Николай Богомолов, Джон Малмстад. Михаил Кузмин: искусство, жизнь, эпоха

«Антисоветская» биография эстета, написанная без пафоса и декларативности

Имена:  Михаил Кузмин

«Антисоветская» биография эстета, написанная без пафоса и декларативности

Уже при чтении первого варианта этой книги, появившегося (в издательстве «НЛО») двенадцать лет назад, первым и главным было ощущение естественности, с которой Михаил Алексеевич Кузмин (1872—1936) сумел прожить жизнь. Кузмину удалось всегда оставаться самим собой, избежав пафоса и декларативности: и в его знаменитом эстетстве, и в личной жизни (при том что он, кажется, первым в России публично объявил о своей гомосексуальности), и в стоицизме, с которым он переносил тяготы советской жизни в двадцатые—тридцатые годы. Вопреки стереотипным представлениям, у Кузмина практически нет «пряности»; великий стилизатор, он с конца 1900-х годов не стилизовал свою личность (так, как это делали, скажем, Клюев или Маяковский), и его обошел столь важный для его поколения пафос «жизнетворчества».

Непонимание этой особенности Кузмина современниками часто приводило к демонизации его личности (ярчайшим примером служат тенденциозные высказывания Ахматовой). Богомолов и Малмстад спорят с этими ложными стереотипами — иной раз, может быть, и слишком сдержанно: «К свидетельствам современников о принципиальном имморализме Кузмина мы должны относиться с осторожностью и, по крайней мере, отложить решительные суждения до тех пор, пока не будут полностью опубликованы его дневники и переписка». Но и опубликованного уже вполне достаточно, чтобы с уверенностью сказать: Кузмин, возможно, и не был слишком озабочен этическими проблемами, но и культ порока (то, что он сам называл «палладизмом» и «мелким демонизмом») был ему совершенно чужд. Собеседники же, привычные к театральному и стилизованному поведению, видели то, что хотели видеть: скажем, сдержанность при известии о гибели некогда близкого человека, у которой могли быть разные причины, интерпретировалась ими однозначно — как приверженность силам Тьмы.

Книга Богомолова и Малмстада дает почувствовать эту главную линию жизни и творчества Кузмина — умение оставаться самим собой и в «извращенных» страстях, и в религиозных увлечениях, и в мягких и гармоничных, и в напряженных, гротескных произведениях, вплоть до великой, не оцененной современниками «Форели». В этом достоинство биографии. Другие ее сильные стороны — тщательная выверенность фактических подробностей и взвешенность оценок.

Правда, некоторые важные эпизоды освещены слишком бегло, а то и просто упомянуты (разрыв с Вячеславом Ивановым, статья 1933 года «Эдуард Багрицкий» — последний литературный манифест Кузмина, для которого творчество младшего поэта было лишь поводом). Не всегда можно согласиться и с историко-литературными суждениями авторов, особенно относящимися к последним полутора десятилетиям жизни Кузмина. «...Самое главное и самое существенное, что заставляет видеть в исканиях Кузмина предвосхищение опыта обэриутов уже тридцатых годов — это стремление в кажущихся наивными и стоящих на грани юмористики формах гротескного преломления современной действительности увидеть за показным ее благополучием и механической примитивностью внутреннюю несостоятельность всего жизненного строя, претендующего на создание царства блаженной гармонии». Подобная социально-критическая, «антисоветская» интерпретация позднего творчества Кузмина (особенно таких насквозь стилизованных, игровых вещей, как «Печка в бане»), да и обэриутов тоже, кажется по меньшей мере упрощенной.

Есть в книге и сомнительные обобщения: едва ли в двадцатые годы, «как и в 1980—1990-е, любой мыслящий человек, имевший хотя бы теоретическую возможность уехать, не раз задавал себе вопрос об эмиграции» (трудно представить себе, например, Андрея Платонова, задающего себе вопрос об эмиграции — да и в 1980—1990-е годы у разных мыслящих людей все было по-разному). Есть и попросту курьезные суждения: авторы — точнее, один из них, Н. Богомолов — упорствуют, полемизируя на сей раз с Еленой Шварц, в том, что «Форель разбивает лед», «Лазарь» и «Для августа» — не поэмы, а циклы стихотворений. Что же в таком случае вообще означает русское слово «поэма» и почему никто не называет «циклом стихов», скажем, «Двенадцать» Блока?

Книга хорошо читается, несмотря на не слишком изобретательную композицию (бытовые эпизоды, литературная жизнь, авторские рассуждения — все идет одним нерасчлененным потоком) и немногочисленные, но досадные стилистические неловкости (например, явный англицизм «физическая связь двух людей продолжалась» или неподражаемая «жидовская апология педерастии», которую не спасает даже ударение, заботливо поставленное на первом слоге, — речь идет, разумеется, об Андре Жиде). Есть и парочка чисто редакционных «проколов»: скажем, одна и та же дама фигурирует в тексте как жена Г. В. Чичерина (наркоминдела и историка музыки, который, как известно, был другом молодости Кузмина), а в именном указателе — как жена его дяди, юриста Б. Н. Чичерина (верно последнее).

Обо всех этих мелких и поправимых недостатках стоит упомянуть, потому что книге предстоит, по всей вероятности, не одно переиздание. Другой биографии Кузмина нет, и лучшая вряд ли будет написана в сколько-нибудь обозримом будущем.

Николай Богомолов, Джон Малмстад. Михаил Кузмин: искусство, жизнь, эпоха. СПб.: Вита Нова, 2007