За мир против Греции

Генри Мур знакомится с предшественниками

Имена:  Генри Мур

Роджер Фрай
Англии не слишком повезло с авангардом. Местный вариант футуризма — вортицизм — в Европе был не очень популярен. Зато умнейших защитников новых тенденций Британия породила достаточно. Одним из самых влиятельных был искусствовед Роджер Фрай, автор термина «постимпрессионизм» (так до сих пор называют живопись Гогена, Сезанна и Ван Гога). Книга Фрая «Видение и воплощение» (Vision and design) открыла Муру глаза на другие культуры: в ней были главы, посвященные африканской, австралийской и американской архаике. «Фрай показал мне дорогу в Британский музей и к другим книгам», — говорил Мур позже. «Видение и воплощение» можно скачать на языке оригинала здесь.

Музейный хлам
В 1922 году Мур перебирается из провинциального Лидса в Лондон и поступает в Королевский колледж искусств. Свободное от занятий время он проводит в Британском музее — памятнике английского колониализма, громадном складе искусства со всего мира. Мур особо интересуется искусством американских индейцев, которое Британский музей собирает с середины XIX века, но выставляет пока не очень уважительно: эта секция напоминала Муру «кучу хлама в магазине подержанных товаров». «Даже после сотен походов туда я все еще находил вещи, которые раньше не замечал», — вспоминал скульптор. Эта фигурка ацтекского бога огня оказалась в Британском музее в 1849 году, и Мур вполне мог видеть ее во время ученичества.

Читать текст полностью Форма со смыслом

©  The Henry Moore Foundation

Генри Мур. Мать и дитя. 1922

В 1920-е годы у художников британского авангарда была популярна теория «значимой формы», выдвинутая искусствоведом Клайвом Беллом. Он утверждал, что в искусстве существуют формы, имеющие универсальный смысл сами по себе, без привязки к истории и сюжету. Эта идея позволила Муру с легкостью «перемалывать» шедевры любых приглянувшихся ему цивилизаций, что мы и видим на примере его ранней вещи на излюбленный в будущем сюжет. В своем пределе идея «значимой формы» превращается в общепринятый стандарт и дает неутомимому труженику вроде Мура шанс заполонить своими работами весь мир — и после Второй мировой Мур так и сделал.

Марафон с Микеланджело

©  wikimedia.org

Микеланджело. Ночь. 1526–1531

«Для современного скульптора осознавать, что в мире был Микеланджело, — это все равно что для победителя стометровки помнить о том, что есть марафонцы», — говорил Мур о гении Ренессанса. К самой эпохе Мур относился без пиетета, ибо считал, что английское искусство и так слишком зависит от титанов Возрождения. Тем не менее, съездив в 1924 году в учебную поездку по Италии, он проникся флорентийской капеллой Медичи и почерпнул оттуда «значимую форму» лежащей обнаженной.

Вслед за Колумбом

©  The Henry Moore Foundation

Генри Мур. Лежащая фигура. 1951

После Италии Мур отправился в Париж, где увидел гипсовый слепок с фигуры божества индейцев майя — Чака. Это впечатление послужило толчком для его размышлений о «витальности» искусства. Если в скульптуре есть витальность, красота уже второстепенна: «У красоты воплощения и силы воплощения разные функции. Первая стремится угодить чувствам, вторая нацелена на духовную жизненность, которая меня больше трогает и залегает глубже чувственной сферы».

©  wikimedia.org

Микеланджело. Пьета Ронданини

От скал к скульптурам
Пусть капелла Медичи и стала для Мура решающим итальянским впечатлением, больше всего у Микеланджело он любил его последнюю работу — неоконченную «Пьету Ронданини». «Я всегда старался делать “сильную”, “статичную” вещь, от которой исходит энергия и сила гор», — говорил Мур. «Пьета Ронданини» как раз и напоминает кусок скалы: перевоплощение в узнаваемые фигуры Христа и Богоматери только началось.

©  Courtesy The Metropolitan Museum of Art

Женская голова. Кикладские острова. 2700–2500 гг. до н.э.

Против авторитетов
Больше всего молодого Мура раздражал царивший в Королевском колледже искусств культ Греции. Он приветствовал развитие техники репродукции и появление книг по искусству: «Несколько скульпторов, работавших в Греции на протяжении ста лет, больше не могут заслонить достижения остального человечества». До Второй мировой единственная эпоха греческой скульптуры, вызывавшая у него интерес, — архаика с Кикладских островов. В ранних скульптурах Мура есть прямые цитаты из сокровищ соответствующего отдела Британского музея.






Вид с Пизанской башни

©  www.bibliorare.com

Тино ди Камаино. Император Генрих VII и его советники. XIV в.

Недоверие к Ренессансу у Мура не распространялось на художников между готикой и Возрождением, которых во времена его молодости называли «примитивами». Его любимец Тино ди Камаино лучше всего известен тем, кто не только забрался на Пизанскую башню, но и не поленился зайти в местный музей. Там хранится надгробие императора Священной Римской империи Генриха VII, с которым пизанские гибеллины связывали надежды на объединение Италии и победу над главным врагом — Флоренцией. Мур, наверное, пришелся бы пизанцам по душе: короли и королевы ему удавались исключительно хорошо.

Под покровом

©  The Henry Moore Foundation

Генри Мур. Лежащая фигура. 1954–1955

Примирение с греческой скульптурой произошло только в конце 1940-х. «Всего-то десять или пятнадцать лет прошло с тех пор, как я всерьез оценил мраморы Элджина», — рассказывал Мур в 1960 году. В 1951-м он первый и единственный раз побывал в Греции, но этого хватило на то, чтобы скульптор пересмотрел свои взгляды на Грецию и даже начал время от времени прикрывать свои фигуры накидками в духе высокой классики.

©  wikimedia.org

Огюст Роден. Шагающий человек. 1877–1878

Французский след
От Родена к авангарду ведут линии, напоминающие знаменитую теорию шести рукопожатий: при желании все приемы модернистов можно вывести из скульптур великого француза. Мур особенно любил «Шагающего человека»: «Я многое узнал о человеческом теле от Родена: о том, что оно асимметрично с любой точки зрения; о том, как избежать жесткой симметрии; о гибких частях тела, расположенных на разных осях, и так далее. Роден фантастически чувствовал внутреннее строение и баланс тела». Интересно, что у Мура бодрых, двигающихся фигур почти нет, а вот его современник Альберто Джакометти выжал из этого мотива все возможное.