«Старкоры»: храм Дракона

Валерий Дранников: «Я единственный в советской печати журналист, который через 19 лет вернулся в журналистику уже в пенсионном возрасте и состоялся снова»

Имена:  Валерий Дранников

Валерий Джемсович Дранников был первым, кто заговорил со мной в редакции журнала «Большой город». Меня привели к нему за руку и поставили одесную. Из его облика я запомнил только золотые очки. Они разговаривали шершавым баритоном и источали легкий запах коньяка. В последнем, впрочем, не уверен. Что-то они точно источали.
— Что ты умеешь? — спросили очки.
Я, признаться, рассчитывал на должность редактора отдела, но на всякий случай сказал, что умею писать рецензии.
— Ну давай, напиши рецензию, — согласились очки и глянули куда-то вниз и вбок. — В понедельник пришлешь?
— Да я и завтра могу, — заторопился я.
Дранников помолчал, а потом негромко спросил:
— Значит, ты хочешь, чтобы я из-за твоей рецензии на работу в субботу вышел?

Второй памятный контакт состоялся зимой, после сдачи очередного номера. Вышли мы с ним из здания «Афиши» и бок о бок ловили такси на Тверской. Был шестой час утра. Валерий Джемсович возвышался ровно по диагонали от памятника Пушкину и хмурился. Казалось, что-то ему не нравится в великом поэте. И стоял Пушкин, как-то по-дурацки избоченясь, и глядел жалостно, и голуби, несмотря на зимнее время, его не украшали. Сам-то Дранников явно превосходил поэта чугунной прямотой осанки, непреклонностью головы, непокорностью кудрей, на которых никогда не таял снег.
— Какого хера ты деньги на такси тратишь? — обратился он вдруг ко мне. — Полчаса бы подождал в редакции, и метро откроют.
Пока я обдумывал его слова, он сел в подъехавший автомобиль, помахал рукой и исчез во мгле, которая разлучила нас на целых восемь лет.

И вот теперь мы сидим в маленьком кабинете спецкоров газеты «Гудок». Валерий Джемсович по-прежнему при галстуке и в золотых очках. То и дело у него звонит телефон, прибегают какие-то люди, даже пару раз приходили мужчины с телекамерой. Но Дранников бесстрастно дымит сигаретой и, как будто мы с ним не в окружении спецкоров, а где-то на берегу Желтой реки, говорит о ремесле, которому посвятил почти сорок лет своей жизни.

Что такое речь Валерия Дранникова? Вообразите себе благоуханный, цветущий сад. Круглый год там шелестят травы метафор, буйно шумят кроны олицетворений, в которых то и дело пропоет золотистая гипербола. Ветви гнутся под тяжестью тугих и сочных обобщений. Солнце иронии вечно в зените, и нет от него спасения, кроме как у мраморного кувшина, что стоит в самом центре сада. Из бесстрастного мрамора извергается прозрачная, искристая влага истины, которая доступна любому желающему. Да хоть бы и вам.

Спросите Валерия Джемсовича о начале его карьеры. Вы будете поражены. Как привольно и широко льется его речь, сколько историй обрушит он на вашу легкомысленную голову. Расскажет, как его обвинили в том, что он сменял комсомольский билет на японскую зажигалку. Как в связи с этим он трижды поступал на факультет журналистики. Как пригрозил декану журфака, что разобьет его хрустальную чернильницу, если тот его не примет. Как работал культоргом на ВДНХ. Как семь лет провел в «Московской правде», постоянно ругаясь с начальством. Как после запуска Гагарина в космос первым брал интервью у его родственников, и брат великого космонавта спрашивал его, Валерия Джемсовича, будет у Юрки стоять после этого полета или не будет.
— Ну, стоял-то у Юрки прекрасно, — непременно добавит Валерий Джемсович. И если вы не будете перебивать, тут же расскажет вам поразительную историю из личной жизни майора Гагарина.

Но все это легкая разминка. Дело в том, что после работы в «Московской правде» Валерий Дранников попал в газету «Гудок», чьи седые стены еще помнили Ильфа и Петрова, Олешу, Катаева, Булгакова.

— Ильф и Петров писали говно, — осадил мой восторг Валерий Джемсович, — плохие у них были заметки. Но не в этом суть. В 70-е годы у меня было несколько путей. Либо работать на советскую власть, либо уйти в диссиденты, либо как еврею отваливать. Я выбрал первый вариант: меня удержал Домжур, где все тебя знают, всегда нальют. Так что я пошел в «Гудок», спецкором отдела пропаганды. И там, в «Гудке», фактически создал отдел спорта. Стал звездой и любимцем министра транспорта СССР Бещева. Он стал читать «Гудок» не с первой полосы, а с четвертой, где стояли новости спорта! Я ночью ездил в Останкино смотреть прямые эфиры с заграничных игр, чтобы к утру первым написать заметку. Мне выписывали министерские премии — 100 рублей. У меня даже было право засылать заметки, минуя цензуру, их видел дежурный редактор только в подписной полосе.

Закончилось это так. В «Гудок» пришел новый редактор Воробьев и стал Валерия Дранникова ненавидеть. Тот напишет репортаж на триста строк, а ему оставят место только на тридцать. К тому времени Дранников уже был выдающимся мастером, а потому уместил заметку в положенные тридцать строк, попутно создав в последних строчках акростих: «Воробьев — говно». Дело дошло до комиссии со Старой площади, и Валерий Джемсович, как он сам говорит, «на всех обиделся и ушел из журналистики на целых 19 лет». За это время он создал кооператив «Символ», который первым в СССР начал выпускать майки с символикой. «Блузоны», как он их называет.

Ну а дальше кристальная влага, бьющая из мраморного кувшина, обрастает языками пламени, наливается титанической силой, превращаясь в огненную лаву. Спецкоры «Гудка», которыми руководит Валерий Дранников, знают об этом и смирно сидят на своих стульчиках, чтобы их случайно не задел кусок пылающей речи. Гай Валерий Джемсович устремляет в мою сторону огнедышащий поток имен, фактов, цифр. И я чувствую себя бледной помпейской фреской. {-page-}

— В конце 80-х годов я был зампредседателя московского Союза кооператоров. Прекрасно знал Володю Яковлева — председателя кооператива «Факт». Все московские кооператоры ненавидели кооператив «Факт», потому что он всем желающим за бабки продавал информацию по остальным кооперативам. Никому бы это в голову не пришло. Кооператоры мечтали его извести. А я говорил, нет, ребята, это нормально.

И вот однажды мне Вова сказал: «Слушай, давай делать кооперативную газету». А я уже настроил себя — всё, никакой журналистики. И отказался. Проходит еще несколько лет. И вот я в 1996 году узнаю, что Сережа Мостовщиков, сын моего приятеля Саши, становится главным редактором журнала «Столица». Звоню ему и говорю: «Сережа, ептать! А наши майки? Почему вы нам не заказываете блузоны?» Сережа говорит: «Дракон, блядь! Давай приезжай к нам!»

До этого я был в здании «Коммерсанта» в 1993 году, по просьбе Яковлева. Он меня водил по этажам, все с гордостью показывал, а потом говорит: «Слушай, я сейчас журнал глянцевый затеял, придумал ему название — “Домовой”. Пойдешь главным редактором?» Я говорю: «Что это?» А он: «У тебя дома кто убирает?» Я говорю: «Жена». А он: «Это неправильно. Убирать должна домработница, а жена должна читать журнал “Домовой”». Я говорю: «Э, нет!» И не пошел.

В общем, приехал к Сереже, и журнал «Столица» заказал нам четыре тысячи маек, к приезду мэра американского города Москва. Это был наш последний крупный заказ. И вот сидим мы, пьем коньяк, пиздим, и тут забегает гендиректор издательского дома «Коммерсантъ» Леонид Милославский. Он до этого год работал в газете «Гудок». К Александру Абрамычу Кабакову приехал парень, рабочий со станции Москва-Сортировочная, и принес ему заметку. Тот сразу ее поставил и взял этого парня в штат. Парень этот был Милославский. В общем, влетает к нам с Сережей Леня и говорит: «Дракон! Ты тут как?» Я отвечаю — вот, мол, майки... Он говорит: «Ты что, еще майками торгуешь? Иди-ка к нам в “Коммерсантъ” завотделом пропаганды!» Они создавали тогда отдел пропаганды жизни в капиталистическом обществе. Я говорю: «Лень, ты что, больной? Я 19 лет в руках перо не держал...» — «Да ты справишься! К нам вон Сашка Кабаков приходит 15 сентября из “Московских новостей”, и ты приходи тогда же!» Я подумал-подумал — кооператив наш тогда помирал, делать там стало нечего, — взял, всем всё раздал и закрыл его. Так я пришел обратно в журналистику.

Последнюю фразу Валерий Джемсович произносит почти по складам — чтобы я успел сделать глубокий вдох и пометку в блокноте.

— И как там, внутри журналистики, оказалось?
— Очень тяжело. Мимо ходили 20-летние, наглые, якобы всё знающие и всё умеющие. Смотрели на меня и Кабака как на мастодонтов. Я отсутствовал 19 лет. За это время родилась совершенно новая журналистика. Когда я был молодой, не было цветных телевизоров. Были черно-белые. И мне хотелось в своих заметках, чтобы читатель видел в цвете то, о чем я пишу. Поэтому для меня была очень важна образность, язык. Меньше информативной части. Больше литературно-художественной. А я пришел в журналистику факта, которую насаждал «Коммерсантъ». Вова-то поначалу не брал журналистов. Он брал специалистов: экономика, финансы, криминал. Да, он учил их писать, но прежде всего ему нужен был тот, кто понимает, а не тот, кто красиво складывает слова. Я ходил, не зная, чего мне там делать. Естественно, никакой отдел пропаганды не был создан, потому что они тоже ничего не понимали. Я спросил Яковлева: «Что такое этот отдел пропаганды?» Он ответил: «Черт его знает. Ты походи месяца три по людям, поспрашивай, чего они хотят?» Ну ладно, черт со мной, а Кабаков-то пришел с должности первого замглавного «Московских новостей». Он тоже ничего не понимал.

В тот момент «Коммерсантъ» был на пике своего успеха. Только прошел 1996 год, когда они спиздили 12 миллионов долларов из тех 16, что им дали на листовку «Не дай Бог!». Выборы президента. Семибанкирщина. И вот на листовку они истратили 4 лимона, а 12 остались у Яковлева. Поэтому они создают корпус спецкоров — Колесников, Геворкян, Панюшкин. Дают им оклады по восемь тысяч долларов, и все их ненавидят! Я ходил и старался научиться их взгляду на мир. Леня неправильно сделал, предложив мне быть завотделом пропаганды. Если бы он сделал меня спецкором, я бы сразу расписался и получше понял их стилистику. В общем, плохо я на них реагировал! Жутко некомфортно мне было. Хотя деньги хорошие — пять тысяч баксов. Это больше, чем я в кооперативе имел. Но я ходил и думал, думал: «На хера я вернулся?» Я был дядькой при них. Придумывал темы. Пробивал их заметки. Панюшкин по стилистике был, может быть, ближе всего ко мне. Я тогда придумал: «Свинаренко пишет, что видит. Колесников пишет то, что хочет увидеть. А Панюшкин — то, чего не видел». Он врал постоянно.

Тут наступает 1998 год. Пять тысяч долларов превращаются в пятьсот. И Дранников уходит в газету «Россия», где ему предлагают оклад в два раза больше.
— Рвачество вообще свойственно журналистам, — соглашаюсь я.
— Это не рвачество! Журналист, на мой взгляд, должен вообще писать голодным. Просто я по «Коммерсанту» ходил как чужой человек. А в «России» с первых дней — как Лев Толстой. Разница в отношении. «Россия» — говно, конечно, была газета, но я там делал вот такие вещи! Расписался. Я недавно Андрюше Колесникову говорю: «Ты знаешь, а зря я, наверное, ушел из “Коммерсанта”». А он: «А что бы ты там делал? Там только я один, и все! Там тебе места нету». И действительно — ушел Панюшкин, ушел Свинаренко, там нету спецкоров! Нету тех, кто пишет, как это делали мы! Там один Колесо. Все. Колесников — это 20% капитализации «Коммерсанта». Вот завтра уйдет Андрюша из “Коммерсанта”, и на 20 процентов «Коммерсантъ» подешевеет. А то и на тридцать...
А ты не читал две мои потрясающие заметки в «Русском пионере» в прошлом году? Читал? Понравились? Вот, «Коммерсанту» такое не надо. Им не нужна моя журналистика. Лучше всего обо мне сказала моя жена. Ты, говорит, виньетка.
— Русской журналистики?
— Да, можешь так и написать.

Виньетка затуманилась и потянулась за сигаретами. Но вдруг отдернула руку и пронзительно посмотрела на меня.

— О чем писать сегодня? И где то издание, в котором ты будешь это писать? Да, я хочу писать о том, как хуево живет российский народ при нонешней власти! Что не эту власть он хотел! «Новая газета»? Она слишком... либералы, которые почти большевики, мне неинтересны. Была газета, которая в принципе могла бы стать интересной, но перестала ею быть, — это газета «Известия». Сегодня нет такого издания, чтобы «не могу молчать!». Поэтому — да, виньетка. А быть коллективным пропагандистом, агитатором и организатором — сегодня это никому из издателей не надо!
— Как вы работали в «Ньюсвике»?
— Когда «Большой город» для меня закончился, я подыскивал, куда старику пойти. Вдруг звонок. «Валера?» Я говорю: «Вообще-то Валерий Джемсович». Он говорит: «А сколько тебе лет?» Я говорю: «65». Такая пауза трехминутная, и он говорит: «Не может быть!» Я говорю: «Кто звонит?» — «Меня зовут Саша Гордеев, я шеф-редактор, мы запускаем русский “Ньюсвик”, мы хотим вас пригласить... но не может быть, чтобы 65 лет?» Я говорю: «Почему не может быть?» — «Мы читаем ваши заметки, это молодой человек пишет!» Было приятно. И Гордеев, и Бершидский меня обожали. При Бершидском я в «Ньюсвике» был кронпринц в мои годы! А вот с Парфеновым работать не захотел. Мы с ним два нарцисса. Только он в соку, а я старый. На второй день вызывает меня к себе — у него на столе репортаж из Штатов, с выборов Буша.
— Я вижу, — говорит Парфенов, — что американка в этом абзаце у вас говорит, как еврейка из Бердичева.
— И что? — спрашиваю.
— Это беллетристика, — говорит он. — А я хочу факты.
Ну я и ушел от них. Я больше не хочу печататься. Зачем? Здесь, в «Гудке», денег мне платят более чем достаточно. Вот сейчас я всех своих повыгоняю и начну искать молодых журналистов. А то эти писать не умеют.
— Что вы будете спрашивать с молодых? Чему учить? Это будет беллетристика или фактура?
— Синтез это будет. Все равно я до сих пор стою на том, что нужен «цветной телевизор».
— Вы думаете, за этим будущее?
— К читателю постепенно возвращается желание почитать. Были же ведь образцы журналистики. Анатолий Абрамович Аграновский. Надеин. Вася Песков. Слава Голованов. Были же!
— А что скажете об электронных изданиях?
— Я не связан с интернетом совершенно. Но убежден, что через 20 лет печати вообще не будет. Ощущение бумаги? У нового поколения его не будет. Человек же очень быстро привыкает к новизне. Думаю, что 200 лет назад, когда появились газеты, люди тоже не очень понимали, как эти листы листать. А потом привыкли...

Валерий Джемсович с силой давит окурок в пепельнице. Золотые очки, как и восемь лет назад, смотрят куда-то вниз и вбок.

— Старик, мне 70 лет исполнилось четыре месяца назад. Я чем горжусь? На мой взгляд, я единственный в советской печати журналист, который через 19 лет вернулся в журналистику уже в пенсионном возрасте и, на мой взгляд, состоялся снова...

Когда я вышел на улицу, там уже стемнело. Дул резкий, пронзительный ветер. За моей спиной, весь в огнях, сиял храм Дракона. В ушах гремело: «Журналист должен писать голодным! В интервью должна быть динамика! Оклады по восемь тысяч долларов! Цветной телевизор!»

Но потом это все прошло. И снова представились: цветущий сад, мраморный кувшин, золотистая гипербола.