Питер Донохоу: «В XX веке всё невероятно усложнилось, искусство стало безумно интеллектуальным»

Британский пианист о литаврах, Оливье Мессиане, конкурсе Чайковского, хилой английской культуре и мощной русской

Имена:  Оливье Мессиан · Питер Донохоу

Британского пианиста Питера Донохоу у нас полюбили еще в 1982 году, когда ему была присуждена премия на конкурсе Чайковского. В очередной свой приезд Донохоу сыграл в Санкт-Петербургской и Московской филармониях программы из музыки Моцарта, Брамса, Равеля, Листа, Франка и Мессиана, а также поговорил с МАРИНОЙ АРШИНОВОЙ.


— Что вы помните о конкурсе Чайковского 1982 года, который положил начало вашей карьере?

— Я до сих пор помню эту потрясающую атмосферу, которая царила в концертных залах в советские годы. Не знаю, существует ли она до сих пор. Публика приходила на концерт просто одержимая, думаю, это было особое время.

После конкурса я часто бывал в России с концертами. Были годы, когда я приезжал каждые три месяца. Но только в Ленинград и в Москву. Однажды еще был в Вильнюсе и в Тбилиси, но это уже не Россия. А я ужасно хотел побывать в Сибири, увидеть все это своими глазами. Меня не приглашали туда вплоть до 1996 года, когда мне удалось наконец попасть в Новосибирск, Екатеринбург, Омск, Ханты-Мансийск, Челябинск, Курган. Мне очень дороги эти воспоминания. В каждой стране это так: чем меньше город, тем более трепетная там публика.

— У вас великолепная пианистическая школа. Где вы ее получили? В Англии есть традиции фортепианной педагогики?

— Очень интересный вопрос. По поводу традиций: отвечу, что их нет. Конечно, существует небольшое количество хороших учителей музыки и наряду с ними десятки, сотни тысяч прочих. Мне повезло, мое детство пришлось на начало 60-х, годы расцвета культуры в Англии. Это происходило во многом благодаря притоку эмигрантов из России и других восточноевропейских стран, Польши например.

Для того чтобы стать музыкантом, нужно серьезно заниматься с детства, как это принято и в России. В Англии же всё не так: когда мы наконец находим то, что нам нравится и чем мы хотим заниматься, часто бывает уже поздно.

— А как это было у вас?

— У меня было по-другому. Мои родители очень верили в пользу раннего развития. С тех пор как себя помню, я выбрал музыку основным занятием в жизни — и вступил тем самым в битву со школой, где мне говорили: сначала сделай то, что положено, а затем отдыхай, занимайся тем, что нравится. Я же «отдыхал» целыми днями. У меня был другой взгляд на вещи, меня считали странным. Я и был странным и совершенно отдельным из-за своей поглощенности музыкой. Даже не фортепиано, а шире — музыкой.

Меня поддерживали родители, иногда они спорили, не соглашались друг с другом в вопросах моего воспитания. У нас в Англии принято выбирать учителя, который ближе живет. Так вот, мне повезло. Мои учителя, жившие неподалеку, ничем не были знамениты, просто были хорошими учителями и по-доброму ко мне относились.

А вообще фортепианной школы в Англии нет, ее не существует. Каждый из знаменитых английских пианистов — Джон Огдон, Джон Лилл, Барри Дуглас — не представляет британскую школу. Они появились не благодаря ей, а вопреки ее отсутствию. Огдон был вообще как инопланетянин, очень странный, ни на кого не похожий человек, фантастически талантливый. Его открыли на конкурсе Чайковского. В Британии до этого его талант не распознали.

— Если коротко, какие моменты оказали решающее влияние на вашу судьбу? 

— Первым таким обстоятельством, совершенно уникальным, которое невозможно скопировать, так как это всё вышло случайно, было мое желание овладеть игрой на максимально возможном количестве инструментов. Я играл на духовых, струнных, но главное — на ударных. Как я уже упоминал, в 1960-х годах в моей стране произошел культурный взрыв, в результате которого на нас хлынула новая музыка: Мессиан, Штокхаузен, Булез, Лютославский. И ударные играли очень важную роль в этой музыке.

На фестивале BBC Proms в те годы концертмейстером группы ударных был мой учитель, Гилберт Вебстер. Он удивительный человек. Начинал как страховой агент, затем стал джазовым музыкантом и дослужился до концертмейстера группы ударных в BBC Symphony. Он изменил мое восприятие музыки, мое отношение к ней. Он не учил меня играть на рояле, но дал мне базовые исполнительские принципы, которые я усвоил на всю жизнь. Моя страсть к музыке в те годы стала всепоглощающей, я не мог остановиться и брался за всё — играл в оркестре, пел в хоре, делал инструментовки, дирижировал, писал музыку, читал лекции. Мне было уже 23 или 24 года, когда я окончательно решил стать пианистом.

В моей игре на фортепиано с тех пор присутствует ощущение ансамбля, совместного музицирования. Я люблю оркестр, и мне нравится как солисту быть частью этого большого ансамбля, а не отдельно существующим инструментом.

Следующим решающим моментом в моей жизни было знакомство с Саймоном Рэттлом. Мы с ним примерно одного возраста, он уроженец севера Англии. Рэттл тоже был ударником, помимо этого он играл на фортепиано и на кларнете и всегда, конечно, хотел стать дирижером. Мы подружились с ним, когда были подростками. Я помню его первые шаги и первые триумфы. Ему было 17 лет, когда он продирижировал «Весну священную», а я у него в оркестре играл на литаврах эту очень трудную партию. Впоследствии на протяжении всей жизни мы с ним много играли и записывались. Не знаю, как я на него, но он на меня очень сильно повлиял.

А затем был конкурс Чайковского, после которого я стал много выступать как пианист. Это третий пункт.

Еще одной точкой отсчета в моей жизни стал Оливье Мессиан, у которого я учился в Париже. Он был очень естественный человек, никогда не актерствовал; наивный, очень религиозный и невероятно интеллектуальный — как будто в голове был компьютер. Он обладал тем же свойством, что и Скрябин: видел звуки цветными. Мессиан был очень скромный человек, прекрасный пример для подражания. Последний великий композитор в истории музыки, с моей точки зрения. Хотя, может, мы еще увидим потрясающий взлет музыки, кто знает?

— В вопросе отношения к современной музыке мнения исполнителей первого ряда располагаются в диапазоне от «нет современной музыки, достойной исполнения» до «нужно ее играть, чтобы наше искусство окончательно не превратилось в музейное.

— Думаю, правы и те и другие. Современная музыка двадцать лет назад и то, что она представляет собой сейчас , — очень разные вещи, и в этом тоже кроется ответ. Булез, Штокхаузен, Стравинский, Шостакович еще недавно считались современными композиторами. В Англии 60-х даже Дебюсси считался современной музыкой.

Сегодня это, конечно, не так. В XX веке всё невероятно усложнилось, искусство стало безумно интеллектуальным. Если в XIX веке композиторы сами исполняли свою музыку, то в XX они очень отдалились от этого. И вообще отдалились от широкой аудитории, оставив себе лишь небольшую горстку интеллектуалов. В 70-х и 80-х годах прошлого века искусство стало таким сложным, что его перестали воспринимать. Встал вопрос о соотношении между коммерческой составляющей музыки и ее содержанием. Минимализм можно считать компромиссным решением этого вопроса.

— В нынешний приезд вы исполняете пьесу Мессиана под названием «Кантейоджайя». Что означает это слово?

— Слово «Кантейоджайя» означает не более чем «Турангалила» (название симфонии Мессиана. — OS) и не имеет своего значения. Это части разных слов на санскрите, собранные в одно слово. Философски, идейно это произведение напоминает «Остров радости» Дебюсси. Там есть несколько небольших эпизодов разного характера, ведущих к восторженной кульминации.

В российских концертах я играю программу, в которой первое отделение отдано немецкой музыке, а второе французской: Франк, Равель, Мессиан. Кстати, Сезар Франк, современник Листа, по моему мнению, был самым близким предшественником Мессиана, если посмотреть на религиозно-экстатический характер его творчества.

— Вы видите сейчас в Британии молодых талантливых музыкантов? Вы верите, что у них есть будущее?

— Хотелось бы надеяться, что у нас у всех оно есть, это будущее. Я лично в этом не уверен, учитывая политику властей в Англии в отношении искусства. Оно сейчас попросту не ценится. Думаю, нынешним молодым будет очень трудно, гораздо труднее, чем было нам. Мы живем в очень странное время: происходят огромные изменения в культуре, к которым нужно привыкнуть.

— Эти вопросы стоят сегодня очень остро не только в Англии.

— У вас в России есть огромное национальное достояние — это ваша культура. В Англии ничего подобного нет. У нас есть только Шекспир и еще прекрасные ландшафты. Когда английские оркестры гастролируют — они играют русскую музыку. Русские оркестры тоже играют русскую музыку. Весь мир хочет слушать Чайковского и Рахманинова. В Америке, Англии, Японии, Китае, Австралии. Это только в Германии по-другому. Там еще слушают Бетховена, Брамса, Вагнера, Брукнера.

Эта одержимость русской музыкой во всем мире сводится в основном к симфониям и балетам Чайковского и фортепианным концертам Рахманинова. Русская музыка оказала решающее влияние на всю музыку XX века. Бриттен имел большие связи с Россией, испытывал на себе сильное влияние русской музыки. Святослав Рихтер был большим его почитателем. Есть такой хороший английский композитор Артур Блисс. Он всю жизнь прожил в Америке, но по духу оставался британцем. В его замечательном фортепианном концерте я тоже слышу влияние русских композиторов. Стравинский, всю жизнь проживший в эмиграции, так и остался русским композитором, учеником Римского-Корсакова, и я имею в виду не только и не столько «Петрушку», а более поздние его вещи, например Концертный дуэт для скрипки фортепиано. Даже Гершвин (выходец из русско-еврейской эмигрантской семьи, который комбинировал в своей музыке разные вещи) и тот не избежал влияния русских композиторов. Эту мощную традицию, может быть основную в музыкальном искусстве последнего столетия, нельзя недооценивать.