского оказывается кто-нибудь сильно подешевле и попроще.
Тилеманн с Вайгле рекрутируют знакомых им майстерзингеров,бось как огня незнакомых - в Байройте уже кажется перепела половина Земперопер и пересидела полштаатскапеллы Дрезден,и картина повального безголосия с прекрасным немецким языком - дело обычное. Приличные певцы,вроде Печенки,Кауфманна или Ветсбрук не задерживаются. То, что вайглевский Нодж, совершенно обычный кантатный баритон всех перепел - это симптом. Дирижерские ангажменты поражают своей произвольностью, то надежные, как танк и с такой же фантазией капельмейстеры, вроде Ширмера или Шнайдера, то Нельсонс, первый раз, кажется, встретившийся с немецкой оперой.
Очень прискорбно, что Байройт продолжает себя мнить эдаким Гансом Саксом, не в силах преодолеть комплекс провинциального шовинизма,. Чем Байройт отличается от Дрездена или Мюнхена? Да ничем, тот же оркестр, те же певцы, те же режиссеры те же плюсы и минусы современной немецкой оперы, с прекрасными хорами, коррепетиторами, оркестрами, писсуарами вместо дворцов и певцами, пашущих за три тысячи месячного оклада.