Александр Иванов: «Мы не менеджеры, мы лентяи!»

Издатель Проханова и Делеза рассказывает OPENSPACE.RU о своей любви к бульварной литературе и о том, что значит быть европейцем

В 1990-е годы издательство Ad Marginem существовало на гранты и предлагало интеллектуальной публике тщательно отобранный нон-фикшн: философию, историю, культурологию. Затем издательство резко сменило стратегию, почти полностью переключившись на художественную литературу местного изготовления: «Голубое сало» Владимира Сорокина стало первым громким успехом — и первым громким скандалом. За этим последовала целая серия ярких проектов, раскручивавшихся схожим образом: «Низший пилотаж» Баяна Ширянова, «Господин Гексоген» Александра Проханова, «Байки кремлевского диггера» Елены Трегубовой. Главный редактор издательства Александр Иванов рассказал OPENSPACE.RU о своей любви к бульварной литературе и о том, что значит быть европейцем.

— Вы были и остаетесь маленьким издательством, одним из первых в постсоветской России — и одним из немногих, имеющих ясно выраженную идеологию. Можете ее сформулировать?

— Мы начинали как философское издательство — переводы, гранты, а потом постепенно мигрировали в сторону более широкого круга сюжетов, связанных с современной прозой. Еще десять лет назад были аналоги, европейские или американские, на которые мы могли ориентироваться. Сейчас их довольно трудно найти. Есть замечательное британское издательство Serpent’s Tail, они занимаются умеренно радикальной художественной литературой, находящейся на грани политического манифеста, задевающей острые социальные сюжеты. Мы тоже пытались делать такую литературу, но понятно, что года три-четыре назад в России исчезла политика, и это очень неблагоприятная ситуация для культурного пространства в целом. Политику заменило изготовление рекламных образов. Наступил такой вульгарный постмодерн. То, что мы выкликали в 90-е годы, о чем скромно писал Бодрийяр — что реальность может быть изготовлена в виде образа, — здесь, в России, было понято как указание к действию, как инструкция ЦК КПСС. И ее стали выполнять профессиональные люди типа Константина Эрнста, [Олега] Добродеева, интернет-деятеля Константина Рыкова. Они стали использовать современные технологии, которые окончательно подменили открытое политическое поле визуальными образами. Отсутствие политики повлияло и на задачи нашего издательства.

— И что же вы теперь издаете?

— Мы трезво оцениваем литературную сцену современной России. Литературно 90-е годы, особенно вторая половина, были гораздо интереснее, чем последние шесть-семь лет. Все фигуры, которые сейчас на слуху, написали лучшие свои вещи в середине 90-х: Пелевин, Сорокин, Улицкая. Сейчас ситуация довольно тухлая. Зато жутко интересно стало в ареале влияния русского языка, который сужается, но все еще сохраняется. Например, на Украине. Целая новая украинская волна просто рождается на глазах, как в украинской прозе, так и в русскоязычной, написанной на Украине. Миша Елизаров, Адольфыч и такой молодой парень Игорь Лесев — это наши издательствообразующие авторы, которые находятся в живом ощущении новизны. В отличие от их русских аналогов, они делают литературу, а не играют в литературную маркетологию. Мы находимся в сознании, что какие-то маргинальные окраинные культурные регионы, находящиеся между Европой и Россией, очень интересны и продуктивны и для нас, и для Европы. Неслучайно у нас сейчас украинская линия, румынская линия, будет и грузинская, я надеюсь. Это и есть наше ноу-хау, то, чем мы занимаемся и будем заниматься в ближайшее время.

— То есть вы возвращаетесь к переводной литературе?

— Нет-нет, мы скорее пытаемся сформировать свою скромную литературную карту внутри издательства. Ad Marginem — это такая динамическая конструкция, которая постоянно отслеживает новые точки пересечения различных культурных и временных состояний. Например, границы между литературным и политическим пространством, между европейским и иноевропейским пространством. Есть версия, что происходящее в России сейчас напоминает то, что происходило с англичанами в конце 1940-х, в 50-е годы. Когда распалась Британская империя, англичанам нужно было как-то выходить из этой ситуации, у них образовалась совершенно другая функция в мире. Они стали маленьким островным государством, иноевропейцами.

Это осознание своего нового размера и состояния во многом похоже на то, что сейчас переживает Россия. Может быть, через дикие рецидивы национальной спеси и рождается этот странный иноевропейский тип. Девяностые были характерны иллюзией единого либерального пространства, единого культурного поля, а опыт последних лет говорит, что в Европе очень много полюсов, много образов.

— Мне казалось, время ностальгии по советскому прошлому отошло...

— Сейчас — безусловно. Оно отошло после того, как ностальгия оказалась приватизирована на уровне государственной эстетики. От частного лица не требуется инноваций в этой сфере. Но еще пять лет назад ситуация была иной. И наш союз с Прохановым определялся во многом именно тем типом иноевропейства, который мы искали. Допустим, мы с вами хотели бы быть европейцами. Но быть европейцем, как ни странно, не означает любить Европу. Это означает любить Африку, Юго-Восточную Азию, Океанию и так далее. То есть быть широкоориентированными и нести такую, в старом смысле слова, цивилизационную функцию. В этом смысле европейцами сегодня являются бразильцы. Они сейчас ориентируются на хай-тек, на новые технологии и новый образ страны. Они понимают, что культурное экспансионистское движение вовне страны и является европейским качеством. Не самозамыкание, не консервация, а открытое пространство. Герои бразильской литературы — это не Гарсиа Маркес, а какие-то молодые парни, которые пишут романы о жизни бразильцев в Монголии. Потому что это же cool, да? — где Бразилия, а где Монголия! В этом смысле европейцами были [Лев] Гумилев и Пржевальский, которые собирали информацию о каких-то странных племенах — это тип русского европейца.

Тот тип европофилии, который утвердился в 1980—1990-е годы, гораздо более ограничен. То есть простой любви к Европе — я имею в виду не низовые образцы, не любовь к шопингу, а высокие — любовь к европейской культуре, к Гентскому алтарю или к британскому роману, — ее явно недостаточно. Европеец живет движением из центра на периферию, а не постоянной медитацией над этой вот центральностью. И в этом смысле Проханов, как и немногие представители советского эллинизма — это последние люди с ощущением большого геокультурного пространства притязаний. Проханов тоже каким-то боком относится к этому позднесоветскому культурному ренессансу, породившему [Андрея] Тарковского и Бродского.

И этим Проханов интересен. Но в этом же и его слабая сторона. Этническая ограниченность его книги. Национализм — тоже следствие затухания геополитического драйва в семидесятые годы. Березки, купола и вся эта сусальность странным образом неотделимы от геополитических притязаний.

Продуктивные иллюзии 90-х годов себя исчерпали. Просто любить Европу мало, нужно попытаться выстроить европейские формы здесь. И Проханов выступил здесь нашим союзником.

— Вы как-то сказали, что дух времени отражает не интеллектуальная литература, а Донцова...

— Да, я помню эту фразу. Возможно, Донцова — не лучший пример. У многих из нас по-прежнему есть такая оптика взгляда на литературное пространство, рожденная, как ни странно, именно 60—70-ми годами. Очень четкое разделение высокой литературы, беллетристики и то, что называется массовой литературой — жанровой, трэша. Проблема в том, что довольно давно едва ли не самые интересные именно в литературном смысле события происходят в зоне жанровой литературы. Какой-нибудь триллер или детектив — это не просто литература для убивания времени, там происходят по-настоящему интересные открытия. Если вы, например, хотите узнать, что с Россией произошло в последние 10—15 лет, как изменился человек, как изменились его вкусы, его взгляд на мир и на свою страну, то читать Сорокина совсем не обязательно. Читать Улицкую тоже не обязательно, даже Пелевина! А вот читать какую-нибудь Полякову, Устинову и во многом Донцову — просто обязательно. Потому что именно там происходит формирование героя, который синтезирует то, что мы называем временем. Сорокин и во многом Пелевин — это такие арт-проекты, это литература как визуальное искусство.

«Высокая литература» — сюда можно причесть и Шишкина, и Славникову, и Кабакова, и всю вагриусовскую линейку — очень сильно оторвалась от литературы, где идет поиск героя. А именно такой ее ждут от России все страны мира, от Китая до Америки. О Сорокине в Америке пишут: этот человек нас обманывает. Он называет романом то, что романом не является. Для американцев и британцев это — не роман, за которым они привыкли видеть героя и рассказанную историю. Героя, с которым можно отождествиться. Назовите мне хоть одно имя пелевинского героя! Его нет.

А, например, флобер, стендаль, толстой и устинова — с маленькой буквы — это литература, которая дает нам понять, что происходит с человеком, миром, временем, смыслом, одеждой, с привычками, связанными с едой... это не бытописательство, это больше. Это то, что составляет суть литературы: способность через героя показать время.

Последним героем советской-русской литературы были герои типа битовского Монахова, которых в кино сыграли молодой Янковский и Олег Даль. И все! Фандорин не в счет. Я не большой специалист по творчеству Поляковой, Устиновой и Донцовой, но несколько вещей я читал — и там очевидным образом появляется героиня. Молодая женщина self-made, у которой очень непростая судьба, она находится в поиске себя, любви и так далее. Это не бог весть как сделано, но в смысле направления это то, что позволяет литературе вообще сохраняться как деятельности.

— Зато у Минаева есть герой!

— Да, и этим он интересен! Он абсолютно по ту сторону добра и зла, но его талант в том, что он нащупал вот этого своего рефлексирующего менеджера. С чем себя менеджер хочет отождествить, где располагается его ресурс идентификации: это такой же менеджер, но продвинутый. Смотрящий на жизнь с неожиданной стороны. Исполнено — похабно, но сам ход — интересный.

И то, что это читает публика, абсолютно далекая от литературных критериев, ни о чем не говорит. В принципе, из этого варева литература всегда и рождается! Флобер в каком-то смысле был топовым представителем этой волны бульварной литературы. Просто он был на топе. Но весь дух этой литературы он инсталлировал и сделал из этого настоящее произведение.

— Но вы почему-то не начинаете издавать Устинову.

— Издать Устинову — это огромная проблема на самом деле! Устинова не валяется на дороге. Устинова — это такой синтетический сериальный продукт, который во многом сделан усилиями издательства «ЭКСМО» через огромную редакторскую работу. Это очень серьезная фабрика — то, что называется «Устинова».

— И что, у вас просто не хватает мощностей?

— У нас не хватает издательской инфраструктуры, да. Которую мы бы с удовольствием инсталлировали, но этот рынок чрезвычайно конкурентен, он плотно занят. Сейчас идет, например, борьба между издательствами «АСТ» и «ЭКСМО». «ЭКСМО» все уходы своих авторов в «АСТ» терпело, сплевывая, но когда те увели дикую трэш-писательницу, не помню фамилии, которая писала по 20 романов в год и приносила миллионные прибыли, вот тут «ЭКСМО» заверещало! Дотронулись до святого.

— У вас были очень удачные, скандальные проекты. Это невозможно поставить на поток или вам не хочется?

— Это требует другого отношения к рабочему времени. А мы не менеджеры, мы лентяи! Мы любим лежать на диване, книжки читать. Из такого полурасслабленного гуманитарного состояния и рождаются многие проекты. Настоящие рыночные издательства — это эффективно работающие механизмы. Другое дело, что они периодически дают сбои. Потому что их книги появляются из духа рынка, а наши из каких-то странных культурных спаек, карманов и ниш. И в этом смысле мы и интересны — в отличие от них. Но в каком-то смысле мы отстали, и это нас сильно угнетает. Нам все время нужно искать какие-то новые издательские форматы, которые были бы динамичны и продолжали удивлять. А это все сложнее и сложнее. И уж совсем сложно капитализировать успех — у нас он был, а мы проели те деньги, которые любой человек с мозгами менеджера превратил бы в бизнес. Это плохо, но и хорошо. Мы остались у разбитого корыта, и нам надо сочинять свой успех заново.


Еще по теме:
Александр Иванов. Кризис книжного mapping’а

Ссылки

• Александр Иванов. Кризис книжного mapping’а