«Тристан и Изольда» Билла Виолы в Мариинке-3

Валерий Гергиев отодвинул Билла Виолу на второй план

Валерий Гергиев уже давно мечтал показать в Санкт-Петербурге «Тристана и Изольду» Билла Виолы — четырехчасовую инсталляцию, созданную классиком видеоарта для трехлетней давности постановки вагнеровской оперы в парижской Opera Bastille. Год назад он привозил ее на свой фестиваль в Роттердаме, теперь очередь дошла и до «Звезд белых ночей». Эстимейт оправдался: «Тристан» стал центральным событием нынешнего мариинского форума и самым серьезным из случавшегося здесь в последние годы. Правда, фурор произвел не столько Виола, сколько Гергиев — музыкальная сторона проекта решительно отодвинула импортные видеофрески на второй план.

Хотя значительная часть забившей Мариинку-3 публики пришла именно что «на Виолу» — до того в России показывалась лишь одна его работа, десятиминутное «Приветствие». Являющаяся экстрактом всей виоловской эстетики четырехчасовая инсталляция к «Тристану» при таком раскладе тянет на персональную выставку. Эстетическая самоценность видеоряда очевидна (он уже успел побывать в музеях Нью-Йорка и Лондона безо всякого музыкального сопровождения), но зачем он понадобился опере Вагнера, так и осталось неясным.

Про самого Виолу все как раз более или менее понятно. Как и в прежних работах, он проверенным способом завораживает зрителя: что в конечном счете может смотреться более эффектно и завораживающе, чем снятые в рапиде всполохи огня или вибрирующие в воздухе ртутные шарики воды? В «Тристане» еле-еле ощутим слабый, но вполне уловимый душок масскульта: голливудское блокбастерство тихой сапой закрадывается в святая святых артхауса. Это удивительно гармоничный мир, в котором от начала и до конца царит дзенская пустота и невесомость. Эстетично донельзя, но энергии смыслов — ноль. Дальше следовало бы поразмышлять про встречу Инь и Ян, про попытки осмыслить вагнеровский миф с позиций буддизма, тантризма, суфизма и еще бог знает чего, — но только «Тристан» этого, право, не стоит. «You know, I hate spiritual fast-food», — говорила по сходному поводу героиня Пелевина. Нужно набраться смелости и отставить куда подальше пиетет перед живым классиком contemporary art: к опере «Тристан и Изольда» одноименная продукция Билла Виолы имеет самое опосредованное отношение. Вот какой-нибудь «Любви издалека» Кайи Саариахо или «Пеллеасу и Мелизанде» Дебюсси виоловский абстракт очень бы пошел. А Вагнер и Виола соотносятся примерно так же, как вулканическая лава и тот цифровой огонь, что составляет львиную долю визуалки «Тристана».

Это только кажется, что мариинские дары позволили причаститься к европейской оперной действительности. Ничего подобного: вот если бы в Петербург из Штутгарта выписали бы «Летучего голландца» Каликсто Биейто, другое дело. В Мариинке-3, как и в Opera Bastille, «Тристана» Виолы приняли на ура, а разница между двумя триумфами гигантская. Парижский успех «Тристана» легко объясним: эстетский видеобальзам Виолы пришелся как нельзя по душевным ранам измученной ужасами евротрэша оперной публики. Западный театральный процесс за последние лет пятьдесят перепахал эту оперу Вагнера вдоль и поперек. Купфер, Конвичный, Шеро — за «Тристана» брались все без исключения гранды оперной режиссуры; доставились до полного бездействия недавнего байройтского «Тристана» Кристофа Марталера. А у Виолы тебе и водопады, и огонь, и обнаженная натура, и никакого фраппирования. Можно и отдохнуть.

Нам отдыхать пока не от чего. Отечественная сценическая история «Тристана» ограничивается двумя великими мариинскими спектаклями — Всеволода Мейерхольда (1909) и Дмитрия Чернякова (2005). Тот и другой от нас сегодня трагически далеки, а разница между ними в том, что первый подробнейшим образом описан и проанализирован, а сошедший с репертуара второй — нет. В том, что Мариинский театр показывает на своих «Звездах белых ночей» привозного, а не собственного «Тристана», есть что-то глубоко символичное. В русской опере только-только наметился режиссерский прогресс, оперная публика только-только начала рефлексировать, а в привозном «Тристане» царит всенародно любимая в наших пенатах иллюстративность, любовь к которой нашего народа нужно выжигать каленым железом. Народ категорически не желает думать — он желает по-филистерски наслаждаться красивой музыкой и хорошим вокалом. Ему достаточно красивого шуршащего фантика, которым режиссер со сценографом оборачивают сладкую оперную конфету. «Тристан» Виолы — оживляющая восприятие музыки картинка: в этом смысле суфийские пассы «Тристана» Виолы отличаются от лапотной архаики «Псковитянки» Федора Федоровского только временем (2005-й вместо 1955-го) да культурой. Но одно дело — историческая русская фреска, и совсем другое — едва ли не самый сложный текст оперной истории. Вместо того чтобы раз за разом всматриваться в гениально-мучительное откровение Дмитрия Чернякова, мы релаксируем под Виолу. У Бориса Филановского есть правильная мысль: традиционная опера — это широко закрытые глаза. В своем «Тристане и Изольде» Виола закрывает глаза на все вагнеровские проблемы.



Отменить режиссуру и заполучить Gesamtkunstwerk, вагнеровскую грезу о синтезе искусств, — заветная мечта абсолютного большинства оперных дирижеров. В том числе и Валерия Гергиева. Мариинскому шефу это простительно по простой причине: достоинства его новой интерпретации экстраординарны, словно и не был Гергиев уязвим в «Тристане» три года назад. Начали с подбора идеальной певческой команды. Извечную русскую проблему с хорошими тенорами Валерий Гергиев решил приглашением сверхновой теноровой звезды Гари Лемана (в будущем году он будет петь Тристана в «Метрополитен-опера»): в его голосе счастливо соединились необходимые для Вагнера сталь и трепет. Величайшая вагнеровская певица Лариса Гоголевская временами перепевает первую европейскую Изольду Вальтрауд Майер. Превосходен монолитный страдалец Курвенал Эдема Умерова. Слушая великолепную Брангену Екатерины Губановой, в сценах с Изольдой властно перетягивавшей на себя внимание, понимаешь, за что ее так нахваливал Жерар Мортье: как это ни странно для 29-летней певицы, но интерпретация Губановой — совершеннейший эталон партии служанки Изольды. Точно такой же эталон, только уже давно признанный, — у Короля Марка Рене Папе.

Своего «Тристана» Гергиев ваяет по рецепту «Парсифаля»: пространство становится временем, черная дыра оркестра затягивает тебя сладкой болью. Музыкальная материя становится и физически осязаемой, и неуловимо-эфирной. Колоссальная махина «Тристана» из акта в акт транслирует совершеннейшую метафизику. Высоковольтная гергиевская передача пламенеет нежностью и дышит необъяснимой хрупкостью: «Тристан и Изольда», как и предписано автором, предстает одним пятичасовым оргазмом. Гергиевская интерпретация «Тристана и Изольды» не просто конгениальна Вагнеру — это этапная зарубка на древе истории русской культуры. Все, что будет происходить в Мариинке в дальнейшем, будут мерить именно этим вечером.