Гражданин Клейн

Петербургский ученый Лев Клейн — один из самых ярких русских интеллектуалов нашего времени. «Трудно быть Клейном», возможно, лучшая мемуарная книга за последние несколько лет

Имена:  Лев Клейн

«Трудно быть Клейном» — одна из лучших мемуарных книг, вышедших за последние несколько лет. Правда, определить ее жанр только как воспоминания было бы неправильным. Но для того чтобы описать задачу книги более точно, стоит сначала сказать о ее герое, он же — автор.

Петербургский ученый Лев Клейн известен сразу во многих ипостасях. По своей интеллектуальной универсальности и общественной активности он сравним с гуманитариями московско-тартуского круга, такими как Михаил Гаспаров, или с отцами-основателями советской социологии, вроде давнего друга Клейна Игоря Кона. Публиковался как историк науки, антрополог, филолог… Но в первую очередь Клейн — археолог, автор полутора десятка монографий и сотен статей; он активно продолжает работать и сегодня. В постсоветское время Клейн опубликовал несколько популярных книг о значении гомосексуальности в истории культуры, но гораздо больше писал по основным темам своих исследований.

У читателя, далекого от археологии, на этом месте должно возникнуть два вопроса. Первый: каковы главные идеи этого столь знаменитого в профессиональных кругах исследователя и имеют ли они общее значение, выходящее за пределы археологии? И второй, связанный с первым: почему этот темпераментный, общительный, просто-таки фонтанирующий идеями человек так мало известен за пределами профессиональной археологической среды и гей-сообщества? Ответы на оба вопроса в книге Клейна есть.

Клейн рассказывает, как в начале 1970-х встретил на улице своего бывшего студента, о котором было точно известно, что тот сотрудничает с КГБ, и спросил его, почему эта организация проявляет такое внимание к нему, человеку, в общем, лояльному. Молодой человек ответил, что, как ни странно, его кураторов беспокоила прежде всего научная позиция Клейна — не личная жизнь, не политические взгляды, а именно научная позиция.

Люди из КГБ, или, как тогда говорили, «из конторы», в среднем имели неплохую интуицию: они точно почувствовали, что именно в деятельности Клейна больше всего нарушало советские неписаные правила. При всем многообразии научных проблем, которыми Клейн занимался, его прежде всего интересовало, почему люди объясняют себе мир по-разному. Какую ценность представители древних цивилизаций придавали предметам, которыми они пользовались? Почему, находя в земле черепок кувшина или золотую пряжку, мы вчитываем в эти предметы совершенно разные смыслы? Отсюда вкус Клейна к изучению древних артефактов, страсть к истории археологии. Его монография «История археологической мысли», которую уже два года анонсируют в Питере как готовую к изданию, но пока так и не напечатали, имеет объем в сто (!) авторских листов и описывает десятки научных школ и направлений. Работа археолога, по Клейну, больше всего напоминает деятельность сталкеров, только не из фильма Тарковского, а из первоисточника — повести Стругацких «Пикник на обочине»: ученый находит в земле артефакты, которые для их владельцев означали нечто совершенно иное, чем для него самого, и его задача — по косвенным уликам реконструировать ушедшее из мира отношение к вещам.

Еще бы такая позиция не раздражала КГБ! Ведь, если встать на клейновскую точку зрения, коммунистическая, да и любая другая идеология представала частным преходящим случаем. Советская власть не любила, когда ее рассматривали под увеличительным стеклом. Собственно, научные взгляды Клейна и были основой его гражданской позиции (а не наоборот, как чаще бывает). Он пишет, как, будучи студентом, запоем читал Маркса и Ленина, отнесся к их размышлениям серьезно и пришел к тем же выводам относительно советского строя, что и Милован Джилас в работе «Новый класс». Так что его отец — в прошлом офицер Белой армии! — в конце 1940-х срочно сжег в печке собрание сочинений Ленина с записями сына на полях, как только обнаружил эти пометки.

Но взгляды Клейна не могли стать популярными и среди большинства советских интеллигентов. И по году рождения (1927), и по мировоззрению, и по кругу своих интересов Клейн явно принадлежит к «шестидесятникам». Однако работы видных гуманитариев-«шестидесятников» позволяли читателю — чаще всего опосредованно — соотнести описанную в них проблематику с экзистенциальной ситуацией позднесоветского человека. А Клейн в своих работах об остатках древних цивилизаций предлагал словно бы взять в скобки и архаические типы мировоззрения, и мышление современного исследователя. Чтобы солидаризироваться с такой позицией, нужно иметь большое интеллектуальное бескорыстие — слишком уж она дискомфортна.

«Трудно быть Клейном» не что иное, как персональная история идей: те или иные события своей жизни автор вспоминает для того, чтобы объяснить, как сформировались его концепции, взгляды на российское общество или на отношения между людьми.

Композиция книги нетривиальна; ее происхождение прокомментировано в предисловии — диалоге Клейна и главного редактора издательства «Нестор-История» Сергея Эрлиха. Редактор уговаривает Клейна написать мемуары, тот отказывается, объясняя, что сегодня ему не до мемуаров — несмотря на немолодой возраст, он находится в наиболее активной творческой форме и публикует одну-две книги в год. Тогда Эрлих предлагает Клейну составить композицию из автобиографических фрагментов, которые встречаются в его статьях и интервью. Клейн соглашается, но замечает: «…это будут диалогические мемуары, по крайней мере частично. Почти допросные». Реализуя эту установку на «диалог» и «допрос», Клейн дописал новые, довольно обширные вставки об эпизодах, не упомянутых в «осколках» уже опубликованных работ. Получились мемуары-коллаж, в которых одно и то же событие — в «фирменном» духе Клейна — может быть объяснено с нескольких точек зрения.

Кроме фрагментов интервью и мемуарных вставок, в книгу включены юношеские стихи Клейна, письма к коллегам, отрывки из научных книг и учебников. Эта «монтажность» и диалогичность делает книгу неожиданно увлекательной и придает ей отдаленное сходство с «Записями и выписками» того же Гаспарова. Но тот, создавая свою книгу, судя по его письмам, стремился понять самого себя, постоянно оспаривая и исследуя подлинность своих переживаний — задача, свойственная скорее поэзии или авангардистской прозе, чем мемуаристике. А Клейн анализирует, почему в разные годы он приходил к тем или иным идеям или гипотезам.

Это характерная особенность мемуаров, написанных интеллектуалами (в России подобная традиция восходит к «Былому и думам» Герцена), но Клейн «мозаичной» структурой книги ее резко радикализирует: он словно бы предъявляет разные сведения о своей жизни в качестве археологических артефактов. Эта авторская установка тем более заметна, что интервью Клейн давал в основном иностранным научным изданиям — ученый стремился объяснить советские реалии, которые в воспоминаниях «для своих» были бы просто упомянуты как самоочевидные.

Каждый из сюжетов книги, которые переплетаются по принципу монтажа или контрапункта, позволяет увидеть происхождение той или иной концепции или идеи Клейна.

{-page-}



Он родился в 1927 году в Витебске. Был студентом в Гродно, сдружился с Алексеем Карпюком, впоследствии известным белорусским писателем-нонконформистом, и Василем Быковым (об обоих он пишет в новой книге) ¹. Был обвинен в идеологически неверной позиции и сбежал в Ленинград, чтобы не подставлять комсомольскую организацию пединститута. В Ленинградском университете учился на филфаке у Владимира Проппа, который благословил его на дальнейшую научную деятельность, и одновременно на истфаке, который в итоге и закончил. Послал в ЦК ВКП(б) работу с обличением языковой теории Николая Марра. Статья студента, поговаривали, понравилась Сталину — тот как раз собирался ниспровергнуть фантастический «марризм», чтобы заменить его своим собственным учением о языке — как водится, всепобеждающим. Однако никакой пользы Клейну похвала диктатора (даже если она была высказана на самом деле) не принесла: как еврею и как слишком самостоятельно мыслящему человеку ему не позволили поступить в аспирантуру; он работал учителем сначала под Ленинградом, потом в Гродно. Когда же Клейну все же разрешили заниматься наукой, в 1957 году, он стремительно стал наверстывать то, чего был лишен в предыдущие годы: статьи, книги, экспедиции, раскопки, открытия, международное признание.

Пропп сравнивал сказки и ритуалы разных народов, Марр проводил масштабное сопоставление разных языков, хотя и приходил, в отличие от Проппа, к нелепым выводам. Учеба у Проппа и полемика с Марром привили Клейну вкус к сопоставлению памятников далеких друг от друга цивилизаций, которые могут использовать сходные ритуалы — например, погребальные. В археологию Клейн вошел сразу как теоретик и систематизатор, который видит в материале, добытом раскопками, необходимую основу для построения общих теорий.

Самая масштабная концепция Клейна была создана в начале 1970-х; она объясняла, почему на одной территории могут последовательно сменять друг друга разные цивилизации. Клейн описал этот процесс с помощью актуальных в те годы семиотики и теории информации — как следствие разрывов в понимании мира между разными поколениями. Из сегодняшнего дня легко заметить, что эта новаторская для своего времени теория является прямой реакцией на «близкий» исторический контекст (при том что имеет и большую объяснительную силу): история России в ХХ веке дает множество примеров того, как родители и дети принадлежали к разным цивилизациям.

С самого начала Лев Клейн научился существовать в советском научном поле на грани дозволенного, тщательно удерживаясь от того, чтобы переходить эту грань. О приемах, которыми он пользовался, ученый честно рассказывал в своих сочинениях 1990—2000-х годов, в новой книге об этом тоже есть. Например, в 1960 году Клейн решил посягнуть на «священную корову» сталинистской историографии Древней Руси — антинорманизм. Тогда принудительно полагалось думать, что восходящая к летописям версия о том, что первыми правителями Руси были варяги-норманны — вредная, фашистская и не имеет под собой никаких фактических оснований. Клейн написал книгу, в которой очень осторожно доказывал, что «варяжская» версия не обязательно влечет за собой расистские выводы (то есть умозаключение, что древние русичи не были способны к государственному управлению, раз решили призвать варягов). Почти тогда же, в 1963-м, студент истфака МГУ Андрей Амальрик (впоследствии диссидент, драматург и социолог) написал курсовую работу «Норманны и Киевская Русь», где высказался в пользу «норманизма» более резко и определенно — за что и вылетел из университета. Книгу Клейну выпустить не удалось (она ходила в самиздате и была опубликована только в 2007 году), однако на основе высказанных в ней идей он организовал в ЛГУ Славяно-варяжский семинар, который действовал много лет.

По словам Клейна, борьба с официальным «антинорманизмом» была для него важна не только как борьба против использования националистической риторики в науке, но и потому, что обсуждение «норманизма» позволяло заново поставить вопрос о теоретических основах советской археологии, которая в действительности многое некритически взяла от главного немецкого «норманиста» Косинны. Разумеется, и такая методологическая рефлексия выглядела в советских условиях как политический демарш.

Археология — наука коллективная, для решения поставленных в ней задач нужны экспедиции, от каждой поездки остается свой «непереводимый итальянский фольклор». Поэтому в книге Клейна много научных баек, хорошо выражающих свободный дух, свойственный сложившейся вокруг него группе единомышленников. Например, история о том, как в 1965 году в Ростовскую область по приглашению образованного подростка (!) приехал Тур Хейердал, которого тут же повезли в степь на раскопки к Клейну, но сначала была торжественная встреча, и главный местный функционер начал свою речь со слов: «Дорогой господин Хер Туйердал!» Или, например, о том, как в 1974 году на Клейна со товарищи написал донос некий профессор МГУ (имя в книге приведено, как и текст доноса), который, указывая на «норманистские» взгляды археолога и его учеников, обвинил их в антипатриотизме и отказе от марксизма-ленинизма. Письмо разбиралось на парткоме истфака, но последствий не имело, после чего в археологических кругах разошлась эпиграмма (уж не Клейном ли написанная?): «Не та, не та теперь эпоха! / Как про варягов ни толкуй, / Врагам твоим не будет плохо — / На твой донос положат крест» ².

Его все-таки арестовали — в 1981 году, когда в Ленинграде сажали не только явных диссидентов, но и просто инакомыслящих. Обвинения предъявлялись разные: Константину Азадовскому подбросили наркотики, Арсению Рогинскому инкриминировали подделку документов. Клейн был обвинен в гомосексуальных отношениях, которые в СССР считались уголовным преступлением. Брошенный в камеру с уголовниками, первые несколько суток Клейн провел без сна, держа наготове заточенную ложку, сказав, что первого, кто попробует его «опустить», он убьет. После чего уголовники, по словам Клейна, разобрали его дело «по понятиям» и сочли, что ученого подставили по политическим причинам.

В постсоветское время Клейн охотно давал интервью журналам типа Queer, но всякий раз оговаривал, что выступает как исследователь-антрополог, а о своей личной жизни ничего говорить не будет, так как «о вкусах не спорят, а проблема гомосексуальности — это вкус, возведенный в идеологию»; а кроме того, «бытующее деление на “голубых” и всех остальных — это лишь... стереотип, клише. В реальности есть широкий диапазон чувствований, континуум, скользящая шкала переходов». Как уже сказано, из размышлений о гомосексуальности выросла серия книг, а еще, добавлю, общий интерес Клейна к антропологии, который удалось реализовать тоже в 1990-е.

Даже заключение стало для него интеллектуально стимулирующим событием: после освобождения Клейн написал и в начале 1990-х опубликовал ³ нашумевшую тогда книгу «Перевернутый мир», где доказывал, что устройство и мировосприятие криминальных сообществ весьма напоминает организацию первобытных племен, как ее реконструировали антропологи.

Лишенному ученых степеней Клейну пришлось писать вторую докторскую диссертацию и защищаться еще раз. В 1990-е Клейн стал одним из основателей Европейского университета в Петербурге, объездил полмира и преподавал в ведущих западных университетах.

Напоследок хочется сказать спасибо Сергею Эрлиху за то, что уговорил Клейна подготовить эту замечательную книгу, нашел деньги на ее издание и за интереснейшие разговоры с автором — их стенограммы позволяют узнать об авторе то, что остается за кадром в остальных главах. Серия мемуаров, в которой вышла новая книга, называется «Настоящее прошедшее».

Клейн Л.С. Трудно быть Клейном. СПб.: Нестор-История, 2010
__________________________

¹ О гродненском периоде в жизни семьи Клейн вспоминает и родной брат археолога — Борис Клейн, который сначала был прокурором, а потом стал историком Коммунистической партии Западной Белоруссии — организации, с советской точки зрения, сомнительной: в 1938 году партию принудительно расформировал Коминтерн, а после вторжения советских войск в Польшу многие члены КПЗБ были репрессированы. Борис Клейн в 1968 году высказал несогласие с вторжением войск Варшавского Договора в Чехословакию и был исключен из КПСС, потом с трудом восстановлен. С 1992-го живет в США, много печатается как публицист — преимущественно об отношении к евреям в России, в 2008 году вышли его собственные мемуары «Недосказанное. Имена» (Минск, издательство «Лимариус»). Сопоставление воспоминаний двух Клейнов производит сильное впечатление: родные братья очень по-разному описывают свою общую молодость. Лев Клейн пишет о Борисе нервно, с удивительной смесью раздражения и сочувствия, а Борис упоминает Льва, кажется, всего один раз, и то в придаточном предложении.

² Сохранен курсив Л.С. Клейна.
³ Под псевдонимом Лев Самойлов.