Главное — процесс

Михаил Фихтенгольц · 23/10/2008

Что можно увидеть и услышать на репетиции

Лицезреть великих на концертах всегда хорошо. Но едва ли не интереснее понаблюдать за ними в процессе создания того или иного музыкального произведения. Репетиции, за которыми вы подглядываете, расскажут о музыканте гораздо больше, чем само выступление.

Дмитрий Шостакович на репетиции оперы «Нос»

Документальная хроника, в которой Шостакович предстает в последний год своей жизни на репетиции оперы «Нос» в Музыкальном театре им. Б.А. Покровского, в общем и целом подтверждает во всех деталях образ композитора, созданный в книге Галины Вишневской. Это действительно человек с выражением застывшей боли на лице, робкий, стесняющийся и страдающий от повышенного внимания к себе. Смотреть, как Шостакович слушает свою музыку, физически очень трудно — на его челе, кажется, отображаются все диссонансы его музыки. Когда вокруг него начинают порхать Геннадий Рождественский и сын Максим, помолодевшая копия своего отца, Шостакович отвечает на все вопросы краткими, ничего не значащими репликами — еще одна черта, подмеченная Вишневской. Из всего девятиминутного сюжета так и нельзя понять, нравится ли автору все происходящее на сцене или любое соприкосновение с собственной музыкой ничего, кроме волнения и нервозности, принести не может. Зеркало души — глаза композитора — мы почти не видим: они сокрыты за толстыми линзами очков.

Леонард Бернстайн репетирует с оркестром фестиваля Шлезвиг-Гольштейна

Бернстайн и молодежь — тема не для одного киносюжета. Глядеть на то, как дедушка Ленни поучает робких юнцов из немецкого фестивального оркестра, очень забавно и в то же время познавательно. Если выключить звук оркестра, то можно подумать, что дирижер репетирует какую-нибудь польку Штрауса — настолько он благодушен и расслаблен и никуда не спешит. Но речь на самом деле идет о «Весне священной», и все ритмические ребусы раннего Стравинского Бернстайн успевает распутать не спеша и со смаком, попутно напевая по-русски «Христос воскресе из мертвых» («Вы понимаете что-нибудь? Я — нет») и демонстрируя майку с надписью Hunky Brute («Похотливый самец»), подаренную ему оркестрантами Нью-Йоркской филармонии («Это самая большая честь, когда-либо оказанная мне. Нобелевская премия ничто рядом с этим»). А когда ему надоедает репетировать, он закрывает партитуру со словами, которые любой оркестрант воспринимает как оду своему таланту: «Мне больше нечего сказать вам. Вы превосходны». Ну не душка?!

Сандрин Пьо поет Вивальди на репетиции перед концертом

Певцы удивительные существа: с виду обычные люди, а внутри у них произрастают удивительной красоты голоса. Вот кто бы мог догадаться, что эта субтильная и лохматая девушка («жертва Освенцима» — цинично бы прокомментировали ее внешний облик наши дородные оперные дивы) скрывает в себе фантастической красоты и подвижности сопрано, для которого сложнейший мотет Вивальди — как простенькая задачка для профессора математических наук. Даже на репетиции в день концерта, когда вокалисты обычно берегут голос, Сандрин Пьо (вот наконец-то я и назвал ее имя) выкладывается на все сто процентов. И видеть на близком расстоянии, как рождается такой филигранный и изысканный вокал, — удовольствие несоизмеримо более явное, нежели внимать ему с десятого (пятнадцатого, двадцатого…) ряда в зрительном зале.

Роландо Виллазон репетирует и записывает арию Ленского

Петр Ильич Чайковский, конечно, не очень баловал вокалистов — петь его довольно неудобно, тесситура напряженная, оркестр всегда громкий. Но все эти обстоятельства ничто по сравнению с адовыми муками, которые испытывает Роландо Виллазон с произношением текста. По просмотру ролика окончательно можно уверовать в то, что мексиканский тенор и русский язык две вещи несовместные. И тут не помогают ни многочасовые репетиции, ни всевидящее око (всеслышащее ухо) русской девушки, ставившей произношение Виллазону. Было бы, наверное, гораздо лучше, если бы Виллазон просто бы пел те гласные, которые ему удобны: голос все равно звучит дивно, а общий смысл спетого мы, в общем, и так знаем. Но тогда мы бы лишились тех комических моментов, которые происходили на репетициях, и записи знаменитого «Куда, куда…». Весело всем, кроме оркестрантов, которые сделали не один десяток дублей и у которых от вокальной исповеди Ленского остались, как и хотел Чайковский, только самые грустные ощущения.