Юрий Темирканов в Мариинке-3: конец прекрасной эпохи?

ЗКР до обидного недолюблен и недосмотрен – как шикарный старинный особняк, на который хозяева махнули рукой

Имена:  Валерий Гергиев · Юрий Темирканов

В рамках фестиваля «Звезды белых ночей» на сцене Концертного зала Мариинского театра Юрий Темирканов продирижировал Первым филармоническим оркестром (он же ЗКР, он же «Заслуга», он же «оркестр Мравинского»). В первом отделении прозвучала партитура Гии Канчели «…al niente», во втором — Четвертая симфония Иоганнеса Брамса.

Для того чтобы оценить значение этого вечера для новейшей петербургской историософии и историографии, нужно отчетливо представлять себе музыкальный контекст города, издревле определявшийся балансом взаимоотношений Мариинского театра и филармонии. До начала нулевых они играли на разных полях: на Театральную площадь ходили в основном за оперой и балетом, а концертным центром города на протяжении долгого времени оставалась площадь Искусств. С годами ситуация менялась, Мариинка наращивала свой симфонический потенциал, попутно активно занимаясь промоутерством, филармония же с каждым годом лишь сдавала позиции, причем сразу по всем фронтам: качество игры оркестров, качество и разнообразие концертных программ и т.д.

Пока Валерий Гергиев не обзавелся личным концертным залом с лучшей в стране акустикой, филармония еще как-то могла соперничать с ним — брать, так сказать, территориальным превосходством. Но когда три с половиной года назад Мариинский театр обрел третью сцену, о всякой конкуренции настало время дипломатично забыть.

После десятилетий необъявленной «холодной войны» худрук филармонии не просто наносит дружественный визит в гергиевскую Валгаллу (хотя сам «пакт Молотова — Риббентропа» формально был заключен еще раньше, когда два года назад Темирканов в гергиевской вотчине продирижировал своим мариинским «Евгением Онегиным»), но посвящает вечер памяти Евгения Мравинского — обрекая, таким образом, себя и свой оркестр на сравнение не только с Мариинским театром и его шефом, но и со своим великим предшественником (то есть на сравнение филармонического настоящего с филармоническим прошлым).

Здесь настало время и место извиниться и перед читателями, и перед «дорогой редакцией» — «письмо из Петербурга» на этот раз неизбежно выдалось длинным и нудным; неизбежно потому, что Темирканов выступил, что называется, в жанре «проблемного высказывания», и на него странно было бы реагировать иначе.

Начнем с плюсов. Я давно не был на концертах ЗКР — просто потому, что не было поводов: хороших приглашенных дирижеров там днем с огнем не сыщешь, а сам Темирканов в последние годы дирижирует примерно одним и тем же джентльменским набором. Да и составить объективное впечатление об интерпретациях можно лишь с большим трудом — после ремонта в Большом зале Филармонии, как известно, отчаянно ухудшилась акустика.

Тем более приятно было убедиться в том, что первый филармонический даже в безвременье нулевых сумел сохранить свои симфонические гены и свою identity. ЗКР — по-прежнему великий оркестр в том смысле, в каком великими могут считаться Венские и Берлинские Филармоники и амстердамский Concertgebouw. Речь, понятное дело, идет не об объективных качествах игры, а о самоощущении, о породе и о потенциале.

На сегодняшний день оркестр Мариинского театра значительно превосходит ЗКР по классу, но даже в лучших своих симфонических выступлениях коллектив Валерия Гергиева продолжает оставаться оперным оркестром «из ямы», для которого в выходе на концертную сцену есть нечто неестественное, искусственное (то, что лучшим на сегодняшний день оркестром страны стал оперный коллектив, многое говорит о странностях современной России). Чего отнюдь нельзя сказать про ЗКР, музыканты которого заявляют о своей идентичности сразу же, как только выходят на сцену и рассаживаются за пульты.

К тому же перед ЗКР стоял несомненно великий дирижер. Памятник себе Юрий Темирканов поставил еще в 1982 году записью «Мертвых душ» Родиона Щедрина — очевидно, самой блистательной оперной пластинкой, выпущенной советскими исполнителями. Впоследствии шеф ЗКР не раз подтверждал свой статус — я до сих пор не слышал траурного марша из Первой малеровской симфонии лучше, чем у Темирканова в конце 1990-х.

Так вот, замысел (именно что замысел) Четвертой Брамса — эпико-масштабной, скорее трагической, нежели лирико-драматической, скорее à la Mahler, нежели à la Brahms — Темирканову в высшей степени соответствовал. Я бы с удовольствием послушал такую Четвертую лет десять (или пятнадцать) назад.

Но сейчас замысел остался замыслом — вместо его реализации ЗКР и Темирканов представили пусть местами (вторая часть, отдельные вариации финала) прекрасные, но все же руины. Оркестр не слишком слушается дирижера, а у того уже, кажется, не хватает желания управлять своими подопечными — любое stringendo (как на последних тактах финала) или ritardando грозит обернуться жирной кляксой (особенно заметной в акустике Мариинки-3). Связи в нейронной сети оркестра нарушены, и если от дирижера даже идет какой-то художественно-волевой импульс, на пути к оркестру он теряется.

ЗКР до обидного недолюблен и недосмотрен — как шикарный старинный особняк, на который хозяева махнули рукой. На фасаде выдающегося коллектива так и тянет повесить вывеску: «Отдам оркестр в хорошие руки».

Но не только в этом дело. Даже если бы Темирканов (или его ассистенты) идеально отрепетировали Четвертую, слушать ее сегодня в такой трактовке было бы все равно невозможно. Исполнительская эстетика, в которой в начале второго десятилетия XXI века существует Юрий Темирканов (и в которой вслед за ним неизбежно погряз ЗКР), — это эстетика в лучшем случае 1970—1980-х, причем советских, а не европейских. Вернувшись с концерта, я послушал Четвертую Брамса с тем же ЗКР и Евгением Мравинским (1973 год): если абстрагироваться от качественных характеристик, в эстетическом смысле прочтения худруков Ленинградской и Петербургской филармоний очень схожи между собой — по крайней мере тем, что сегодня они звучат одинаково архаично.

На смену семидесятым пришли сначала восьмидесятые, девяностые, нулевые, десятые — эпоха Мравинского (так же как эпоха Караяна или Клиберна) давно закончилась, и появились новые исполнительские эстетики. Музыкальное исполнительство — едва ли не единственная сфера искусства, применительно к которой можно всерьез говорить о прогрессе: начиная с последней трети XX века каждое новое поколение музыкантов слышит исполняемую музыку все лучше. В этом смысле Курентзис интерпретирует Брамса (Бетховена, Моцарта etc.) точнее Мравинского, Арнонкур — точнее Караяна, а Хардинг и Ярви — точнее Норрингтона.

Но если на Западе эти эпохи эволюционно наследовали друг другу и сегодня прекрасно уживаются в каталоге iTunes, то в филармоническом Петербурге никакого обновления не произошло — фактически он по-прежнему продолжает существовать в дремучих 1970-х, почивая на нажитом добре и остановившись в развитии. Говорить об энтропии и стагнации применительно к явлениям современной петербургской культуры уже стало дурным тоном, но это ровно тот самый случай.

«Did you know that the sighing first theme of Brahms’s Fourth Symphony is actually a Russian folk song?» — иронизирует Энтони Томмазини после апрельского выступления Темирканова в Карнеги-холле. Рецензент The New York Times пишет о «fresh, intriguing performance», но таковым это может показаться лишь западному адресату: в Нью-Йорке, видимо, уже забыли о том, что Брамса можно играть так (к тому же в постсоветскую эру западные гастроли отечественных оркестров проходят, как ни крути, по ведомству музыкальной этнографии и под девизом «Oh, those Russians»).

Брамс Темирканова (как и стиль Темирканова вообще) немыслимо устарел. В Петербургской филармонии время как будто остановилось. Прежде всего — время музыкальное: в каждой из четырех частей Четвертой нитевидный пульс прощупывался еле-еле.

Тут, собственно, и кроется проблема. Вопросов к Юрию Темирканову-дирижеру нет и быть не может — в конце концов, художника невозможно заставить быть иным, а уважаемый (пишу без всякой иронии) Юрий Хатуевич всегда был честен и откровенен перед своей публикой — он еще тринадцать лет назад в программном интервью Ольге-Ъ Манулкиной заявил, что его «тошнит, когда спрашивают о творческих планах». Вопросы есть к Юрию Темирканову-худруку.

Ведь именно под его руководством (и даже несмотря на попытки программного директора Ирины Родионовой как-то обновить афишу) Большой зал Филармонии из заповедника традиций и храма искусств в сознании публики окончательно превратился в Большой Ресторанный зал. Местная афиша не дает никакого представления о том, что в сегодняшнем музыкальном мире хорошо, а что плохо — и какое вообще нынче тысячелетье на дворе.

Юрий Темирканов несет личную ответственность за деградацию той самой филармонической аудитории, которая еще в позднесоветские времена считалась одной из самых чутких в стране. Художественная политика филармонии (а точнее, ее отсутствие) направлена на консервацию вкусов, а значит — на подмену понятий и дезориентацию потребителей. Проблема не в том, что Темирканов плохо сыграл Брамса, а в том, что кроме этого самого Брамса и этого самого «плохо» в Петербургской филармонии услышать что-либо принципиально иное практически нереально. Публика потребляет то, что ей предлагают, — и постепенно теряет вкус. То есть слух. На выступлении Темирканова в Мариинке-3 меня больше всего поразила реакция публики — восторженная, на грани кликушества. Придя домой, я прочитал с десяток отзывов в блогах и на фэйсбуке: как это было прекрасно, как это было волшебно — и прочие мимими. Проблема тут, кажется, не в харизме Темирканова и не в силе его имени: «играют фальшиво, не вместе, скучно, а никто не замечает, потому что перед ними Мравинский. Легенда» — подставить другую фамилию в этот фрагмент интервью 1998 года и получить диагноз года 2011-го было бы слишком большим соблазном. Просто петербургская публика — та, что продолжает ходить в филармонию, — начисто утратила профессиональные слушательские критерии оценки.

На протяжении всей Четвертой симфонии в соседнем ряду плакала навзрыд женщина лет пятидесяти. После концерта я не удержался и спросил ее о причине слез. На мой вопрос она ответила примерно в том духе, что Темирканова она впервые увидела и услышала лет двадцать пять назад — и сразу же влюбилась. И что теперь она смотрит на постаревшего, но держащего форму кумира и понимает, что времени с тех пор утекло изрядно и что она-то сама в отличие от объекта желания форму уже не держит, но чувство ее вполне еще живо, а симфония Брамса такая красивая, и долгая к тому же, и поплакать и насладиться всеми этими противоречивыми чувствами можно вдоволь. Если бы этой моей соседки не было, ее стоило бы придумать.

В первом отделении, как уже было сказано, Темирканов дирижировал «…al niente» Гии Канчели — вкуснейшей симфонической чурчхелой, в которой сладким сиропом загустевшего трехчетвертного времени залиты нанизанные на вальсовую нитку лакомые орешки из «Оплаканных ветром» и «Стикса». Содержание этой музыки — про скорую близость конца, про тяжесть времени и невозможность его преодоления, про то, что все главное уже в прошлом, и про то, что ты сам постепенно в него погружаешься — как нельзя лучше резюмирует нынешнее состояние Петербургской филармонии. «Я никогда не был пессимистом, — писал Канчели в 2000-м в аннотации к партитуре, — и прекрасно понимаю, что процесс постепенного угасания может длиться долго, даже бесконечно долго». Как в воду глядел.​