— «Русского Гулливера» — это чьи?

— Мои, Андрея Таврова, Олега Асиновского, собственно Валерия Шубинского, который у нас отчасти отвечает за авторов из Санкт-Петербурга, хотя и не только: именно он предложил для публикации книги Ольги Мартыновой, Игоря Булатовского, Ильи Кучерова, Дмитрия Григорьева. Другой петербуржец, поэт Валерий Земских, тоже входит в редколлегию. Недавно членами редсовета стали Павел Лемберский, живущий в США, и Дмитрий Драгилев из Германии. Евгений Никитин, видимо, будет заниматься нашим сайтом, посвященным видеопоэзии. Есть еще какое-то количество людей, которые работают с нами, присылают рукописи. В принципе, так устроенная редколлегия может расширяться до бесконечности.

— А что за проект по видеопоэзии?

— Сейчас разрабатывается последняя версия платформы, на которой авторы сами смогут размещать поэтические видеоклипы, такой специализированный YouTube для видеопоэзии. Мы при этом пока не решили, как будет осуществляться отбор и редактура, но, скорее всего, будет смешанное содержание. Мне бы, с одной стороны, хотелось, чтобы на сайте возникали сообщества и чтобы там вообще была какая-то самоорганизация, а с другой — мы, конечно, планируем управлять вниманием пользователей, формировать какие-то пулы из наиболее интересных материалов, условный «Выбор редакции». Превращать это в социальную сеть не хотелось бы. Но, думаю, существование в сети такого места будет стимулировать сам жанр, потому что пока производится не так много интересного; видеопоэзия находится в том состоянии, что необходимо пока стимулировать авторов — режиссеров и поэтов, а потом посмотрим, что будет получаться. Пока хороших работ очень немного. Мне кажется, что видеопоэзия позволит вернуть в широкий обиход интонацию автора, жест, — даже если снимать без затей, как в «Стихах вживую». А потом уже будем подключать иностранных коллег.

— Как, кстати говоря, в США обстоят дела с видеопоэзией?

— Я не знаю подробностей, но что-то происходит, была обзорная статья Брюса Эндрюса на эту тему, но не сказать, чтобы был какой-то бум. В Европе поэтических видео снимается, видимо, гораздо больше: не надо забывать, что в некоторых, иногда неожиданных аспектах Америка оказывается довольно провинциальной (ну или консервативной) страной.

— А вы вообще хорошо ориентируетесь в текущей американской поэтической ситуации?

— Сейчас не очень, я перестал так уж пристально следить за всем этим, когда вернулся в Россию. Но вот, например, осенью мы с Сашей Давыдовым планируем в России такой мини-фестиваль, привезти сколько-то современных американских поэтов совместно с правительством графства Санта-Клары (Калифорния). С американской стороны событие организует Дарлин Реддавэй, которая уже проводила мероприятие памяти Леши Парщикова в Калифорнии этой зимой. Видимо, приедет Майкл Палмер, Пол Янг, Лин Хеджинян, Нилс Петерсон, Леонард Шварц, Джон Хай… Я очень хотел позвать Томаса Эпштейна. Назначено на 10—22 сентября: поэтические чтения и семинары. Темы и места выступлений уточняются. Основная трудность тут — наличие переводов. Хотя переводы Палмера, например, есть. Хорошо бы организовать выступления перед студентами, издать книгу по следам того мероприятия. Панельные выступления будут: что и как, решим ближе к делу. Вообще, последнее время, в профессиональной среде по крайней мере, много разговоров о картографировании русской современной поэзии, и если мы посмотрим на современную американскую, то увидим, что там одновременно сосуществует очень много таких карт. А в России это как-то не получается.

— Почему?

—Авторитарная традиция (в этом есть и плюсы и минусы). Самовоспроизводится, как это называл Парщиков, административно-феодальная система. Это, наверное, когда-нибудь поменяется — всё меняется. С другой стороны, такой поэзии, про которую можно сказать, что вот здесь «кончается искусство, и дышат почва и судьба», — ее очень немного. Существенных авторов тоже немного — другое дело, что они у каждого свои. Я когда приехал только в США, в самом начале девяностых, мне подарили Антологию американской поэзии, составленную Элиотом Уайнбергером. Когда я разговаривал про нее с Бродским, перечислял, кто там есть, он сказал мне, что включенных в нее поэтов просто не существует. Может быть, Натаниэль Тарн существует, а остальных просто нет. В США это возможная ситуация, сосуществование настолько разных карт. В России — нет.

— Ну представьте себе, что вам предстоит составить антологию современной русской поэзии на двадцать имен…

— …и в ней оказывается двадцать поэтов, которых никто не знает? Невозможно. Антологию «Шесть авторов по версии “Русского Гулливера”» могу составить.

— И кто бы в нее вошел?

— Не скажу. Но никому не известных, кажется, и шести не набирается — это если делать совсем субъективный отбор. С другой стороны, я очень рад, что мы издали книгу мало кому известного поэта Юрия Соловьева. Сейчас выходит книга молодого поэта из Санкт-Петербурга Алексея Афонина, она для меня — свидетельство того, что какая-то преемственность поколений существует, потому что, вообще говоря, нам, издательству, трудно находить общий язык с авторами 20—25 лет. Каждое поколение в известном смысле отрицает предыдущее, вступает в сложные отношения с тем, что было до предыдущего. Но хотелось бы видеть преемственность магистральной линии русской поэзии, а я ее не вижу. Кроме того, сейчас ситуация изменилась в том смысле, что ремесленный уровень письма в среднем очень высок, а моменты, когда отступает субъект письма и остается текст, — те моменты, ради которых существует поэзия, моменты откровения, — они по-прежнему очень редки. Но именно их я и ищу, хотя нахожу очень редко.

— А как должна выглядеть такая преемственность в идеале?

— Я о преемственности говорю не в смысле подражания или следования регулярному стиху. «Поэт каждый раз изобретает свою традицию» (Элис Нотли). После смерти Парщикова о нем, к счастью, заговорили, но, если посмотреть вокруг, последователей раз-два и обчелся. Тавров, в какой-то степени Аристов. Речь не столько о продолжении, сколько о переосмыслении, о развитии. Потому что такое писать трудно, надо много иметь органов чувств, и чтобы все работали. Даже за Аркадием Трофимовичем [Драгомощенко] людей пошло больше — не говоря о количестве эпигонов Бродского. И меня такая вот сложная поэзия интересует больше, чем легковоспроизводимая. Сама ее фактурность, изобретательность, прозрение, которое сквозь метафорику просвечивает, воспринимается как вещь, на уровне медицинского факта. В идеале вроде бы и надо прийти к простоте, но до нее не договоришься, пока не «оттемпературишь».

— Один вопрос о прозе, можно? Вот только что Клаудия Скандура, интервью с которой мы опубликовали, высказалась в том смысле, что современная русская поэзия интереснее современной русской прозы, более насыщена смыслами. Можете это как-то прокомментировать?

— Мы публикуем прозу, но особого свойства: Георгий Балл, Валерий Вотрин, Александр Верников, Александр Уланов, Юлия Кокошко… Это примерно то направление, которое разрабатывалось издательством «Новое литературное обозрение» в серии Soft Wave — поэтическая проза, которая работает скорее с языком, чем с жанром и фабулой. Проще сказать — художественная проза. Мы заполняем нишу, за которую не берется никто другой: prose poetry, рассказы, проза на грани эссеистики. Я был бы счастлив напечатать роман Андрея Таврова — он огромный, коммерческим издательствам он не подходит, — просто пока нет средств на то, чтобы его издать. Предчувствую успех книги пьес Константина Поповского, она тоже в ближайших планах, представляете себе продолжение «Гамлета» без всякого постмодернистского переосмысления… В общем, издательский портфель на ближайшее время полон, если не переполнен. Беллетристикой (именно она в силу обстоятельств занимает сейчас место прозы, к которой мы привыкли и на которой воспитывались) мы заниматься не станем: это, во-первых, поле крупных издательств, а во-вторых, нам это не очень интересно. Понимаете, то, что, условно говоря, пишут Быков или Веллер, это воспроизведение некоего советского стиля, преодоление которого для нас и было синонимом посткоммунистических реформ. «Для того ли разночинцы рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал?» Я понимаю, конечно: «восстание масс», и против толпы не очень-то попрешь, но я никогда подобного не мог читать и писать. Чего ж ради печатать? А если говорить об окупаемости, то лучше переключиться на детские книжки. Гулливер — герой детского пантеона.

— Понятно. В последнее время участились разговоры о том, что называется новой социальной поэзией. Есть две основные истории. Первая: обвинения, в основном со стороны консервативной публики, в том, что у современной поэзии, как ее себе представляю, например, я или, например, вы, нет читателя. И что-де надо разоблачиться и выйти к народу, на агору. Вторая тема — что действительно нечто происходит (возьмем последние циклы Фанайловой, некоторые тексты Цветкова, дискуссию вокруг известного текста Пуханова). Вы, «Русский Гулливер», культивируете — ну, до известной степени — авторов скорее герметичных, хотя это очень условно. Что вы вообще обо всем этом думаете — и о выходе на агору (вот мы видим уже несколько фигур такого рода), и о возвращении социального в поэтические практики? Это вообще важно?

— Да, очень важно. Мне сейчас понятней, когда поэт — больше, чем поэт. То есть хорошо бы он умел заколачивать гвозди, чинить соседке вентиляцию, разговаривать с животными и детьми. Политическая сатира меня занимает мало. Небожители, с другой стороны, тоже осточертели. Мне нравится образ поэта, который приносит весть: Эзра Паунд, Велимир Хлебников, Дмитрий Александрович Пригов... А про социальную поэзию я вот что скажу. Я не так давно в Греции призывал с тибетским бубном царей: половина текста по-русски, половина по-цыгански. Я не о монархии, не о варягах и даже не о волхвах. Царь — как образ универсального человека. Так вот, слушали меня в основном анархисты. И восприняли мой грохот как явный политический призыв. И подошли потом, готовые слиться в революционном экстазе. И мы с ними в этом экстазе слились. Вот это — поэзия в действии. А в политические детали вдаваться скучно, там и так все понятно.