Нам, татарам: по следам кочевий Вячеслава Курицына

Журналист и писатель поговорил с OPENSPACE.RU о постмодернизме, Валентине Матвиенко и о том, как вел блог в качестве квартплаты

К лету 2008 года у литературного критика, журналиста и писателя Вячеслава Курицына (он же - Андрей Тургенев) в активе четыре романа — «Акварель для Матадора», «Матадор на Луне», «Месяц аркашон» (в соавторстве с Константином Богомоловым) и «Спать и верить». Курицын любит редактировать свои романы уже после публикации, имея в виду, что пишет их для вечности.

В общении Курицын производит впечатление  настоящего авантюриста. Он родился в Новосибирске, приехал в Москву из Екатеринбурга в амплуа «уральский пельмень», в Петербург перебирался уже в шлейфе «московской валентности». В нашем городе Курицын успел поучаствовать в предвыборной кампании Валентины Матвиенко (за что часть городской интеллигенции до сих пор считает его «нерукоподаваемым»), а также написать роман «Спать и верить» — самый громкий, самый неоднозначный и, судя по всему, самый жгуче-талантливый «петербургский текст» последнего времени. Роман-фантасмагория о блокаде; чтобы сочинить его, надо было, во-первых, родиться не здесь, во-вторых — прожить у нас ровно столько, сколько требуется, чтобы набрать во вьючные мешки кочевника страшных консервов из городских легенд, сырого мороза, камня и голода; именно что питерского контраста неповторимой индивидуальности духа и трепещущей уязвимости тела.

Когда упрекают Курицына в том, что он не имел права об этом писать, мне вспоминается ночное кафе летом, где на четверых питерцев пришелся один Курицын; и только он твердо помнил, сколько шагов от дома Родиона Раскольникова до квартиры старушки-процентщицы.

ПОРТРЕТ ЛЕНИНА

— Первым моим художественным произведением была инсталляция в честь Ленина. 1970 год, ему сто лет, мне пять, газеты полны Лениным, улицы тоже, вот я и сделал инсталляцию: на табуретку поставил портрет, положил значок, ленточку какую-то, вырезку из газеты. Позже, лет в семь, я нарисовал комикс про приключения утенка и двух обезьян, лет в десять начал издавать рукописный журнал. То есть я рано начал.

— Ты же из Новосибирска? Коренной сибиряк?

— Нет, мама у меня из Кинешмы, а папа из Рязанской области. Родители умерли давно.

— Что за город был Новосибирск в семидесятые годы, когда ты там жил?

— Я никак не был связан с художественной жизнью. Родители были инженерами, писатели и скрипачи в гости не приходили. А так большой университетский город, да. Каждый год приезжают тысячи студентов. Но я очень давно там не был, ничего не могу рассказать.

— То есть ты совсем не ощущаешь себя сибиряком?..

— Да нет, наверное.

— А внешне похож.

— Ну, у меня скорее татарский тип. Папа был совсем татарин.

В самом городе Новосибирске Курицын, как это... не «тусовался». Прожил там лишь до окончания школы, а в годы ранней юности предпочитал всему поездки «в поле».

— Я был юным археологом. Занимался в кружке, доклады писал. Пять сезонов провел по сто дней «в поле». По пещерам параллельно зимой лазал. То есть бродяжничество в натуре.

ТЯЖЕЛЫЙ КАЙФ

— В Екатеринбург я приехал году в 82-м, поступил на журфак. Горячая была жизнь — Свердловский рок-клуб, фестивали. Потом еще и перестройка началась. Это время и эта среда, понятно, дали мне сильный импульс.

— С музыкантами общался?

— Мало. Я скорее юзером был. Проникал на фестивали, на какие-то закрытые концерты. Помню группу «Наутилус», когда она играла в ресторане «Малахит». Цоя помню молоденького, приезжал петь про алюминиевые огурцы. С Кормильцевым я позже дружил. Ну, с Башлачевым общался. Он был студентом журфака на курс или два старше и учил меня нюхать стиральный порошок. Насыпается на противень стиральный порошок, засовывается в духовку. Нагревается, потом ты суешь туда голову. Товарищи в это время должны держать тебя за туловище, чтобы ты там не остался. Тяжелый такой кайф, примерно как бензина понюхать. Ну, это было пару-тройку раз, не ежедневной практикой. Башлачев был тихий, себе на уме. Сидел на подоконнике, перебирал чего-то на гитаре. Писал не надрывный русский рок, а песни для студенческих капустников. Плохие — для нашего курса написал, мы заняли последнее место на Дне первокурсника. Я был дико удивлен потом, услышав те песни...

Я больше дружил с писателями. Есть у нас там такой Александр Верников, например; тогда восходящей был звездой, очень сильный автор, плохо до сих пор изданный и совсем не прочитанный. Потом перестал писать, увлекся Кастанедой, потом стал православным, дальше — мухоморы ел и всех учил, теперь поет горловым пением. С кругом «Урала» дружил: с Исхаковым, Славниковой, Матвеевым. Костя Богомолов с тех пор мой ближайший друг. С Мариком Липовецким мы товариществовали-соперничали по почве теоретизирования про постмодернизм. С поэтом Романом Тягуновым, который упал из окна в двухтысячном году ровно 31 декабря. С Борисом Рыжим, его другом, я познакомился позже. Рыжего я первый раз увидел в Москве в какой-то рюмочной после литературного мероприятия. Все отмечали, общались, Рыжий тихо сидел в углу. На следующий день снова встретил его — лицо в синяках, палец сломан. Когда успел? Выяснилось, что он из этой рюмочной вышел и тут же кому-то попытался в рожу въехать. Есенин такой, да. Пил и дрался много.

— Я читала, что он боксером был.

— Не знаю, вряд ли. На меня он напал как-то тоже — на боксера при этом не был похож. Или я его весом задавил, я сильно тяжелее... А забияка был большой — это да.

Во времена бытности в Екатеринбурге, тогдашнем Свердловске, Курицын также успел поработать в настоящей «районке». Это случилось во время промежутка в учебе — Вячеслава отчислили за разгильдяйство, и он осваивал специальность на практике. «Год я провел в Башкирии. Есть там такой город Белорецк. Я работал в районной газете «Урал», которая выходила на русском и башкирском. Ездил по поселкам, коровникам, МТС — машинно-тракторным станциям. Выезжаешь утром на «уазике»... если нет «уазика», садишься в сельский автобус. Приезжаешь в поселок. Башкиры кругом. Пьют чай с салом. Степь, холодно, ветер, а чай с салом — в кровь сразу горячее и жирное. Очень полезно.

В МОСКВУ, В МОСКВУ!

— А что тебя толкнуло к рывку на Запад?

— Да я вроде не рвал... Так, спокойно. В Ебурге жизнь была очень насыщенная. И вполне хлебная. Помню, мы с Сашей Шабуровым выпустили двухтомник пародий и пастишей на Шерлока Холмса, так продали по триста тысяч экземпляров каждый. Я тогда впервые купил квартиру. Было множество новых журналов, и в «Урале» расцвет, и газеты новые основывались, и куча художников замечательных, и рок-клуб опять же. То есть я в Ебурге не томился. В Москву как-то плавно поехал... положено же. Само произошло. «Все побежали, и я побежал». На самом деле там еще личные обстоятельства наложились...

— Не страшно было в Москву?

— Я уже был востребованным критиком, во всех изданиях печатался, а в «Литгазете» к этому моменту даже в штате состоял. Да любой энергичный человек в Москве с нуля может устроиться, а я был вовсе не с нуля.

— Какое впечатление произвела Москва после Свердловска?

— Говорю, я ее знал к тому времени уже хорошо, из Екатеринбурга ездил постоянно. Ну, Москва и Москва. Вот сейчас она на меня сильное впечатление производит, и не из приятных. Приезжаешь, людей тучи... Страшно!

— Ты ведь еще и активно в предвыборных кампаниях тогда участвовал?

— В разное время как раз. В 2003 году здесь, когда Валентину Иванну избирали, а в 1999-м — по поводу Кириенко. Делали фестиваль «Неофициальная Москва» с Гельманом, а потом фестиваль перерос в выборы. Обычный лимит на всяческую сопроводительную культуру в таких проектах около десяти процентов бюджета, а Гельман умудрился выбить аж процентов тридцать на эту веселуху.

— С Гельманом ты и в интернете начинал работать?

— Это раньше было, сразу после кризиса. Работы тогда стало меньше, газеты-журналы позакрывались, и денег, соответственно, меньше... Я жил тогда в большой съемной квартире и понял, что надо переезжать в маленькую. Хожу, у всех спрашиваю, кто сдает маленькую квартиру. Гельман говорит: у меня мамина пустая, живи, а за это веди мне рубрику на интернет-портале «Гельман.Ру». Я и не знал толком, что такое интернет. Так появились «Курицын-уикли» — первое время я вел их за жилье. «Буквы за метры» — так мы это называли. Потом метры появились свои, а буквы остались.

— А почему завершилось это дело?

— Это же был, по существу, блог, когда еще такого слова не знали. К тому времени, когда блоги начали массово появляться, я как раз и закончил — все логично. Мне всегда интересно строить свою систему координат. Для себя я это называю «лютой авторскостью». Кроме того, в какой-то момент общественное высказывание меня перестало интересовать. Пока мне было что сказать людям — условно говоря, постмодернизм, который я тогда активно пропагандировал, — я и говорил. Но эту мысль я уже высказал, а новых глобальных у меня нету. Теперь я нахожусь в позиции наблюдателя, который все переводит в художественные образы, то есть занимаюсь собственно литературой. Если бы я стишки умел писать, было бы совсем прекрасно: раз, осенило, прыг — и накалякал. Но я стишки совсем не умею. Ну, романы тоже неплохо. Мне нравится это занятие.

— С чего у тебя пошла беллетристика?

— Ну я же говорю — с утенка. И обезьян. Первый роман начал подростком, не пошел, правда, дальше названия и одного образа... Название было «Государственный Новосибирский театр оперы и балета», а образ — погром в театре. Но я не был готов к роману не только по понятным возрастным причинам, но и, так сказать, идейно. Детские рукописные журналы были постмодернистскими — журналистика о выдуманном мире. Первые студенческие опыты — тоже жанровые смеси. Я до недавнего времени не очень различал, где заканчивается публицистика и начинается художественная проза. Кто-то сверху с самого начала взял да заложил в меня постмодернистский проект, и я его отрабатывал. Теперь, кажется, отработал и могу писать просто жанровую прозу.

— А где граница? «Месяц аркашон» — постмодернистский проект?

— Нет, это роман для людей. «Акварель для Матадора» — это экспериментальный текст, а вот «Аркашон» и «Спать и верить» — нормальные романы. Они и подписаны Андреем Тургеневым, чтобы авторы различались. Курицын — экспериментатор, а Тургенев пользуется результатами этих экспериментов.

СОБРАТЬСЯ —ТОЛЬКО ПОДПОЯСАТЬСЯ

— Переезды? Существует иллюзия, что если накопилось какое-то количество проблем, то их можно решить переездом. Совершить рывок. Ясно, что это иллюзия. Но для меня она работает.
Я доволен, что я здесь. В Москву теперь почти не приезжаю. Мне нравится деревенскость Питера — то, что здесь полчаса нельзя пройти, не встретив знакомого, то, что вроде столица столицей, но с таким местечковым налетом. Меня это сочетание очень устраивает. Хотя поначалу у меня не было цели ехать стопроцентно в Питер. Была задача: уехать из Москвы, а Питер рассматривался наравне с Киевом. Но так получилось, что подвернулась Валентина Ивановна.

— Ты в курсе, что тебя многие именно из-за этого здесь не любят? Из-за участия в предвыборной кампании Матвиенко?

— Не особенно замечал. Или мне такие не встречаются, или виду не подают. Матвиенко мне до сих пор как человек симпатична... Искренняя, забавная.

— В чем же ее забавность?

— Про шахидку недавно в телевизоре смешно пошутила. На правительстве что-то обсуждают, типа ехать надо куда-то, чтобы решить, она и говорит: «Что ж, поехали. Нам, шахидкам, собраться — только подпоясаться». Хотя, конечно, что происходит сейчас со старой архитектурой, это ни в какие ворота не лезет... Новая Голландия... Но это она стрелку забила в другом месте, не люди будут судить. Для меня же этот вопрос не про Валентину Ивановну, а про возможность сотрудничества с властью. Есть вроде три варианта: скит, оппозиция и взаимодействие. К просветлению я стремлюсь, но еще не достиг. Для оппозициии не сезон: не в смысле, что опасно, а в смысле, что не растет. Неглупые же и небедные люди формируют нашу оппозицию, а в результате выходит стыдоба во главе с сумасшедшим гроссмейстером. А взаимодействие — оно, помимо прочего, предполагает возможность воздействия.

— Ты в Петербурге шестой год. Дальше куда?

— У меня тут еще много дел. Я пишу большую книгу про Набокова, надо оставаться «на местности». Всякие возникают иногда зудливые мыслишки — типа перебраться в маленький город. Какой-нибудь Белгород. Поработать в маленькой газете. Половина моих однокурсников работают в газетах вроде «Белгородской правды», так что я и там нашел бы себе занятие. Нижний Новгород меня интересует, там очень хорошо. Но на самом деле все это уже вырождение идеи. Хватит мне путешествовать. Я бы сейчас во что-нибудь превратился. В дерево, например.