«Старкоры»: уйти вовремя – 1

Андрей Иллеш: «Я писал критические материалы и даже гордился, что после моей заметки было 87 человек посажено, двое расстреляны. Теперь я ненавижу себя за это»

Имена:  Андрей Иллеш

— Заметки должны быть короткие. Читателя можно не любить, но ненавидеть его совершенно не обязательно. Это для журналиста такая направляющая... Оля!!! — вдруг воскликнул мой собеседник так горячо, что в кабинет сразу вбежала миловидная барышня. — Оля, кофейку нам еще сделай!

Пока барышня уносила и приносила поднос с чашками, человек, сидящий напротив, задумчиво курил и смотрел в стол. Видимо, там по лакированной поверхности перед ним проплывали смутные фигуры читателей — сначала любимых, потом нелюбимых, а потом и вовсе ненавистных. Выражение его лица менялось с такой скоростью, что я не успевал фиксировать эти самые изменения и чуть не впал в транс, вообще забыв, где я нахожусь.

«Спокойно, — сказал я себе. — Перед тобой Андрей Иллеш. Внук знаменитого венгерского писателя и революционера. Представитель золотого коллектива “Известий”. Автор грандиозного расследования по делу о корейском “боинге” и многих других громких заметок. Матерый профессионал, воспитавший в 90-е годы целое поколение журналистов».

Если бы лондонский сыщик, мистер Шерлок Холмс, дожил до шестидесяти лет, он выглядел бы точь-в-точь как прославленный внук венгерского революционера. Резкие, тонкие черты лица, порывистые движения, клубы сигаретного дыма, великая любовь к расследованиям — все говорит о том, что человек, сидящий напротив меня, в свободное от работы время играет на скрипке. Про кокаин я решил не спрашивать. Вместо этого спросил нечто несуразное:
— Какому жанру вы отдавали наибольшее предпочтение в работе?
— Я — репортер. Но репортаж сейчас умер абсолютно. Все сейчас сидят, включают электрический ящик, пиздят заметки, в лучшем случае кому-то еще позвонят. Это не журналистика. Журналистика заключается в том, что ты выбираешь пять-шесть человек, нужных тебе, берешь блокнот, долго уговариваешь их встретиться и идешь. К одному — получаешь точку зрения, к другому — получаешь точку зрения, потом пытаешься из этого что-то слепить и начинаешь искать документы. Тогда что-то получается.
— В чем, по-вашему, специфика репортажа как жанра?
— Оперативность. Надо четко понимать время и место, в котором происходит действие. Желательно участвовать в этих событиях. Если это невозможно физически, значит, надо попытаться как-то воссоздать картину, только не врать. «Я иду, кругом рушатся дома»... блядь, этого не надо!

Именно правдивое воссоздание картины и привело Иллеша в журналистику. Начинал-то он как спортсмен, горнолыжник. В 1967 году готовился к соревнованию и сломал ноги в девяти местах.
— Должен тебе сказать, — деловито отмечает он, — что, когда ломаются ноги, больно только в первую секунду. Потом наступает шок, и ты только слышишь, как хрустят кости. В общем, пока я разрабатывал коленку, папаша попросил знакомого из «Московского комсомольца», чтобы посмотрели там на меня... Я пришел в редакцию. В те годы это была нормальная человеческая газетка, еще не экспериментальная. Попал я в отдел спорта. И вот редактор спрашивает: «Ты в спорте понимаешь?» Я говорю: ну так, немножко в горных лыжах. И он говорит: «А можешь критическое интервью сделать со старшим тренером?» Я не знал, что такое «критическое», что такое «интервью», но вышел, позвонил старшему тренеру Кавину, говорю ему: «Женя, надо увидеться». Увиделись. Стоим пиздим про бардак в советском лыжном спорте. На следующий день я тренеру принес на подпись страниц десять текста. Вот Кавин читал-читал, читал-читал, потом говорит: «А, да хуй с ним!» — и подписался. В итоге Кавина сняли с работы, а меня взяли в штат и поставили это интервью на полосу.

— Вы, кстати, как относитесь к визированию текста?
— Если в тексте есть прямая речь — нормально. Не надо из людей идиотов делать. Если ты сомневаешься в том, как человек отреагирует, поставь себя на его место. Как ты сам бы воспринял текст о себе? Я, к сожалению, писал критические материалы и одно время даже гордился, что после моей заметки было 87 человек посажено, двое расстреляны. Теперь я ненавижу себя за это.
— Если вы писали критические материалы, у вас наверняка были конфликты с героями заметок?
— Конфликты как раз бывали с героями положительных материалов. Один журналист написал для «Комсомолки» хвалебный очерк о бабе из деревни, о доярке. В итоге она уехала из деревни — ее просто заебали цыгане местные. Так что эффекты от положительных заметок бывают еще страшнее — когда люди убегают.

В упомянутую «Комсомольскую правду» Иллеш пришел через два года после работы в «МК». Тогда, вспоминает он, поступить туда на работу было мечтой.
— Я много печатался, мотался. У меня рекорд, я думаю, до сих пор не побитый — 24 командировки за год в «Комсомолке». Тогда у нас так было: меньше трех материалов из командировки не привозишь. Одна — основная, утвержденная тема и еще две побочные. Вот, скажем, имеешь тему, едешь в город Верхнехамск. Идешь в библиотеку, смотришь подшивку областных верхнехамских газет за полгода, что-то находишь. Обычно что-нибудь колоритное. И делаешь пару материалов впрок. Мне, правда, уже тогда запретили ходить в официальные инстанции: хуйню какую-нибудь напишет еще. И пошло: убийства, землетрясения, наводнения, войны… в общем, репортерские дела.

В 22 года Андрей Иллеш стал завотделом новостей в «Комсомольской правде». В подчинении у него было несколько человек, все намного старше его.
— У меня трудилась Таня Агафонова, классик советской журналистики, 1927 года рождения. Аля Левина — блистательная журналистка, примерно того же возраста. Юрик Рост. Можешь себе представить, как они меня научили жить. Это была лучшая школа. Газета по-настоящему — это командная работа. Один человек может составить заметку. Но он даже напечатать ее не в состоянии. Для этого должен быть литсекретарь, который ее поправит; редактор, который скажет: «Ну-ка, сократи ее пополам. А то я сокращу!» — и так далее...
— Подчиненные не давили авторитетом, возрастом? Не жаловались на вас?
— Меня было трудно раздавить авторитетом, возрастом, всем вместе. В коридоре Генка Бочаров мог кричать: «Этот пацан охуел совершенно!» — но чтобы закладывать ходить — нет. Ну и потом, я ведь тоже понимал, что какие-то границы нельзя переступать. Да и что Генку править? Ведь отовсюду бочаровщина лезет, правь ты, не правь.
— Если вы были репортером, то как технически сочетали поездки и должность завотделом?
— Готовишь место зама так, чтобы мог ездить сам. Делаешь запас какой-то. Нормально. Я мотался все время. Это мое условие было для начальства. И никто не возразил, хотя меня сильно не любили. Любить-то не за что. Истерик потому что. Орал, глотку за своих перегрызал.
— Вы внесли какие-то инновации в тогдашний стиль «Комсомолки»?
— Все инновации заключались в том, чтобы меньше пиздеть. Меньше звона, больше фактуры. Иногда набор правильно расставленных цифр убеждает больше, чем вопросы «Доколе?» или «Так что же нам делать?».

Из «Комсомольской правды» Иллеш ушел со скандалом. Он вообще отовсюду уходил так, что мятежный дух его деда-революционера наверняка аплодировал от души.
— Меня никто никогда не увольнял. Я всегда уходил сам, громко хлопнув дверью. Если ты понимаешь, что налицо подлость или что бессмысленно бороться, зачем ставить себя в унизительное положение? Ведь в коллективе бацилла вони вызывает разложение. Допустим, Иллеш борется за справедливость и в своей борьбе дошел до хуй его знает чего. Но все равно это негативное явление. Потому что это будоражит коллектив в неправильном направлении... {-page-}

Хлопнув дверью в «МК» и в «Комсомолке», Иллеш ненадолго заглянул и в газету «Советская Россия».
— Она стала тогда самой прогрессивной газетой. Три года или четыре у нее был тираж огромный, отдел литературы появился нормальный, Васька Аксенов что-то туда давал, Римма Казакова… Главред Ненашев очень меня полюбил, позволял все! Скажем, с Андрюшей Черненко мы затеяли репортаж «с пристрастием». Брали тему, обычно социалку на грани фола: невыплата пенсий, например. Раздавали тему собкорам и шарашили в номер из тридцати точек. Это было ново для советской журналистики. Делали такой срез и внедряли туда штук двадцать мини-фактов с репортерскими заходами, чтобы показать масштаб. И становилось страшно. Одно дело просто написал, что бабушке пенсию не принесли. А когда выясняется, что не принесли бабушкам в Магнитогорске, Усть-Илимске, Москве, Питере и т.д., и т.п….

Как считает Иллеш, ему фантастически везло в том смысле, что он всегда попадал в издание в момент его рывка, успеха, расцвета. Он заставал самый сильный коллектив, самых талантливых журналистов. Так получилось и в «Известиях», где он проработал большую часть своей жизни и стал свидетелем последнего взлета, а затем и падения старой российской журналистики.
— Я работал в «Известиях» с 1984 года. Меня пригласил главред Толкунов, замечательный мужик. Маленький татарин такой — тихий, как мышь. В оспинах весь, фронтовик. Блядь, в жизни все видел! Я помню, мне позвонили — типа, вот, «Известия». А я отказывался в категорической форме, они меня уламывали. В конце концов пришел на должность замредактора отдела новостей. Тогда «Известия» были заповедником гоблинов. Ходят надутые люди, которые считают себя пупами земли. Я был там одним из первых «новеньких»; видимо, Толкунов понимал, что нужна какая-то свежая кровь. И стал я в свой отдел набирать бандитов. Шпану. Это были журналисты, но по мышлению совершенно не известинцы. Двадцатилетние. Двадцать пять — уже предел. Сережа Мостовщиков, Арифджанов, Белых...
— Как вы их искали?
— По знакомым, по публикациям отбирал. Листал подшивки. Приходили какие-то практиканты из университета, я их отправлял в командировки, смотрел, что получится. Косые взгляды, конечно, были: «Иллеш мало того, что набирает шелупонь, так еще и раздувает отдел! У нас в отделе морали и права шесть человек работает, а у него — двадцать три!» Но мне было плевать. Ведь всегда, в любой газете отдел новостей считался несерьезным. А нам удалось… В «Известиях» уже это назвали «службой новостей», потому что мы фактически заняли по объему чуть не половину всей газеты! Но самое главное — мы расширили тематику. То есть автоматически из отдела морали и права ушла «уголовщина» и все, что с ней связано; новость расширилась до крупных материалов, до серии материалов — до расследования и так далее. До этого отдел новостей занимал свое узкое место, остальная тематика была разбросана по другим отделам. И там она прозябала… Ну вот, например, в деревенской школе избили учительницу после работы. Изнасиловали. И это все шло по школьному отделу! В стилистике школьного отдела! А когда ты ее вытаскиваешь в отдел новостей, возникает проблема, и газета насыщается информацией.

Внутри моего отдела каждый из двадцати человек отвечал за какую-то тему, разрабатывал определенный сектор жизни. Каждый понедельник мы собирались, и они приносили каждый по своей теме — что кому кажется интересным. Скажем, Белых у меня занимался организованной преступностью. Вот он приносит новость: Дед Хасан встречался с Колькой Косым. Я говорю: «Ну и хули?.. А ты можешь достать фотографии Косого, Хасана и еще пяти самых главных?» Он говорит: попробую. И мы печатали их — как «передовиков производства». Конечно, народ в шоке был.

— А что скажете о гонорарах?
— В «Известиях» и гонорары были хорошие, и зарплаты! Скажем, в «Комсомолке» мой максимальный оклад был сто пятьдесят рублей. А в «Известиях» я начал с двухсот пятидесяти. Потом у меня было четыреста с чем-то… Кроме того, я ввел такую систему — скажем, за большую заметку я платил тридцать рублей. А тому же Мостовщикову мог и за маленькую уплатить пятьдесят, если считал ее выдающейся. Журналист должен получать много, потому что газета сволочь и она выжимает до конца. Так же и в спорте. Почему спортсмену столько платят? Потому что век его короток, его ждут клиники. Однажды и мне заплатили двести пятьдесят рублей за заметку меньше страницы! Я достал фотографию и взял первое интервью у Телятникова — он был чернобылец, помирал, и ему присвоили звание Героя Советского Союза. У нас вышла о нем малюсенькая заметка, потому что газета уже подписывалась в печать, иначе не успели бы оперативно поставить. Но первая! Никто еще даже не знал, кто такой этот Телятников...

Мы выпили еще по чашке кофе. Табачный дым висел пеленой. Из белесого тумана доносились резкие, клекочущие, какие-то орлиные реплики:
— Татьяна Тэсс — розовые слюни! Но газеты обязательно должны иметь такую, потому что 80% баб рыдали от того, что писала Тэсс, хотя это полная хуйня. Это очень важный фактор для подписки! Аграновский? Я думаю, что сегодня его бы уже не поняли, нашли старомодным. Хотя он гений был. У него, скажем, был очерк о гонимом каком-то слесаре, который сделал сраное рацпредложение. Но, когда читаешь очерк, понимаешь, что не работает советская система! Прозрачный текст. И заголовок — «Обтекатели». Гениальный заголовок! Он, слесарь, на авиационном заводе какую-то хуйню предлагал все время, строил крыло, понимаешь? Ты представляешь, сколько Аграновский думал над текстом — от заголовка до последней фразы? Сегодня так не делается, не знаю, нужно ли это в газетах. Спорный вопрос, очень спорный. Но то, что редакторы должны понимать, что и такое возможно, — совершенно точно. Сейчас люди абсолютно безграмотны.

Чем принципиально отличалась российская журналистика от всех остальных? Тем, что она была близка к писательству. Чехов в биографии пишет, что он — журналист. Рассказы свои, так называемые «фельетоны», печатал в газетах. Горький — репортер. Влас Дорошевич — непонятно, писатель или журналист. То есть мышление всегда было литературное. Это потом газеты стали уходить от вневременной беллетристики. Оставалась жанровая журналистика, но и она сейчас тоже ушла. Вместо нее — фактическая пресса...
— В этой связи — как вы относитесь к газете «Коммерсантъ»?
— Когда начался развал журналистики? Когда появился «Коммерсантъ». Наверное, он должен был появиться. Мой замечательный стажер Вова Яковлев вбил себе в голову, что он наберет кого угодно с улицы, посадит двух человек за литобработку и надрочит их писать. Вот он и надрочил. Ничто получилось! Без жанра, без всего! Это англосаксонская журналистика, посаженная совершенно не на ту почву. Ну, блядь, не растет она у нас в Сызрани! И потом вопрос: нужны ли в Сызрани ананасы? Может быть, там хорошая пшеница нужна, понимаешь?
— Есть ли смысл рассуждать о новейшей журналистике?
— Да нет ее. И не потому, что из нее ушли Иллеш или Мостовщиков и она на жопу села. Просто нет веры в средства массовой информации и нет их востребованности у публики. Искусственно создать эту востребованность невозможно. Поэтому беда в том, что, когда появится потребность в качественной прессе (а она, конечно, появится — может, лет через тридцать), некому будет рассказать, как это делается.

В настоящее время Андрей Иллеш — соиздатель журнала «Вестник цветовода». Как мы помним, и мистер Шерлок Холмс, оставив расследования, удалился разводить пчел. Впрочем, я думаю, что и в этом положении он продолжал играть на скрипке, не говоря уж о прочем.