«"Русская жизнь" — это такой высокохудожественный писк»

Дмитрий Ольшанский и Александр Тимофеевский о своем журнале

Дмитрий Ольшанский

— Насколько теперь журнал «Русская жизнь» совпадает с тем представлением о нем, какое было у вас год назад? Пришлось ли внести в проект какие-то коррективы?

— По-другому получилась одна существенная вещь. Сначала я думал, что получится сделать издание, в котором будет сочетаться то, что делать хочется, — а хотелось решать литературные, эссеистические задачи, — с тем, что можно было бы назвать необходимым, мелким, дежурным, поденным. Однако все очень быстро ушло в сторону литературного журнала, правда, иной его модели по отношению к старым литературным журналам. Я не знал, что так будет. Я думал, что, с одной стороны, будут тексты в литературном роде и, с другой, будет какая-то «нарезка сиюминутности». Но этой «нарезки» не получилось, она отпала сама собой. Но это хорошо, потому что эта нарезка есть много где, а вот то, что осталось, — уникально.

— Почему же не получилась «нарезка сиюминутности»?

— Вначале она как раз получилась, я имею в виду размышления над новостями, но потом как-то отпала идея о том, что должно быть много текстов, отражающих происходящие события. Нам очень быстро стало понятно, что нет никакого смысла ставить журнал в ряд с другими, нет смысла пытаться играть в ту же игру, в какую играют «Итоги», «Профиль», «Власть» и т. д., но только более стилистически изощренно. Как только мы начинаем играть стилистически изощренно, мы понимаем, что нам вообще нужна другая игра.

— Какое же, по-вашему, место занимает «Русская жизнь» на медийном поле?

— Официально нас, конечно, нет на медийном поле. Но при этом мы реально существуем, и, наверное, «Русская жизнь» — это своего рода резервация для русского языка, для каких-то утраченных подходов к журналистскому тексту.



Александр Тимофеевский

— Мне хотелось бы сначала уточнить то, что сказал Митя. Конечно, мы есть на медийном поле. Мы очень даже на нем есть, но присутствуем там не вполне традиционным образом. Как раз сегодня в редакцию позвонили с «Первого канала» и попросили дать координаты по тому материалу, который делал Олег Кашин. Это вообще типичный случай, потому что многие наши материалы вызывают, что называется, «новую жизнь сюжета», уже в ином медийном воплощении — наша история рассказывается в виде картинки в телевизоре. Но толчком для этого телесюжета становится материал Кашина, или [Евгении] Долгиновой, или [Евгении] Пищиковой. Это важный момент, потому что при вроде бы небольшом присутствии в киосках «Союзпечати» и почтовых ящиках подписчиков мы иначе, окольными путями, доходим до той аудитории, на которую работает тот же «Первый канал».

— Есть ли лично для вас логика в вашем пути от мейнстримного «Коммерсанта» к «Русской жизни», место которой на медийном поле столь проблематично?

— В конечном счете мы все пишем — и всегда писали — для двух десятков читателей. Я не вижу большой разницы в том, что я делал пятнадцать лет назад, и тем, что я делаю сегодня. Никогда никакие ширнармассы никем из нас не интересовались и никого из нас не интересовали. Впрочем, нет — вот, скажем, Максим Соколов, он в самом деле озабочен широким читателем. Потому что хочет, чтобы народ понял ту идеологию, ту правду, которую он несет-выражает. У нас, авторов не политических, нет такой задачи. Мы говорим о чем-то абстрактном, неуловимом, а значит, мало кому доступном. Ну и ладушки. В этом смысле между «Коммерсантом» и «Русской жизнью» для меня никакой разницы нет. «Коммерсантъ» 1990-х годов — по крайней мере, в отделе культуры — был не менее эзотеричен, чем «Русская жизнь», это как раз вещи сравнимые и сопоставляемые. Разница совсем в другом. «Коммерсантъ» был газетой для буржуазии, газетой, которая должна была создать образ этой самой буржуазии, идеологию буржуазии, стиль потребления — в том числе культурный — буржуазии. «Русская жизнь» — издание прямо противоположное: это интеллигентский журнал для интеллигенции, которая антибуржуазна по определению.

В отличие от большинства здесь работающих, я убежденный поклонник 1990-х годов, коллективного Гайдарочубайса. И малиновые пиджаки с золотыми цепями меня ничуть не останавливают — ужас, конечно, но не ужас! ужас! ужас! Буржуазные реформы были необходимы и, безусловно, благотворны. И плохо не то, что тогда делалось, а то, что не делалось. Монетаризм сам по себе весьма полезен. Печатать деньги, разумеется, нельзя, но из этого вовсе не следует, что нельзя открывать бесплатные столовые и кормить голодных супом. Плохо не то, что жирные жировали, а то, что бедные бедствовали и власть не озаботилась, чтобы «кинуть кость старушке». Когда-то сто лет назад, еще при Брежневе, я брал единственное в своей жизни интервью — у восходящей кинодивы. Она что-то долго и самодовольно лепетала, а потом вдруг опомнилась: «Теперь пора кинуть кость старушке». И твердым голосом произнесла: «Моя любимая учительница Тамара Макарова научила меня искренности, отзывчивости, теплоте...» Вот в девяностые никто не опомнился, как та кинодива.

— «Русская жизнь» — это своего рода «кость старушке»?

— Что вы, у нас нет таких возможностей. Кость старушке кидаем не мы. Мы можем только пищать об этом. «Русская жизнь» — это такой высокохудожественный писк. Попытка писка, скажем аккуратнее, попытка реабилитации всего нашего в широком смысле сословия — не только буржуазного, но вообще всего благополучного сословия в пока еще не очень благополучной стране.

Начало сюжета: «Русской жизни» исполнился год