Сергей Мостовщиков: «Я запретил себе редактирование средств массовой информации»

Легендарный журналист рассказал ГЛЕБУ МОРЕВУ, что готов уйти из профессии

Имена:  Сергей Мостовщиков

Сергей Мостовщиков — один из ветеранов новой русской журналистики, главный редактор журналов «Столица» (1996—1997, ИД «Коммерсантъ»), «Большой город» (2002—2003), Men’s Health (2003—2004), «Новый очевидец» (2004). С осени 2005 года Мостовщиков возглавлял редакцию возрожденного журнала «Крокодил». Некоторое время назад в журналистской среде заговорили о том, что он покинул издание.

— Прокомментируй, пожалуйста, ситуацию с журналом «Крокодил». Что происходит в журнале и в каких ты с ним теперь отношениях?

— Происходит следующее: выпуск журнала приостановлен, также приостановлена работа сайта журнала. Это связано с двумя причинами — объективными и субъективными. Объективная заключается в том, что идет поиск источников финансирования, потому что закончились деньги и сейчас выпускать журнал не на что. А субъективная заключается в том, что после двадцати шести лет занятий журналистикой у меня появились некоторые сомнения в целесообразности этого занятия. Во всяком случае, сомнения в целесообразности редактирования средств массовой информации. Я ушел с должности главного редактора. При этом я остаюсь одним из акционеров издания. Сейчас происходит попытка переформатирования всей этой истории, которая, как мне кажется, может строиться не только на журнале, но и на ряде других вещей. Есть несколько заинтересованных в этом персонажей, и если все устаканится, то в том или ином виде все будет возобновлено.

— Место главного редактора сейчас остается вакантным?

— Да.

— Насколько я помню, из твоих проектов — это первый, из которого ты уходишь сам.

— Ну, это первый из всех моих проектов, который продолжался так долго. Три года с лишним я работал главным редактором — это беспрецедентный опыт. Собственно, я всегда уходил сам, у меня никогда не было ситуации, когда мне предлагали уйти. Всегда предлагали переформатировать или что-то в этом роде, я не соглашался и уходил в связи с этим. Сейчас случай другой — я как бы ушел и не ушел, я в промежуточном состоянии. В состоянии обдумывания жития.




— Как ты для себя комментируешь принципиальное утверждение, высказанное в начале нашего разговора — о нецелесообразности занятий журналистикой сейчас?

— Я думаю, что решение, и правда, принципиальное. Двадцать шесть лет — срок немалый. Настал момент что-то довольно серьезно изменить в себе, в своем отношении к тому, что происходило и происходит. Произошли очень важные вещи, не осмыслив которые невозможно двигаться дальше. Такая уж трагическая судьба — или прекрасная — у нашего поколения: на период возрастного и творческого расцвета приходится перелом эпох. Одно безусловно умерло, окончательно и бесповоротно. А ничего нового не родилось. И я думаю, что если пытаться приобщаться к чему-то новому, то на редакторской позиции сделать это невозможно. Как редактор ты должен оперировать большим количеством людей, которые уже подсажены на что-то новое, которые понимают новую систему ценностей. Но поскольку ее не существует, быть редактором глуповато. Ты вынужден все время присутствовать на собственных похоронах. Это тяжелое и неблагодарное занятие.

— А что, собственно, умерло?

— Я расскажу сначала о той идее, которая была заложена в работу над «Крокодилом», а потом о том, что показали эти три года. Я взялся за это дело потому, что это была очень сложная задача. «Крокодил» — журнал глубоко советский и построен отнюдь не на том, что он такой смешной, с карикатурами и юмором. Когда он начинался в 1922 году, в России было порядка шестисот пятидесяти такого рода изданий. Тем не менее до 2000 года, когда он благополучно умер, дожил лишь «Крокодил». Я думаю, что он жил и был так популярен в Советском Союзе — тираж в лучшие годы был 6 млн экземпляров — за счет того, что был официозным изданием. Он был органом ЦК КПСС и стоял на вершине советской пропаганды. Эта вершина была такой сладкой и потому, что оплачивалась соответственно. Туда попадала элита — не важно, в плохом или хорошем смысле. Сливки журналистского и писательского сообществ. Сотрудники не замыкались внутри журнала, они всюду ездили, участвовали в стройках-новостройках, строили социализм, а потом коммунизм, с человеческим или без человеческого лица. И этот журнал умер естественной смертью вместе с советской властью. С ним умерло и огромное количество жанров — умерла, как я считаю, карикатура в массовом, промышленном масштабе, как знак, как сообщение, как нечто, что является регулярным и понятным и тем, кто их рисует, и тем, кто рассматривает. Умер фельетон, сатирические очерки, стихи, «осколки», слова, фразы — изменился язык, он впустил в себя слишком много того, что не было свойственно ему прежде. Я исходил из того, что прежде всего следует понять — откуда будет исходить сатирическое сообщение.

Было принято несколько важных решений. Мы изначально решили не связываться с юмором. Бессмысленно конкурировать с индустрией — с Петросяном, Comedy Club’ом и прочими источниками, которые дают людям возможность поржать и развлечься. Мы отказались от развлекательного формата. Мы пришли к выводу, что для сатиры, как я ее себе представляю, нет сейчас исходного адреса. Есть несколько типов поведения. Можно принять точку зрения «жюри» — каких-то людей, которые назначают места, олицетворяют собой социальные лифты, маркируют: эти герои, эти плохие. От имени жюри выступать не хотелось: все жюри, которые сейчас есть, мне не очень эстетически приятны. Можно было действовать со стороны власти, что, наверное, для «Крокодила» более естественно. Я себе очень хорошо представляю «Крокодил», работающий на администрацию Путина. Прекрасное издание с очень четким адресом. Понятно, что сейчас бы они рисовали Саакашвили с фашистскими усами и прочее в том же роде. Но уж больно противно. Действовать от имени противников этой власти тоже не шибко интересно. Это игра на той же площадке.



Мы выбрали для себя позицию вируса — не противника, но, будем говорить откровенно, врага. Я внутренне ощущаю некоторую разницу между противником и врагом. Противник предсказуем, он потому и противник, что вы слишком хорошо понимаете друг друга. Враг же, как правило, непрозрачен, он действует другими способами. В случае с «Крокодилом», который имеет очень ограниченный набор тем, — а с чем имеет дело «Крокодил»? Это друзья, герои и враги, — мы исходили из того, что если мы вирус, нечто чужеродное, то мы пристально смотрим на современных героев и теми или иными способами преуменьшаем их достоинства, мы придаем врагу нечеловеческую силу плюс мы хотели привести большое количество друзей российского народа. Мы исходили из того, что такая концепция вируса, пусть и болезненного, полезна — укрепляется иммунитет. От этого шли какие-то формальные решения: журнал запечатывался в конверт, он изначально непрозрачен, у него не очень хорошего качества бумага, он не использует четыре краски, а только две и т.п.

По прошествии трех лет я могу сказать, что бессмысленно воздействовать вирусами на труп. Он не реагирует на них. Очевидно, что умерли какие-то принципы прошлого века, а профессионально я, конечно, человек из прошлого века. Текст, как я его привык понимать, как сообщение, как инструмент, не является больше работоспособным. Он не производит значительной вибрации. Творческий акт распался. Если журналиста можно матюгами или как-то еще возбудить на творческий акт, то по ту сторону творческого акта в массовом масштабе просто не существует. Происходит отказ аудитории от сотворчества, от сопереживания. Творчество не рождает никакого возбуждения, если явно не развлекает тебя. Люди готовы развлекаться, но брать на себя — простите за банальность — моральную и нравственную ответственность за чтение газет никто не готов и не хочет. Это не простое дело — читать газету. Это ведь заставляет тебя не то что работать головой, но тратить нервы, сопереживать, испытывать боль или радость, которая не связана с развлечениями. Это и есть твоя социальная нагрузка, твоя работа в обществе. Похоже, что текст не способен спровоцировать такую работу. А в «Крокодиле» было много текстов.


Рассуждая в таком духе, я, честно сказать, и злился, и оправдывал это дело: и правда, предыдущий век был слишком тяжелый, люди просто устали, они имеют право отдохнуть. Чтобы к ним не приходили и не трясли седыми яйцами, рассуждениями и болью. Они вправе сказать: «Отъебитесь от нас! Дайте нам отдохнуть, съесть свой пончик, посмотреть свое кино и покататься на машине!» Мне казалось, что ужас для сатиры, как для такой кремовой добавки к пирогу, заключается в том, что ей не на чем строиться, нет осмысленных, хорошо описанных социальных типов, социальных групп, о которых хоть что-нибудь известно. Хорошо, есть депутаты. Но это пустое слово, оно ничего не обозначает. Нет их свойств, нет их языка, нет их образа мыслей. Их как бы нет. Оксана Робски описала нам рублевских жен, но на этом невозможно долго топтаться. Мы не знаем, кто у нас мужик, кто — генерал, а кто — щука. Где мертвые души? Здесь не на чем отстроиться. Ни для меня, как для человека, который собирает все эти тексты и картинки, ни для людей, которые вынуждены все это просматривать, нет никакой опоры. В конечном итоге все это ведет к какой-то озлобленности, как в том анекдоте: «Пропала собачка, пудель, невысокого роста, 30 см в холке, сука, блядь, еб твою мать, на хуй пора валить из этой страны». Такой путь, с моей точки зрения, тупиковый. Злоба не разнообразна, она не дает тебе творческого простора. Количество ругательств, которое ты можешь произнести, в конечном счете очень ограничено. Во всяком случае, за три года можно отругаться по полной программе.



В итоге мне представляется, что закончился целый этап в жизни не то что России, а целой цивилизации. Этап самопознания. На этот этап угрохано очень много времени, крови и сил. Я уж не знаю, откуда его исчислять, может быть, от эпохи Возрождения, когда попытались искать в Боге человеческое, а в людях что-то божеское. Закончилось все большим разочарованием, которое, я думаю, всех сейчас гложет. В итоге самопознания выяснилось, что ничего приятного в человеке нет, это ленивая, жадная скотина, которой кроме покоя, бабла и удовольствий ничего, по большому счету, не нужно. И эту жуткую картину тотального разочарования невозможно украсить даже при помощи йоги и вонючих палочек из магазина «Путь к себе».

С моей точки зрения, происходит переломный момент. Я думаю, что будущее не за самопознанием. Я думаю, что будущее за знанием. За тем, что полностью не принадлежит человеку. Есть отличие сведений от знаний. Сведения могут принадлежать людям, знание принадлежит им лишь отчасти. Если на журналистском или на каком-нибудь другом уровне удастся нащупать, где какое знание, может быть, в этом и есть спасение. Не знаю, для журналистики ли, но для меня лично как писателя, во всяком случае.

— Значит ли это, что ты уходишь из журналистики? Кстати, мне передали сказанную в частном разговоре фразу Владимира Яковлева о том, что единственное, о чем он жалеет, так это о том, что он закрыл в свое время журнал «Столица». Слышал ли ты о его новом начинании — «Сноб» — и видишь ли себе место в подобных проектах?

— Я думаю, что не оригинален, когда канючу по поводу журналистики. Многие живут с таким настроением. Я думаю, что процесс расставания с ней на самом деле не такой простой, как кажется. Если я что-то в состоянии сделать, так это запретить себе на какой-то ясный, осмысленный кусок времени редактирование средств массовой информации. Просто потому, что этого, с моей точки зрения, не надо делать. Что касается перехода к изготовлению пельменей или установке унитазов — это не такой простой вопрос. Просто потому, что я тешу себя надеждой, что я что-то все-таки умею писать. И если вдруг, паче чаяния, у кого-то появится потребность во мне, то, наверное, я мог бы как журналист попытаться если не изобразить что-то, по крайней мере, нащупать.

Что касается Яковлева — я вполне допускаю, что Владимир Егорович может жалеть, что он закрыл «Столицу». Хотя на его месте я бы не брал на себя такой уж большой грех — это было не его единоличным решением, это было, так сказать, решением времени. И на самом деле вполне справедливым. Жизнь показала, что та буйная энергия и та философия новых москвичей, которые считают, что это их город и что они всегда будут тут рулить и командовать и прекрасно себя чувствовать, она, в общем, сама по себе сдохла. Мы увидели, что надежды не оправдались, — это не наш город. Здесь невозможно больше заниматься творчеством и не очень хочется постоянно жить.

Его новой идеи со «Снобом» я просто не знаю. Я понимаю, что называется это так, чтобы понравиться деньгам, которые в состоянии оплатить творчество. Я не знаю, насколько эта игра продуктивна, может быть, Владимир Егорович хитрее названия, чутче его. Свою роль оно явно сыграло — под него появились деньги. Принесет ли оно что-то живое в творческом смысле, я не знаю. Я не знаю его нынешних потребностей, взглядов и амбиций. Мне сложно судить, нужен ли я в своем нынешнем состоянии его нынешнему состоянию. Тогда, в середине 1990-х, это как-то сработало. Нужно ли это сейчас, я не имею ни малейшего представления.