ВАСИЛИЙ ГАТОВ поговорил с героями документального фильма Page One – обозревателем The New York Times Дэвидом Карром и шефом ее багдадского бюро Тимом Аранго
3 и 4 марта в Москве в рамках Beat Film Festival пройдут показы документального фильма Эндрю Росси «Первая полоса: внутри The New York Times» (Page One: Inside the New York Times).
Картину представят два ее главных героя — ведущий медиаэксперт The New York Times Дэвид Карр (David Carr) и глава бюро газеты в Багдаде Тим Аранго (Tim Arango). Фильм Росси — хроника американской медиаиндустрии после кризиса 2008 года: закрываются региональные газеты, разворачивается история с WikiLeaks, печатные СМИ пытаются продавать свой контент в интернете. По просьбе OPENSPACE.RU ВАСИЛИЙ ГАТОВ поговорил с героями «Первой полосы» о том, какими они видят сам фильм и последствия документированных в нем событий.
— Большинство событий, которые показывает фильм «Первая полоса», происходили в 2009—2010 годах, и с момента последнего кадра фильма прошел уже почти год. Скажите, за эти месяцы — ведь время в медиа течет ужасно быстро — что-то изменилось в вас самих, в вашей точке зрения на события в медиаиндустрии? Что бы вы добавили (или убрали) в фильм сегодня?Дэвид Карр: Я воспринимаю этот фильм как исторический документ, очень точно запечатлевший тревожное время. Многое из того, о чем в нем идет речь, происходит и сейчас, сохраняют актуальность фундаментальные проблемы, о которых рассказывает «Первая полоса». Да, мы несколько улучшили структуру капитала — отчасти за счет своевременной выплаты долга этому мексиканскому миллиардеру, — но остаются вечные вопросы. У нас был нелегкий четвертый квартал, когда упали доходы не только от печатной рекламы, но и от онлайн-рекламы, а это уже серьезно. То, что наша модель доступа к контенту получает гораздо больше поддержки, чем можно было надеяться, наводит на мысль, что потребительские доходы, складывающиеся из прямых платежей за подписку и приложения, приобретут большое значение в будущем. В целом мне не кажется, что фильм устарел. Чувство непосредственной опасности ушло, вопрос нашего выживания уже не стоит, но тот мир, который описывает фильм, — это и есть мир, в котором мы живем.
Тим Аранго: Я думаю, если бы фильм был «дописан» сегодня, через два года после показанных событий, я бы обязательно добавил мой опыт в качестве шефа багдадского бюро. Занимаясь прежде событиями в медиа, я четко ощущал давление финансовых обстоятельств на газеты в целом и на
NYT в частности, и работа в этом бюро позволила мне лучше увидеть, чего стоит газете утверждение своего лидерства в освещении зарубежных новостей. Это самое дорогое бюро — прежде всего в связи с расходами на безопасность, — но буквально на днях его существование было продлено еще на два года. Это тем ценнее, что Ирак сегодня — уже не такой безупречно первополосный сюжет, каким страна была несколько лет назад: события в регионе успокоились, по крайней мере, с точки зрения новостных историй. Но недавно американские войска ушли, и только теперь, в отсутствие наших военных, можно видеть, какой страной становится Ирак. И
NYT, посвятив 9 лет агрессивному освещению событий войны, не оставляет эту историю и сегодня. И то, что я нахожусь тут сегодня, в числе буквально считанных по пальцам американских журналистов, — это ровно тот образ «последнего защитника», который появляется в фильме. В то время, когда практически все большие газеты сократили своих иностранных корреспондентов,
NYT остается агрессивным и упертым сторонником этой темы.
Читать текст полностью
— Я вижу в фильме два «слоя», которые постоянно сменяют друг друга в ходе рассказа: один слой в основном посвящен кризису газетного бизнеса — когда традиционные медиакомпании стали менее эффективными и проигрывают (в особенности во времени) своим конкурентам из интернета — с неизбежными последствиями в отношениях с аудиториями и количестве денег от рекламы, а второй слой говорит о профессиональном кризисе в журналистике — когда ухудшающиеся экономические условия воздействуют на качество и количество журналистской работы (зачастую это ведет еще и к кризису релевантности, когда традиционные СМИ не успевают или не могут, в силу привычной им «широты», качественно и вовремя осветить «быструю историю»). Дэвид Карр, по крайней мере, в фильме несколько раз называет виновников обоих кризисов, жадных бизнесменов из private equity (в частности, Сэма Зелла, купившего Tribune Co и доведшего компанию до банкротства). Видите ли вы ошибки в том, как вели себя «хорошие» владельцы компаний — в том числе, и прежде всего, NYT? Ведь они точно так же привели газету, нагруженную кредитами и лишними активами, к кризису в посредственной экономической форме?
Карр: Верно. Я очень высоко ценю решение нашего руководства вкладывать деньги в интернет, принятое в те времена, когда никто еще этого не делал. Инвестиции в about.com сыграли важнейшую роль в диверсификации нашей компании. Но с другим решением все вышло далеко не так гладко. Конечно, легко критиковать задним числом, но выкупать акции на миллиарды было очень неправильно — в результате мы оказались неподготовленными к будущему. Кроме того, мы оказались слишком неповоротливыми перед угрозой агрегации. Но тем не менее я очень благодарен нашим боссам за то, что они сохранили новостной отдел, вопреки тому, что делали почти все остальные — например, The Washington Post, — и за то, что они дали нам возможность создавать продукт, за который готовы платить читатели. Постепенное и осторожное введение платного доступа к онлайн-материалам свидетельствует о том, что наше руководство лучше понимает реалии современного мира, что оно будет и впредь применять все необходимые средства, чтобы обеспечить наше выживание и, возможно, даже процветание.
© Из личного архива
Дэвид Карр в офисе The New York Times
Аранго: С точки зрения журналиста, я думаю, что NYT, после того как стало видно направление развития новых медиа, когда новые технологии и платформы — Фейсбук, Твиттер, все остальное — стали доступны, в общем, нашла себя в этой новой эпохе. И это место не сильно отличается от того, что было у нее раньше: мы были и остаемся наиболее авторитетным, глядящим вглубь событий источником информации; наша задача — подниматься над [информационным] шумом и объяснять происходящее — в том числе и адептам новых прорывных технологий, как мы и делали это десятилетиями; с применением новых технологий мы просто можем это сделать лучше. В ситуации, когда буквально каждый человек с компьютером может объявить себя журналистом — или «создателем контента», — NYT остается наиболее ценным и последовательным [источником информации], в большей степени, чем когда бы то ни было в ее истории, прежде всего в силу принятых в редакции стандартов, равно как и в связи с тем, что никто лучше нас не сопровождает читателя в дебрях многообразных источников информации. Если вернуться к той части вопроса, где вы спрашиваете о бизнесе газеты, нет сомнений в том, что предприниматели в традиционных медиа допустили ошибки. Газеты столько лет были буквально «монетными дворами» для своих собственников, что индустрия слишком медленно смогла адаптироваться к изменениям, и мы видели распад и шатание среди важных газет и видим существенную деградацию качества их работы. Что стало ясно (в том числе и через ошибки менеджмента NYT) — что сокращения штата и «сенсационалистский» подход взамен серьезных новостей (этим путем ходили многие менеджеры) не есть способ спасения бизнеса.
— Интернет-медиа и газеты сосуществуют уже многие годы. Но настоящая угроза пришла в 2008-м, вместе с финансовым кризисом, когда уже не только аналитикам, но и менеджерам стало видно, что рекламодатели изменяют традиционным медиа с интернетом, который просто предложил намного больше значительно более дешевых контактов с аудиторией. Между тем это развитие событий можно было увидеть намного раньше, например, понимая, куда уходит классифайд-реклама (а не только ругать Крейга Ньюмарка, создателя Craigslist). Надо ли спрашивать с медиаменеджеров за это?
Карр: Фундаментальный кризис продолжается с момента возникновения потребительского интернета. Количество рекламного и редакционного контента ежегодно почти удваивается, тогда как газетный бизнес основан на дефиците места и взаимном расположении материалов. В бумажной газете мы можем продать Tiffany's верх третьей полосы по премиальной цене, более ста лет мы так и делали. Но в интернете этому нет эквивалента. По мере удаления от нас аудитории и контента цена снижается. Аналитик отлично распознает проблемы в прошлом и в будущем, но разбираться с ними каждый день гораздо труднее. Нужно ли было сделать что-то по-другому? Разумеется, но ничто не могло бы изменить фундаментальные, всеобщие тенденции в газетной индустрии. И никому не удалось бы убежать от кризиса.
© Из личного архива
Тим Аранго
Аранго: Газеты и интернет-медиа сосуществуют и сегодня, однако, как мне кажется, теперь граница очень сильно размыта. Я сомневаюсь, что в мире есть газеты без веб-сайтов. Оглядываясь назад, можно говорить, что владельцы должны были ожидать того, что классифайд уйдет в интернет, но — что было, то было, и этого не вернешь. Я думаю, что теперь важно не грустить об упущенных возможностях, а заниматься настоящим и будущим газет, двигаться вперед.
— Фильм использует традиционный список аргументов в пользу существования больших традиционных газет и их важности для общества — кто будет ходить на заседания городского совета? Кто будет писать об Ираке? Кто будет расследовать и раскрывать правду, которую власти хотели бы скрыть? Между тем общий тренд состоит в том, что люди, потребители, которые вполне соглашаются на словах с этим аргументом, не покупают в достаточных количествах то, что мы называем «качественная журналистика», по крайней мере — в количествах, достаточных для того, чтобы содержать большие и разнообразные ньюсрумы (в частности, NYT). Что вы думаете о возможном вмешательстве государства в вопрос «спасения газет»? В фильме есть видеоцитаты заседаний «комиссии Кэрри», созданной в Сенате США специально в связи с кризисом в газетной отрасли, несколько заявлений по поводу необходимости государственного вмешательства в вопрос выживания газет делала FCC (Федеральная комиссия по коммуникациям)…
Карр: Мне неинтересны государственные СМИ или СМИ с государственным участием. В России это не работает, не заработало бы и в Америке. Зато мы видим, как традиционные медиа перенимают — иногда неуклюже — повстанческий инструментарий (как это происходит, например, у нас в The New York Times — с нашими 70 блогами и сотнями часов видео), а так называемые новые медиа (например, Huffington Post, Gawker и Buzzfeed) начинают вкладывать значительные средства в репортеров, журналистов и редакторов. Два подхода к предоставлению информации потребителю, некогда считавшиеся несовместимыми, в конце концов сольются до состояния гибрида. Издержки будут огромны, и многие издания их не выдержат, но новый гибридный мир породит огромное количество высококачественной информации. Опасения, что для нее не найдется аудитории, — полнейшая чушь. В интернете много всякой всячины, но новости по-прежнему главная приманка. Стоит лишь узнать что-то такое, о чем никто во всем мире еще не знает, и мир сам прокликает себе путь до твоих дверей.
Аранго: Я твердо против любого государственного участия в обеспечении финансовой поддержки газетам. Чтобы выполнять свою общественную задачу, газета должна быть независимой и не полагаться на государственные «отстежки». Я думаю, что если дело доходит до такого [субсидий государства газетам], то это скользкий путь, который дает основания для любых конфликтов интересов, когда газета освещает деятельность правительства.
— Последний вопрос — к Тиму. Вы выбрали для себя работу репортера на реальной войне, а не на войне слов, газет и медиакомпаний. Насколько вы согласны со словами Дэвида Карра в фильме: «Они уходят на войну, и уходят на нее снова, и снова, и снова, и никогда не возвращаются» (он имеет в виду журналистов из «нормальных» отделов газет, которые заболевают «вирусом военного корреспондента»)? И еще: где ваш вклад в газету был больше — когда вы писали о медиабизнесе или сейчас, когда публикуются ваши репортажи из Ирака?
Аранго: Когда я первый раз приехал в Ирак, я сказал самому себе: полгода — и довольно. Два года спустя я все еще тут. В жизни военного корреспондента есть что-то засасывающее — приключение, мое личное самоутверждение, братство с людьми, работающими в бюро, но главное — история, настолько сильно отличающаяся от той, которой я занимался раньше. Но ответ на вопрос про «возвращение» прост — я не вижу себя вечным военным корреспондентом, и я был бы вполне счастлив вернуться домой, к нормальной жизни и моему оставленному в Нью-Йорке французскому бульдогу.
