Этически неоднозначный поступок

Главный редактор оштрафовал меня на ползарплаты за нарушение корпоративной этики — я на него даже не обиделся, потому что и сам понимал, что поступок мой был этически неоднозначным

В первых числах декабря 2004 года на одном танковом полигоне под Москвой было устроено большое военно-историческое представление, посвященное очередной годовщине битвы за Москву. Речь шла не о привычных многим реконструкторских забавах, когда какие-то энтузиасты, нарядившись в самодельные мундиры, гоняются друг за другом с игрушечными автоматами. Нет, все было по-взрослому. Были настоящие танки, настоящие автоматы, настоящая артиллерия и даже один настоящий самолет. Участниками шоу были настоящие солдаты, несколько сотен солдат, половину которых одели в почти настоящую (ну, с «Мосфильма») немецкую форму времен Великой Отечественной войны, половину — в наши шинели и гимнастерки. Организовывал мероприятие какой-то военно-патриотический фонд, и, когда я, поймав в ложе руководителя этого фонда (известного эстрадного певца, с некоторых пор заседающего в парламенте), спросил его, в какую сумму обошлась постановка, певец только махнул рукой — лучше, мол, и не спрашивай.

Зрителей на трибунах было много — тысяч пять, наверное. Зрителем номер один был, конечно, тогдашний президент моей страны — невысокий улыбчивый мужчина лет пятидесяти, я тогда увидел его впервые в жизни. Он сидел на трибуне в нескольких метрах от меня и вместе со всеми смеялся над конфузом, который, в общем, был неизбежен, но о котором, судя по тому, что он все-таки случился, с самого начала никто не подумал.

Дело в том, что, когда настоящие танки и настоящие пушки стреляют по-настоящему — пускай и холостыми, — окрестности заволакивает густой дым. А поскольку сценарий шоу предусматривал практически непрекращающуюся стрельбу, полигон и небо над ним после первых же выстрелов превратились в одно огромное серое облако, которое не рассеялось до самого окончания представления. То есть в принципе фонд-организатор мог не тратиться ни на форму, ни на автоматы, ни на солдат: все равно никто ничего не видел. Единственным, что не давало нам забыть о том, что мы смотрим военно-историческую постановку, был голос диктора, который, имитируя радиообмен, эмоционально говорил, что умирает, но не сдается, и просит написать его жене какое-то письмо.

Когда дым рассеялся и все начали расходиться, гостям предложили отведать наркомовских сто грамм и перловой каши в палатках полевой кухни — палаток по периметру полигона было выставлено много, на всех висели таблички: для участников, для почетных гостей, для журналистов, для ветеранов. Ветеранская палатка стояла ближе всех к выходу, и именно в нее зашел президент. Мы, журналисты, стояли возле этой палатки, ожидая, что, попробовав кашу из полевой кухни, президент выйдет и скажет: «Ах, хороша каша!» или еще что-нибудь. Забегая вперед, скажу, что президент, следуя своей давней привычке, в конце концов вышел с другого бока палатки, и мы его не увидели. Но это было уже потом, а пока президент еще не ушел, я стал свидетелем важного, по крайней мере для меня, эпизода.

Мы стояли у палатки и ждали президента. В какой-то момент наружу вышел президентский пресс-секретарь, который, обращаясь к нам, выкрикнул название одной газеты. Толпа расступилась, и к пресс-секретарю вышли двое — пишущий корреспондент и фотограф. Жестом велев пишущему ждать на улице, пресс-секретарь увлек фотографа внутрь палатки. Остальные фотографы, конечно, тихо матерились, понимая, что эксклюзива с президентом им не видать. Впрочем, ничего удивительного в этом не было: все и так знали, что газета, выбранная пресс-секретарем (популярный таблоид, созданный на базе существовавшей еще с советских времен всесоюзной молодежной газеты), — это любимая газета президента, которую он читает каждый день по дороге на работу. Именно ей несколькими месяцами ранее (когда президент провел сенсационную политическую реформу, отменив прямые выборы губернаторов и мажоритарные выборы в парламент) самый загадочный из помощников президента дал свое чуть ли не первое в этой должности интервью. В нем он объяснил читателям, зачем была проведена реформа, и фактически пригрозил репрессиями радикальным оппозиционерам. В общем, кому, как не фотографу этой газеты, было снимать президента с наркомовскими ста граммами в ветеранской палатке?

Через, может быть, пятнадцать минут счастливый фотограф вышел к нам. Достал мобильный телефон и так, чтоб слышали все, позвонил своему главному редактору: «Володя, у меня эксклюзив. Президент пьет водку с ветеранами. Алексей Алексеевич (так звали пресс-секретаря президента. — О. К.) сказал, чтобы мы ее на первую полосу поставили».

Я посмотрел на фотографа с благодарностью: он, сам того не желая, дал мне ответ на вопрос, мучивший меня последние несколько дней.

За несколько дней до этого шоу редакция журнала, в который я тогда писал в свободное от основной работы время, дала мне, так сказать, этически неоднозначное задание. Журналу был нужен репортаж с редколлегии этого любимого таблоида президента. Особый статус таблоида к тому времени уже ни для кого не был секретом, и журналу было интересно, как там у них в этом таблоиде все устроено.

Легкомысленно согласившись написать такой репортаж, я с самого начала начал переживать по поводу возможной подлости, которую я могу совершить. Разоблачать коррупционеров, жуликов, нечестных политиков, иностранных шпионов — это одно, а разоблачать каких-никаких, но все-таки коллег — совсем другое. Писать или не писать — этот вопрос меня по-настоящему мучил, и ответа на него я найти не мог.

Ответ, как уже было сказано, мне дал фотограф, которого пустили к президенту. Газета, которая позволяет президентскому пресс-секретарю указывать ей, что ставить на первую полосу, — это не та газета, сотрудников которой я могу назвать своими коллегами. Это, может быть, корпоративная газета; может быть, и вовсе не газета, а часть государственного аппарата, выдающая себя за независимое СМИ. В общем, фотограф развеял мои сомнения — хотя, может быть, мне просто очень хотелось, чтобы кто-нибудь эти сомнения развеял хотя бы символически, дав мне повод написать репортаж с редколлегии, не испытывая мук совести.

На следующий день я приехал в редакцию таблоида. Тогда она арендовала несколько этажей в большом офисном здании, пропуск в которое у меня был, так что я без труда попал в редакцию. И, когда сотрудники начали стекаться в зал заседаний, я тоже пошел туда. В планерках в том таблоиде часто участвовали стажеры из регионов и вообще разные посторонние люди, поэтому мое присутствие никого не смутило. Я сел в уголке, достал блокнот и стал записывать то, что там говорили.

Началось все с того, что одна журналистка стала возмущаться по поводу фотографии президента на первой полосе — накануне развелся какой-то знаменитый артист, таблоид-конкурент посвятил первую полосу этому разводу, и газета с президентом, конечно, продавалась в тот день гораздо хуже, чем могла. Журналистку поддержали другие, кто-то даже сказал, что можно было бы публиковать меньше снимков президента. Главный редактор загадочно молчал, но я-то знал, чем вызвано его молчание. Потом обсуждали репортаж с Украины, где в те дни как раз заканчивалась революция. Кто-то возмущался по поводу того, что неправильно публиковать только неудачные фотографии участников митинга на Майдане (а фотографии действительно были сильные — какие-то беззубые старухи, дегенеративного вида молодежь, бомжи — кошмар, в общем). Главный редактор продолжил загадочно молчать, и я про себя отметил, что, видимо, и по этому поводу у него есть какое-то специальное указание из Кремля.

Выпустив пар недовольства агитационными снимками, журналисты перешли к сугубо таблоидному планированию номера (мне понравилось обсуждение заметки о каком-то чудаке с Волги, который дрессирует ежиков: вначале редколлегия решила, что это слишком неинтересная тема для полосной статьи; но, когда выяснилось, что чудак не только дрессирует ежиков, но еще и жонглирует ими, решили все-таки ставить), а потом разошлись. Чтобы репортаж получился еще более интересным, я прошелся по кабинетам. Вначале зашел к корреспонденту президентского пула, которого видел накануне на военном шоу. Его фамилию я помнил еще по детству, по другой газете, которой в 1991 году повезло оказаться в числе восьми изданий, не запрещенных указом ГКЧП. Он был автором очерка под названием «Поддержка решительных мер», в котором рассказывалось, как рабочие московских заводов поддерживают государственный переворот. Я спросил его, помнит ли он о том репортаже. Он смутился и сказал, что помнит и сейчас бы, конечно, ничего подобного не стал бы писать, но тогда он был молодой и глупый, и вообще — с кем не бывает. Тогда я спросил его, почему теперь на пресс-конференциях президента именно он, этот корреспондент, задает главе государства самые подобострастные вопросы. Тут он уже не смутился, а рассердился и сказал, что я, наверное, просто плохо слежу за его творчеством, потому что не далее как позавчера он задал президенту очень острый вопрос — почему Россия не вмешивается в конфликт на Украине.

Я поблагодарил журналиста за интересную беседу и пошел в отдел экономики. Там сидел известный колумнист — автор цикла восторженных статей о том, как здорово прокуратуре и суду удалось разгромить известную нефтяную компанию, бывший глава которой теперь сидит в тюрьме. Я спросил этого колумниста, действительно ли он так рад разгрому компании. Он ответил, что действия государства его, конечно, смущают и в его компьютере даже есть специальный файл с жесткой критикой президента, но эту критику опубликовать пока невозможно, поэтому приходится писать то, что печатают. Такое объяснение показалось мне излишне туманным, но я поблагодарил и этого собеседника и ушел домой писать статью.

Статья вышла в журнале через неделю. Она называлась «Печать власти», и, судя по тому, что мой пропуск в то офисное здание, где сидела редакция таблоида, был немедленно аннулирован, эта статья произвела серьезное впечатление на ее героев. А через несколько дней мой главный редактор по основному месту работы оштрафовал меня на ползарплаты за нарушение корпоративной этики. Я на него даже не обиделся, потому что и сам понимал, что поступок мой был этически неоднозначным.

С тех пор прошло четыре года. Газет, похожих на тот таблоид, в стране стало гораздо больше, а во что превратилось телевидение, даже сказать страшно. Конечно, с точки зрения корпоративной (в смысле цеховой) этики, я тогда был очень не прав. Но иногда мне все-таки кажется, что, если бы в то время, четыре года назад, журналисты, сопротивляясь тому, что тогда начинало происходить с нашей прессой, чаще бы шли против этой цеховой этики, то сейчас у нас были бы совсем другие СМИ — а может быть, и страна.

Впрочем, в этом я могу и ошибаться, конечно.

Автор — заместитель главного редактора журнала «Русская жизнь»