Алена Долецкая: «Vogue никому не оппонирует»

В дни десятилетнего юбилея русской версии журнала Vogue его бессменный главный редактор призналась ГЛЕБУ МОРЕВУ в любви к провокации

Имена:  Алена Долецкая

— Когда мы договаривались об этом интервью, мне сказали, что встретиться можно было бы тогда-то и тогда-то, а в другие дни — и таких в конце лета и в сентябре оказалось большинство — вас не будет в России. Расскажите, как строится ваше рабочее расписание? Ведь читатель глянца представляет себе будни главных редакторов модных журналов исключительно по фильму «Дьявол носит Prada» или, прости господи, «Глянец».

— Вот этот не удалось посмотреть...

— Одним словом — как все происходит на самом деле?

— На самом деле оно складывается очень и очень прозаично. Есть вещи, которых я никогда не избегаю. Во-первых, это редколлегии раз в неделю, это мои отдельные встречи с руководителями отделов — обычно мы месяца за два выясняем, что будет у «Моды», что у «Культуры»... Есть то, что называется «визуальные встречи» — фиксированные и незапланированные. Например, только что я смотрела двенадцать макетов (готовящегося номера. — OS). Из них шесть я, к сожалению, не утвердила. Надо переделывать и после переделки встречаться и смотреть опять. Есть, так сказать, классическая текучка — когда я читаю тексты, смотрю работы фотографов. И, наконец, есть поездки, четыре основных выезда в год. Два prêt-a-porté — Нью-Йорк, Лондон, Милан, Париж (осень—зима и весна—лето). И два haute couture (весна—лето и осень—зима), всегда в Париже. Минимум десять поездок. Сейчас я еду на prêt-a-porté в Нью-Йорк, мы начинаем отсматривать весну—лето.

— И так уже десять лет. За это время русский Vogue стал влиятельным журналом — в самом буквальном смысле: вы прямо влияете на облик, манеры, поведение людей. Одна из ваших героинь и читательниц Ольга Слуцкер в юбилейном номере Vogue призналась, что ей нравится то, как она изменилась за эти десять лет. А как бы вы, сторонний наблюдатель — человек, задающий вектор изменений для вашей референтной группы, описали то, как изменилось российское модное сообщество?

— Оно изменилось... Хотела сказать «очень», но слишком пошло звучит. Оно изменилось радикально. Самое интересное в этом изменении то, что люди стали относиться к тому, как они одеты, с другим посылом. Сейчас это больше о том, «кто я такая». Десять лет назад это было — «сколько у меня денег». Сегодня, к моему наслаждению, этот акцент сместился. И особенно я вижу это в подросшем поколении — 22-23-24-летних. Вы понимаете, что им было по 12 лет, когда здесь появился Vogue. Поэтому, кстати, их так много работает у меня в редакции. Это люди, которые сами потихоньку становятся трендсеттерами для окружающих. Люди, которые намного легче и креативнее, чем предыдущее поколение, относятся к моде, к вещам. Они куда более интересно «замешивают» вещи, а не просто надевают статусные, пусть очень дорогие и прославленные марки. Я все время ищу русский эквивалент понятию sophisticated! У молодых гораздо более sophisticated approach. Это главное и самое интересное изменение. И — простите за нескромность — я чувствую и свою заслугу в этом.

— В разговоре о Vogue важна точка зрения, позиция говорящих. Несколько лет назад мы с вами рассуждали о феномене глянца, так сказать, с позиции интеллектуалов. Мы говорили о Vogue как о культурном явлении, пытались интерпретировать его в качестве социокультурного объекта. Меня, признаться, не покидало ощущение, что объект этот сопротивляется интерпретации и что выбранный нами ракурс, может быть, не самый продуктивный в таком разговоре. Некое подтверждение своим ощущениям я нашел в словах из вашего автобиографического эссе в последнем номере Vogue — о том, что мода, такая внешне легкая и увлекательная, на самом деле является «жестко дисциплинированной разновидностью бизнеса». Мне любопытно взглянуть на журнал с этой точки зрения. Возьмем лучший, на мой взгляд, материал последнего номера, эссе Владимира Паперного о [Илье и Эмилии] Кабаковых и Даше Жуковой и фотосессию Питера Линдберга. Совершенно очевидно, что это неформат для вас. Что старые, удивительные, рембрандтовские лица Кабаковых появились у вас только благодаря соседству с молодой красотой Даши Жуковой...

— Минуточку! Тут я вас перебью! Я скажу, почему я с вами не согласна. Когда я договаривалась о съемке с Питером Линдбергом — что само по себе было упражнением в русском мужестве, потому что он невероятно занят, — то главное, о чем я его просила, это сделать несколько крупных планов Кабакова. При том что у меня не было подтверждения, что Илья останется на съемку: он был готов к интервью, но на съемку не факт... Патронаж Даши, несомненно, помог и сделал это все реальным. Для меня в этой истории, если быть совсем честной, самым интересным был стык нестыковывающихся вещей. В свое время мы первыми из русского глянца опубликовали значительную фотосессию с Дашей Жуковой. И мне очень понравился ее неожиданный скачок в кураторство и ее выраженная, нацеленная серьезность. И было безумно интересно снять и показать этот стык — да, этих очень немолодых, много переживших людей, добившихся того, чего они добились; и молодой красавицы, которая получила этот дар — проект «Гараж» в руки. Если говорить совсем серьезно, то в этом материале меня волновала одна из главных составляющих Vogue — это провокация. Это то, чего мне как главному редактору очень не хватает. Когда смотришь классические «воговские» выпуски 1960-х, 1970-х, частично 1980-х годов, видишь, как они взрывали печатный рынок. И этот материал интересен именно как одна из составляющих этого железобетонного, отстроенного формата под названием «журнал Vogue».

— Вы произнесли слово «провокация». Чувствуете ли вы как редактор какие-то ограничения в этом смысле, связанные с локальными условиями работы, с российской спецификой? Несколько лет назад я купил в Риме номер итальянского Vogue, в котором была опубликована знаменитая сессия Стивена Майзела о пластической хирургии. Вот настоящая провокация!

— Как только я ее увидела, купила немедленно! Этой фотосессией он совершил бархатную революцию в глянцевой фотографии. И я не могла ее не купить. Но, поймите, наши возможности в русском Vogue очень ограниченны. По-прежнему художники большого калибра — как Лейбовиц, как Майзел — имеют limited contracts и имеют право снимать только для американского или итальянского Vogue, и все. Заказать им съемку очень сложно.

— Это цеховые ограничения. Я же имел в виду ограничения социокультурные. Связанные с природой русского капитализма, с природой вашей аудитории. Насколько вы зависите от аудитории, насколько можете позволить себе провоцировать ее?

— Хороший вопрос. Наверное, есть определенные ограничения. Я помню свои разговоры с нашими фотографами о том, что надо смелее, еще смелее. Да, мы хотели смелее. Но рынок не понимал, что это мы вдруг. Понимаете? Как это ни странно, для того чтобы победить, даже провокация должна быть очень рассчитанной. А если она с размаху, сплеча, то так она и останется, никого она не затронет. Вот в чем тонкость. Мне кажется, что России нужно еще чуть-чуть времени. Чтобы перестать ненавидеть глянец, перестать пинать его не за то, за что его можно было бы пинать. Понадобится еще несколько лет для того, чтобы такая закономерная, нормальная, животворная, по-моему, отрасль, как глянцевая журналистика, смогла спокойно восприниматься в этой стране, перестала ощущаться обществом как оппонент. Vogue никому не оппонирует, мы — про свое.

— Но ведь за последние 10—15 лет сама глянцевая журналистика, не только в России, но и, в первую очередь, на Западе, создала мощный культурный миф о себе, став в глазах общества чем-то большим, чем прикладная область, которой она является на самом деле.

— Вы абсолютно правы. Тут надо иметь в виду, что этой прикладной области как таковой, как явления, как контента в России не было. И когда она со свойственной Западу организованностью пришла сюда, эффект был оглушительный. Ведь чем отличается сегодняшний глянцевый журнал, особенно иностранный, от, скажем, «Домового», который был выращен здесь? «Домовой» был про дом, про человека и чуть-чуть — о том, что надеть, куда и т.д. Он был теплый, он был про семью. Там почти не пахло бизнесом. Поэтому ему было трудно выдержать темп нового времени. Но чем скорее все успокоятся на том, что глянец — это нормальная прикладная журналистика, и всё, тем будет лучше.

— Ожидаете ли вы понижения общественного статуса глянца? Или России это не грозит?

— Жизнь глянцевых журналов напрямую связана с экономикой. Когда происходят какие-то финансовые кризисы, сложности, глянцевые журналы «обесточиваются» в экономическом смысле. Это абсолютный закон. Поэтому мы очень зависим от того, что происходит в стране.

— Вы пришли на рынок в год и даже в месяц кризиса!

— Я все это прекрасно помню! И свои сентябрьский и октябрьский номера 1998 года, которые составляли примерно одну пятую от того, что мы делаем сегодня. Тут мы зависим от тех, кто занимается всем, кроме глянца, — властью, политикой, экономикой. Лучше бы они занимались этим хорошо. (Смеется.) Я думаю, что читательский интерес к глянцу не будет падать. Чем более органичное, естественное место займет глянец в общественном сознании, тем шире будет его аудитория. Глянец будут покупать более спокойно, в том смысле, что не будет эмоций типа: «А, это те, которые богатые!» или «А, это там, где все дорого!» Люди будут открывать Vogue ровно для того, для чего Vogue существует — для расширения вкусовых границ.

— Vogue — журнал светский. Существует ли какой-то фейс-контроль в вашем выборе светских персонажей? Например, я никогда не видел на ваших страницах Ксению Собчак.

— Какое-то количество лет назад вы могли ее там видеть. Потом она действительно... пропала, скажем так. И Ксения не единственный персонаж, которого нет на наших страницах. В светской хронике, при всей ее внешней поверхностности и незначительности, мне интересно прежде всего открывать новые лица. Светские мероприятия посещаются очень многими — но ты открываешь разные журналы и видишь одни и те же лица на одних и тех же мероприятиях. Составление светской хроники становится для нас вылавливанием золотых рыбок — таких лиц и стоящих за ними личностей, которые могли бы заинтересовать и удивить читателя. И поверьте — это на самом деле трудная работа.