Александр Галушкин: «Такая академическая шарашка…»

Исполнилось 80 лет легендарному историко-культурному проекту «Литературное наследство». ГЛЕБ МОРЕВ расспросил о юбиляре заведующего отделом «Литнаследство» Института мировой литературы

Имена:  Александр Галушкин · Илья Зильберштейн · Сергей Макашин

— Новостной повод нашего разговора — 80-летие «Литературного наследства». Однако, начиная разговор, я вдруг понял, что людям до, условно, тридцати, даже принадлежащим к «продвинутой» аудитории нашего сайта, надо прежде всего объяснить, что это за юбиляр — «Литературное наследство». Вообще говоря, «Литнаследство», как одна из грандиозных интеллектуальных строек коммунизма, запросто могло остаться в советском прошлом вместе с ему подобными, когда-то культовыми книгоиздательскими проектами — «Всемирной литературой», издательством Academia или серией «БВЛ». К счастью, этого не произошло. Расскажите, как и кем начиналась эта стройка?

— Когда и кем начинался этот действительно грандиозный научно-литературный проект, можно сказать совершенно определенно. Инициатор «Литературного наследства» — известный искусствовед и литературовед, коллекционер Илья Самойлович Зильберштейн. Весной 1931 года он пришел на работу в один из крупнейших издательских домов той эпохи — Журнально-газетное объединение (Жургаз), которым руководил журналист Михаил Кольцов. У Зильберштейна с Кольцовым к тому времени уже были хорошие личные отношения. Зильберштейн был человеком невероятной энергии и предприимчивости — как ни странно это слово применительно к научной деятельности. Кольцов говорил, что если бы Зильберштейн жил в других условиях, то стал бы миллионером. На наше счастье, у Зильберштейна была другая страсть, а условия… условия в то время не предполагали частного книгоиздания, и Зильберштейн вынужден был уйти под гриф РАПП — Российской ассоциации пролетарских писателей. Летом 1931 года в Центральный комитет ВКП(б) ушла докладная записка РАПП с программой нового марксистско-ленинского историко-литературного журнала, в которой уже упоминалось о согласии Кольцова на издание журнала за счет издательства.

Разрешение было вскоре дано, и последующие семь лет «ЛН» выходило в этом издании. За это время было издано 16 книжек (32 тома) «ЛН», причем некоторые тома, битком набитые новыми материалами по истории русской литературы и общественной мысли с XVIII по XX век, достигали нескольких сот страниц. С годами качество и объем томов только возрастали, чему способствовал и крепчавший идеологический диктат. Литературоведы уходили в публикаторскую деятельность, комментарии и т.п.

Подвести итоги деятельности «ЛН» за 80 лет практически невозможно. Не десятки, не сотни, а десятки тысяч важнейших для русской литературы документов были разысканы, опубликованы и прокомментированы на страницах «ЛН». Неизвестные «Философические письма» Чаадаева, восстановленный текст письма Белинского Гоголю, первая редакция «Войны и мира», рукописи романа «Подросток», неизвестные произведения и документы Льва Толстого, Тургенева, Достоевского, Некрасова, Островского, Гончарова, Лескова, Фета, Бунина, Леонида Андреева, Горького, Брюсова, Блока. Практически весь зарубежный архив Герцена и Огарева. Один из первых томов «ЛН», посвященный литературе XVIII века, стал этапным в изучении этого периода. Три тома по русско-французским литературным связям, том по русско-английским связям…

— На сегодняшний взгляд удивительно, что многие публиковавшиеся «ЛН» материалы резко контрастировали с идейным контекстом эпохи — например, памятный «символистский» том, вышедший в 1937 году.

— Как это ни странно, но именно 1930-е годы создатели «ЛН» — Илья Самойлович Зильберштейн и Сергей Александрович Макашин — вспоминали как «золотой век». Жургаз был своего рода издательским холдингом, в котором доходы одного издания (скажем, весьма успешного «Огонька») покрывали убытки другого; реклама печаталась блоками, так что в советской партийной печати 1930-х можно было встретить рекламу нового номера «ЛН» с материалами Леонтьева и Победоносцева.

Зильберштейн очень хорошо научился лавировать в этих условиях, так что авторы «ЛН» получали гонорары и за копирование, и за предоставление архивных материалов, и за подбор иллюстраций. На оплату иностранным авторам и архивам выделялась валюта. Такого в истории «ЛН» больше не было и, наверное, уже не будет…

С переходом «ЛН» в Академию наук Зильберштейну стало труднее обеспечивать финансовое существование «ЛН», но и здесь он нашел входы и выходы. Пробил повышенные гонорары для авторов «ЛН» и умело отбился от комиссии, которая подозревала его в махинациях. И даже в 1970-е годы, как вспоминают старые авторы, он выписывал гонорары за один том из средств другого тома. «Нецелевое расходование средств», как сказали бы мы сегодня. Но это трудно назвать махинациями, так как главной целью Зильберштейна было обеспечить выход нового тома «ЛН». Не раз он спасал «ЛН» от закрытия. В общем и целом, как говорится, он — победитель.

Несмотря ни на что, все же удалось сделать больше, чем не удалось, и «ЛН» — издание со счастливой судьбой. Все-таки это была такая академическая ниша или подвал, мимо которого большое начальство проходило по своей «магистральной дороге», не обращая внимания. Ну, сидят в подвале какие-то энтузиасты, что-то кропают, издают небольшим тиражом… Такая академическая шарашка. В 1940-е годы, когда выходили наиболее объемные тома «ЛН» по Белинскому, Некрасову, в редакции работали только два человека, ютились в маленькой комнатке, в которую даже не заходила уборщица.

Многие проблемы Зильберштейн решал, искусно находя и пользуясь расположением покровителей «ЛН». В 1930-е годы это был, конечно, Михаил Кольцов, потом академик Лебедев-Полянский, старый большевик, директор Пушкинского Дома. В тяжелейшие 1940-е годы «ЛН» очень помогал тогдашний президент Академии наук Сергей Иванович Вавилов. Как результат — том, посвященный русской консервативной мысли, вышел в 1935 году, а том, посвященный русскому символизму, действительно в 1937-м… Когда в 1959 году после доносительских писем в ЦК КПСС «ЛН» стали обследовать, то комиссии с удивлением обнаружили, что под грифом Академии наук уже двадцать лет выходит издание, практически не контролируемое научными инстанциями. С этого времени внимание к «ЛН» стало более пристальным.

— Очевидно, что успешная судьба «Литнаследства» связана с личными качествами Зильберштейна. Кажется, еще в 1928 году Тынянов, пусть и не без иронии, назвал 23-летнего Зильберштейна «знаменитым». Я помню колоритный рассказ Романа Тименчика о том, как в начале 1980-х, в пору работы над блоковскими томами «ЛН», его будил в пять тридцать утра звонок Зильберштейна: «Вы еще спите?! Вместо того чтобы изучать наследие покойного Александра Александровича Блока, который так рано ушел от нас, а мог бы еще жить и жить и радовать нас своими новыми произведениями!» — буквально. Расскажите чуть подробнее, что это был за человек, «персонаж», как сказали бы теперь?

— Невероятной энергии и целеустремленности. Думаю, это были доминантные черты его личности. В этом маленького роста человеке, глубоко и серьезно больном (в молодости — туберкулез, потом — диабет, сопровождавший его всю жизнь, болезнь Паркинсона в старости…) словно сидела сжатая пружина, которой он давал распрямиться, когда это было необходимо. И тогда, кажется, его никто не мог остановить. Он шел на все ради достижения своей цели. Работал Зильберштейн не менее десяти часов в сутки, на отдыхе скучал, не любил разговаривать на нерабочие темы. Многие авторы «ЛН» — а среди моих коллег и тогда, и сегодня «жаворонков» почти нет, — и правда помнят, как Зильберштейн звонил им в семь утра, торопя со сдачей материала.

Речь его — быструю, отрывистую, с едкими остротами — хорошо воспроизводил Ираклий Андроников, который в 30-е годы был представителем «ЛН» в Ленинграде, а также Наталия Роскина.

Зильберштейн относился к людям очень производственно. Если кто-то из коллег оказывался в беде — будь то тюрьма, лагерь, больница и пр., — он мог сделать все, чтобы вернуть его «в строй». Как только положение исправлялось, он начинал видеть в человеке только автора, который никак не может сдать необходимый материал.

Другая его сторона — вспыльчивость и резкость, непредсказуемость в поступках, которая часто вредила делу, порой — безапелляционность в суждениях, эгоцентризм, над которым, впрочем, он сам подшучивал. Характер не легкий, врагов он находил себе так же быстро, как и друзей.

Я виделся с ним раза два всего — в середине 1980-х, на заседаниях комиссии по литнаследсту Виктора Шкловского, у которого я работал литературным секретарем. Сидим-рядим, все как-то вяло, ни ветерка… Вдруг врывается в комнату заседаний маленького роста сухой человек, лицо в глубоких морщинах, голос громкий, уверенный. «Да, конечно. Шкловскому посвятим том. Нет, не формалистам, не переписке (в ответ на предложение Чудакова), только Шкловскому. У меня у самого есть его письма. Кто занимается архивом?» Указали на меня. Взгляд был настолько испытующим, что мне стало не по себе. Говорю, что архив большой, есть две книги 1920-х… «1920-х? Берем всё, что по двадцатым. И письма. Что есть еще?» Взгляда не отводил, я готов был выложить всё, что знал. Потом Зильберштейн извинился, что опаздывает, и быстро ушел. Все облегченно вздохнули: ну, если Зильбер сказал — том будет. А Зильберштейну шел тогда уже девятый десяток…