Борьба за имя

Репутации — такое же достижение советских времен, как заводы, ракеты, книги и картины

Имена:  Булат Окуджава · Владимир Высоцкий · Вольф Бирман

Случайно оказавшись на концерте немецкого барда Вольфа Бирмана, я вдруг осознал, что легко его понимаю. Мой немецкий крайне плох, но его песни воспринимались так, как будто я слышал их когда-то в детстве. И в самом деле, в детстве я слышал что-то похожее — по-русски.

Это не было увлечением. Высоцкого я подростком слушал с удовольствием, но очень скоро перестал, а остальных поэтов, певших под гитару, не любил и не понимал никогда. Но родительские записи и пластинки, как выясняется, сделали свое дело и крепко впечатались в подсознание. Этот голос, звучавший за стеной (а если посмотреть издалека, то за Берлинской стеной, которую разобрали как раз 20 лет назад), остается узнаваемым и каким-то особенно нашим, советским внутренним голосом. Это не только голос, это почти язык.

Содержательно Бирман похож на Галича, поскольку в советские годы позволял себе «политику» и издевки над системой, а в целом немецкий бард похож и на Высоцкого, и на Окуджаву. Бирман совершенно с этим согласен: «Я потом узнал, как был на них похож; мы все были такие тогда, за стеной. Я стал известным в ГДР в 60-е годы благодаря таким песням, как у Высоцкого, — кричал очень сильно». Песни распространялись в любительских записях, концерты давались на частных квартирах — всё как у нас. Потом, когда в середине 70-х во время поездки в ФРГ Бирмана лишили гражданства, он, по собственным словам, кричать перестал и стал «поэтичным, как Окуджава». Надрыв как-то связан с закрытостью общества, уверен он. «Все были замучены, испуганы, ни у кого х.. не стоял, и поэтому люди слушали того, кто мог кричать... Кричать — это был способ всем понравиться». И еще ему кажется, что в России Высоцкий до сих пор популярнее Окуджавы и из этого можно сделать вывод о состоянии общества.

Не знаю, прав ли Бирман, говоря, что Высоцкий популярнее Окуджавы. Но почему-то мне очень хотелось слушать, как он говорит и поет. Разговор напоминал о тех временах, когда спорили и выдумывали «теории». К тому же концерт был квартирный — обстановка, хоть и самая благополучная, напоминала о подполье. Я вдруг со стороны взглянул на жизнь за стеной, на сформировавшийся тогда язык. За стеной, за которой мы все росли, были совсем особые демоны и особые способы их заговаривать.

Авторы «авторских песен» часто были романтиками, верившими в общую для всех «идею». Дурное воплощение идеи, искажения в ее подаче, неправда тона — вот что было их темой. И Бирман, и Окуджава — дети убежденных коммунистов. И у того и у другого есть песни-молитвы, где молитва скорее метафора. Вызов здесь в употребленном слове, а не в его значении. И тот и другой верили в то, что идея существовала и ее можно было выразить, обойдясь без официального пафоса. Нужно было лишь быть честными, стремиться к всеобщему благу и не допускать цинизма в обращении с людьми и принципами. Достаточно было человеческого голоса — не «оперного», а самого обычного, чтобы быть услышанным. Достаточно было найти самый подходящий тон для передачи этического послания, а послание уже было готово.

В послании говорилось, что нужно вернуться к тому чистому, непорочному пласту, начиная с которого все пошло неправильно. Утраченный идеал мог быть в прошлом — например, раннем советском или в эпохе декабристов. Идеал мог обнаружиться и в каком-то параллельном мире — в стилизованном Средневековье с королями и принцессами или в мире мужской дружбы, походов, штормов и горных восхождений.

Самые честные и глубоко чувствовавшие люди провели время за стеной — вплоть до самого ее разрушения — в борьбе с фальшью. Нужно было пройти суровую школу проб и ошибок, чтобы отстоять себя одновременно и перед властями (сохранить какой-то источник дохода), и перед друзьями и слушателями (сохранить доброе имя). Это была борьба с демонами — страха, тщеславия, уныния, отчаяния. В этой борьбе могло и не получиться великого искусства, но репутации складывались прочные. Они были нужны, конечно, не только бардам, но и журналистам, и ученым, и священникам, и самым щепетильным из литераторов — вообще всем, кто обладал хоть какой-то собственной аудиторией. Репутации — такое же достижение тех времен, как заводы, ракеты, книги и картины.

Но вот стена рухнула, и в тихую заводь повалило все, что было недоступно целым поколениям. Трагедия падения Берлинской стены и всего железного занавеса была в том, что времени за стеной, в большом мире, прошло слишком много. Внутри к радикальным переменам никто готов не был, глубокого понимания современного мироустройства не было, ему неоткуда было взяться. Людям, 70 лет варившимся в собственном соку и получавшим только отфильтрованные цензурой впрыскивания иностранной культуры, предстояло быстро переварить то, что их ровесники неторопливо осваивали годами — всё, от представлений об экономике и рынке до современной одежды и предметов гигиены.

Столько сил было потрачено на поиск верного тона, на утверждение репутации, на защиту доброго имени, когда стало ясно, что все это в новой жизни — вещи самые ненужные. Эти навыки теперь практически утрачены, а они станут нужны, как только вернется спрос на репутации. Трудно себе представить, что не вернется.

Автор — редактор отдела «Комментарии» газеты «Ведомости», иностранный член (world fellow) Йельского университета