Строительство самодельного органа

Музыкант Петр Айду, собирающий орган заново вместе с его создателем, считает, что самое ценное, что есть в этом занятии, — абсолютное выпадение из времени

Имена:  Иосиф Файн · Петр Айду

В одно из камерных помещений Дворца на Яузе (он же ДК МЭЛЗ) уже несколько месяцев время от времени приезжают два человека очень разного возраста, чтобы заняться таким нераспространенным делом, как строительство органа. Один из них, архитектор Иосиф Львович Файн, несколько советских десятилетий из подручных средств самостоятельно сооружавший в своей московской квартире этот самый сложный и очень крупный музыкальный инструмент. Другой — пианист, большой друг вообще всех клавишных инструментов, автор многих нестандартных музыкально-инструментальных проектов, руководитель музыкальной лаборатории «Школы драматического искусства» Петр Айду. Он рассказал ЕКАТЕРИНЕ БИРЮКОВОЙ, как происходит процесс переселения органа, который для этого надо было разобрать, и теперь его собирают заново — на новое, более просторное и доступное общественности место жительства.


— Как долго вы еще будете его собирать?

— Это никому не известно. Но думаю, что к весне соберем.

— Орган же для совсем маленького помещения делался — для комнаты в советской квартире. А здесь все-таки пространство побольше. Как он будет звучать?

— Тут такое дело: надо понимать, ради чего это все нужно. Этот орган, конечно, не является конкурентоспособным инструментом в области органостроения. Это скорее такой арт-объект. Я, во всяком случае, его так воспринимаю. Конечно, его будет прекрасно слышно в этом новом помещении. Но суть не в этом. Суть в том, как он сделан. Я, честно говоря, никогда и не слышал, как он звучит.

— Правда?

— Конечно. Потому что он долго стоял без дела. Когда я пришел к Файну, он сказал, что не видит будущего для органа. Он уже пытался его в разные места пристроить. Я, когда все это увидел, сказал, что беру, без вопросов. Что найду место. Потому что у меня уже опыт по поводу пристраивания инструментов большой, в связи с моим «Приютом для музыкальных инструментов».

Я про этот орган узнал еще в 2000 году. Из программы «Времечко», как ни странно. Файн тогда был такой телезвездой. Был один дед, который метро построил для своей возлюбленной где-то в деревне — прорыл тоннель. И вот другой, который орган построил для своей жены. И я мечтал с ним познакомиться, думал его найти. И вот прошло столько лет, и орган сам ко мне приехал.

Я бы хотел включить этот орган в нашу историю, связанную с музыкой 20-х годов — ну, то, что мы в прошлом году делали под названием «Персимфанс». Потому что этот орган на самом деле является такой окончательной точкой советской самодеятельной культуры. Круче уже ничего сделать невозможно. Я не могу себе представить что-то более сложное в области самодельных музыкальных инструментов.

Интересно, что Файн родился в 1923 году. Он практически ровесник «Персимфанса». И в школе, в 30-е годы, играл на расческе в шумовом оркестре.

И можно себе представить, что этот орган появился, скажем, в 1928 году. Это в принципе вещь, сделанная человеком той культуры. Поскольку в проекте «Персимфанс» мы занимались, кроме прочего, темой шумовых оркестров и самодельных музыкальных инструментов, то это туда очень хорошо вписывается.

— А что за «Приют для музыкальных инструментов»?

— Ну, это такой полувиртуальный проект, некое собрание инструментов и людей, этот проект поддерживающих, которые разбросаны по разным углам Москвы и ближнего Подмосковья. Суть в том, что сейчас выпадает из реальности целый пласт инструментов, в основном роялей XIX — начала XX века. Сейчас, мне кажется, завершающая фаза этого исчезания. На моих глазах это все происходило — когда стали пропадать прямострунные рояли.

— Это какие?

— Ну, это рояль, у которого струны не перекрещиваются, а идут прямо. Как у клавесина. Реально это просто означает устаревшую форму. И что это устаревшая, ненужная вещь.

Мне лично все равно, на каком рояле играть. Я играл «Мефисто-вальс» на репетиционном рояле, и проблемы если и были, то мои собственные, а не рояльные. Но среди музыкантов и настройщиков эта идея, что от прямострунных роялей надо избавляться, была достаточно давно. Даже если он инкрустирован драгоценными металлами. Люди, правда, у нас жили небогато и не особенно разнообразно. И рояли довольно дорого стоили и традиционно считались ценностью. Так что где-то только в районе 90-х от них стали избавляться. А сейчас, вот уже лет пять, и пианино стали выбрасывать. До этого пианино не выбрасывали…

— …наверное, потому что они меньше, чем рояли, места занимают…

— Трудно сказать. Но сейчас просто открылись какие-то шлюзы — выкидывают десятками, сотнями. Причем хорошие, красивые инструменты. Короче говоря, идея «Приюта» заключается в том, чтобы по возможности это сохранить. Поскольку музеи этим всерьез не занимаются и музыкантам это, как правило, не нужно.

Единственный музыкант, который этим отчасти занимался, это Алексей Любимов. Из всей музыкальной тусовки, из пианистов он единственный мне известный человек, который целенаправленно собирал старые музыкальные инструменты, их искал, находил, хранил и что-то пытался с ними сделать. Не очень успешно, потому что реставрацию здесь невозможно делать, это наша большая проблема.

И я эту идею от него унаследовал, поскольку я у него учился. Но в отличие от него я даже не выбираю инструменты, которые мне нужны, а просто исхожу из идеи, что все надо приютить, хотя бы законсервировать. У меня сейчас приблизительно 20 инструментов, и из них реальную ценность представляют далеко не все. Вот в театре на Сретенке, прямо в атриуме, стоит у меня рояль английский, 80-х годов XIX века, на котором я время от времени играю концерты. Он в хорошем рабочем состоянии. Мне повезло, он каким-то образом сохранился. Но он такой в общем один.

— Где все остальные хранятся?

— Да повсюду. По сути дела, я этим один занимаюсь, но есть люди, которые помогают. У меня есть, например, друг, у которого довольно большой дом, и там пять штук лежит. В ФИАНе — это Физический институт Академии наук — один мой рояль стоит. Ну, там музыкальный клуб есть с традициями. Но эти рояли все недействующие. Так что это в общем такой подвиг — держать у себя ящик, который не имеет никакой функциональности. И орган Файна — это, получается, один из моих клиентов.

— Прошлогодний проект с «Персимфансом» имеет продолжение?

— Мы планируем в конце мая некую очередную вылазку. Скажем так: нахрапом это все не прошло. Чтобы это обрело какую-то официальную форму или финансовую поддержку, такого не случилось. Поэтому пока все осталось тлеть на уровне такого кухонного музицирования.

©  Евгений Гурко / OPENSPACE.RU

— А чем сейчас привлекателен для тебя и еще большого количества молодых музыкантов такой ренессанс раннесоветской культуры? Чем актуальны эти идеи шумового оркестра и ансамбля без дирижера?

— «Персимфанс», то есть ансамбль без дирижера, и шумовой оркестр — это две совершенно разные вещи. Просто так получилось, что они возникли в одно и то же время.

Идея ансамбля без дирижера мне кажется абсолютно актуальной именно сейчас. Я недавно узнал, что в Италии есть оркестр, который играет без дирижера. Мне кажется, это в воздухе все витает. Просто я придумал удачную форму — как бы реконструкции. Ощущение, что находишься в традиции, оно приятно. К тому же можно перенять опыт, который был совсем недавно. У нас ведь все духовики учились у участников «Персимфанса». Фаготисты, валторнисты — все эти профессора в свое время там играли. Я недавно встречался с Наталией Гутман, рассказал ей про эту историю, и выяснилось, что ее дед и отчим играли в «Персимфансе».

— В связи с Гутман приходит на ум скорее другая оркестровая история — Люцернский оркестр, где она сидит концертмейстером виолончелей. Это, конечно, оркестр очень даже с дирижером — с Клаудио Аббадо, — но там тоже подразумевается высокая сознательность каждого участника.

— Да, тут есть что-то общее. Хотя мне кажется, что идея Люцернского оркестра совсем другая. Это делается скорее для еще большего самоудовлетворения дирижера. Он дирижирует не просто оркестрантами, а великими музыкантами. Тут явный перекос. Есть элемент показухи. На самом деле известно, что в нормальном оркестре больше всего нужны скромные люди. Лучше всего подходят тихие и аккуратные девочки — это идеальный материал. Они должны хорошо играть, но не дай бог у них появятся свои идеи!

В «Персимфансе» же другое. Это не оркестр, а именно ансамбль. Там, конечно, есть свои проблемы: когда много людей, начинается хаос. Отчасти это такой панковский проект, я сейчас, по крайней мере, его так воспринимаю.

Конечно, что там происходило в 20-е годы, как они тогда работали — это совершенно непостижимо для меня. Там была какая-то удивительная организованность людей. Они почти все работали в одном оркестре — Большого театра. И встречались каждый день в восемь утра, до оркестровой репетиции, потому что другого времени у них не было. И концерты они устраивали по понедельникам, потому что во все прочие дни у них были спектакли в Большом.

У нас другое время — все как сумасшедшие бегают по 25 работам. И я, наоборот, пытаюсь предложить альтернативу этому. Чтобы можно было сидеть на кухне, пить чай и немножко играть.

А что касается шумового оркестра — это не то что актуально, а это такая игра. Это, конечно, всё немножечко не всерьез. Привлекательно то, что 20-е годы — это вообще был такой кусок времени, когда происходили чудеса. Практически во всех областях жизни. Это время утопий. Тогда казалось, что утопия может существовать. Могла быть, например, совершенно безумная заметка в газете, где было написано, что сейчас мы устроим оркестр металлургов, которые сами сделают себе инструменты из разных материалов. И этот оркестр будет исполнять музыку. И имелось в виду не что-то африкано-урбанистическое, а нормальная музыка, по нотам.

— «Картинки с выставки»?

— Ну да, вполне. И такое впечатление, что человек, который писал статью, просто обнюхался кокаина. С таким азартом, с такой верой, так красиво и уверенно это описано, будто сейчас прямо будет. А я, например, точно знаю, что этого не было.

— И все-таки что в наше время заставляет людей, у которых 25 работ, выскакивать из своего ритма, собираться на кухне и «немножечко играть»?

— Я думаю, их ничего не заставляет. Может, поэтому что-то и получается. Ну я ж говорю, есть тут такой панковский элемент.

А что касается того, чтобы выскочить из ритма, это как раз история про Файна. Работа с ним — это мои новые университеты. Я, собирая с ним орган, каждый раз узнаю новые вещи. И самое ценное, что в этом есть, — абсолютное выпадение из времени. Потому что этот человек живет в своем времени. Мы с ним тоже вроде торопимся, хотим поскорее этот орган сделать. Но он пока не сделает шаг А, шаг Б не начнет делать. Даже если для этого придется две недели ждать.

Он работает в том режиме, в каком ему это нужно. Не к какому-то определенному сроку, не из-за какого-то телефонного звонка. А в том режиме, который необходим, чтобы добиться определенного результата. Это, конечно, очень поучительно. Я так не могу, я бы уже давно этот орган собрал, но там бы что-нибудь сломалось внутри, что-нибудь бы висело, привязанное на веревочке. А он, пока все не приклеит, не поставит специальные штыри, чтобы ничего не отвалилось, не двинется дальше.