Поэтический интернационал Александра Скидана. Часть вторая

Критик, поэт и переводчик рассказывает OPENSPACE.RU об американских студентах и о своем обращении к марксизму

Критик, поэт и переводчик рассказывает OPENSPACE.RU об американских студентах и о своем обращении к марксизму

ПЕРЕМЕНЫ ВЕХ

— После возвращения из армии я сразу устроился в котельную. Параллельно у меня возникла мощная страсть к самообразованию. Времени в котельной было много, я принялся километрами поглощать книги. И писал стихи. Очень много, по нескольку в день. 83—84-е годы — это было время моей очарованности Маяковским, Пастернаком, Вознесенским. Я им подражал. А когда вернулся из армии, то вкусы у меня изменились довольно резко — я в госпитале прочитал, во-первых, Кортасара, во-вторых, стихи Роберта Лоуэлла в переводе Андрея Сергеева. И у меня как-то — бум! Что-то взорвалось в голове: оказывается, можно такие стихи писать — без рифмы, совершенно по иным принципам... Я начал интересоваться этой традицией и сам экспериментировать.

Надо отметить, что Сергеев для меня вообще стал вехой... Я потом купил книжку его переводов Лоуэлла. А вторая веха — это Т. С. Элиот, тоже в переводе Сергеева. Его книжка в свою очередь абсолютно снесла мне крышу. Это было еще до того, как я прочитал Хлебникова и Мандельштама, так что Элиот стал для меня откровением. Параллельно я попытался потыкаться в разные ЛИТО, но мне всюду говорили одно — что, мол, все хорошо, но еще лучше было бы, если бы то же самое, но в рифму. В какой-то момент я вернулся к рифмованным стихам, и они стали у меня очень легко получаться. Но я для себя это рассматривал как некий компромисс.

Году в 87-м я начал выходить на какие-то литературные круги. Оказалось, что при Доме писателей существует молодежная секция свободного стиха, которую возглавлял Эрик Шмитке. Он потом эмигрировал в Германию. На этой секции я познакомился с Дмитрием Шубиным, ныне известным художником и фотографом. Шубин рассказал мне о Драгомощенко, о сборнике «Круг» и о «Клубе 81». Потом еще Дмитрий Голынко пришел в молодежную секцию — он, как и я, тоже ходил всюду, в том числе к Сосноре и к [Виктору] Топорову. Я тоже одно время ходил к Топорову.

Эрик Шмитке рекомендовал меня на конференцию молодых писателей — это была последняя конференция молодых писателей Северо-Запада, в 89-м году, потом Дом писателей сгорел. В том же году я познакомился с Васей Кондратьевым, с Драгомощенко, с журналом «Часы» — это был во многих отношениях переломный год в моей судьбе. Тогда для меня открылась наша ленинградская, да и не только ленинградская неподцензурная литература — я попал в Свободный университет, где мы читали и анализировали стихи Парщикова, Айги, Елены Шварц... Вася Кондратьев читал доклад о Кузмине и о том, как его письмо тридцатых годов связано с современной постмодернистской традицией — американской, французской. То есть открылись горизонты. И я в эту веру сразу же с энтузиазмом перекрестился.

...Несмотря на последовавшее за так называемой «перестройкой» тяжелое похмелье, люди самых разных поколений и культурных ориентаций с непреходящим энтузиазмом вспоминают этот хвостик конца восьмидесятых, отчасти вилявший и началом девяностых. Как бы то ни было, тот всплеск в России по пролонгированности эффекта вполне сравним с шестидесятыми; с той разницей, что вместо застойного «ухода под землю» эта энергия оказалась в значительной степени развеяна ветрами Дикого поля последовавшей эпохи первоначального накопления капитала.

С девяностого года я начал публиковаться — журналы «Сумерки», «Аврора» напечатали мои стихи. В 90-м году начал выходить «Вестник новой литературы», который Миша Берг делал совместно с Михаилом Шейнкером. Я прочитал первый номер с Кривулиным, Приговым, Борисом Кудряковым и сразу подумал: вот здесь хочу печататься! И когда мою статью там напечатали — это был девяносто первый или девяносто второй год, — то это тоже была важная веха: все надежды сбылись. Тогда я понял, что это мое и что с этой дорожки я уже не сойду. Тогда я и ушел из театра.

Топоров, кстати, — он тоже вел наш семинар молодых писателей — тогда еще сказал, что мне нужно писать критику. Он заказал мне статью для молодежного номера «Звезды» о новой поэзии, номер в итоге не вышел, но все равно он как-то благословил меня. Он, в общем, тогда благосклонно относился и ко мне, и к Голынко, хоть и подшучивал постоянно над нами. Я к тому времени уже читал Драгомощенко, Кривулина и Елену Шварц, поэтому многие люди вокруг Топорова казались мне какими-то поборниками архаики, но его самого я до сих пор с теплотой вспоминаю... у него, конечно, нюх есть. А чуть после Борис Останин, возглавлявший кафедру поэзии в Свободном университете, окончательно утвердил меня в том, что мне стоит заниматься аналитикой.

ПРЯМОЙ КОНТАКТ

У «круга Драгомощенко» вообще и у Скидана в частности в литературном Питере репутация «русских американцев»; Пал Палыч, вы шпион? — такой вот колорит. Разумеется, любая репутация — своего рода обобщение, не отражающая частности в полной мере. Фактом является то, что американская поэзия двадцатого века наряду, впрочем, с «неподцензурной» русской литературой, русским авангардом, а также марксизмом, постструктуралистами и много чем еще сплавились у Скидана в своего рода культурный центр тяжести... Полагаю, будет верным предположение о том, что географическая прописка этих феноменов имела второстепенное значение — Скидан не паспортистка и не сотрудник миграционной службы, в конце концов, а поэт и переводчик. Другое дело, что всегда любопытно проявить пути-дороги тех или иных явлений из большого мира в личный микрокосм.

— Впервые за границей, в Финляндии, я оказался на фестивале петербургского искусства в 94-м году. Туда поехал Алик Кан, тогда очень заметная фигура городской жизни. Там были Волков, Курехин, Витя Мазин, Останин... Они разные виды искусств вывезли. Алик Кан там побывал на моих чтениях, ему понравилось, и он рекомендовал меня на International Writing Program в Айове, на три месяца. Это очень престижная программа, со всего мира приезжают писатели. Когда меня там увидели — двадцативосьмилетнего молодого человека, то сказали: а кто вас вообще послал? Потому что там были в основном солидные сорокалетние где-то люди, уже известные, с двумя-тремя книжками как минимум. И из России до этого профункционеренные люди приезжали — это было теплое очень место. А тут от американцев поступила конъюнктура — прислать кого-то молодого, и не из Москвы. И меня взяли — с одной книжкой, которая была выпущена «Митиным журналом» тиражом триста экземпляров. Смех!

Я учился в английской школе, и у меня был основательно подзабытый английский язык, очень британский при этом. Первое время я вообще не понимал ни слова и пребывал в панике по этому поводу. Вроде бы учил, читали «Великого Гэтсби», а тут двух слов не могу связать. Ну, потом заговорил, побывал в Нью-Йорке, Чикаго, в Сан-Франциско, какие-то друзья образовались. Да и в маленький университетский городок в Айове во время нашего пребывания приезжали Роберт Крили, Пол Остер, еще кто-то. Роберт Крили выступал в каком-то дворце, там несметное количество людей собралось. Тогда все мои здешние стереотипы рухнули — когда на Крили приходят тысячи, при том что в университете учатся от силы три тысячи студентов! После этого кто-то из студентов устраивал вечеринку, и Крили туда пришел — то есть он не с профессурой тусовался, а со студентами! Конечно, потом я лучше узнал Америку, и должен сказать, что там есть страшные проблемы и противоречия, но университетская жизнь там гениальна своей демократичностью и интенсивностью, наша университетская жизнь ей не годится в подметки...

Когда я вернулся, после этого прямого контакта, я начал переводить — и стихи, и прозу, и теорию. Первый мой большой перевод — книжка Малькольма Джоунса «Достоевский после Бахтина». Параллельно я переводил стихи, вместе с Аркадием Драгомощенко мы готовили антологию современной американской поэзии, которая вышла в Екатеринбурге. Я переводил Сьюзен Хау, Чарльза Олсона, лесбийскую поэтессу Эйлин Майлс, которая гостила тогда в Питере... С тех пор влияние американской поэзии на меня стало очень сильным. И это было непросто, часто я настолько погружался в тот контекст, что вываливался из русской ситуации. После Второй мировой пути наши настолько разошлись! Западный мир в лице таких людей, как Целан, Дю Буше, Деги — в Европе, в Америке — Эшбери, Чарльз Олсон, Гертруда Стайн, Майкл Палмер — это люди, которые радикально отказались от красивостей, от метафоры, отрицали риторику, что было аллергией на сюрреализм и на идеологизацию риторики в Третьем рейхе. А у нас — все наоборот: возгонка метафоричности, усложненность... были, конечно, исключения в лице Айги, Всеволода Некрасова, но у нас это до сих пор периферия, а в центре канона — условно говоря, Бродский-Кушнер. То есть контексты несоотносимы.

К тому же у нас полная жопа наблюдается в поэтической инфраструктуре — даже по сравнению с той же Америкой, хотя Америка и не лучший пример. Практически отсутствует институт критики — пять-шесть критиков на огромную страну, которые при этом сами являются поэтами! Почти нет журналов, где поэзия обсуждалась бы в широком контексте — современного искусства, философии, критической теории. Университетской ситуации я уже коснулся.

ЧТО ДЕЛАТЬ

Последнее на сей момент увлечение Скидана — левацкая газета «Что делать?» — поначалу ускользнуло из сетей разговора. Поэтому пришлось просить у Саши письменный комментарий на тему. Привожу его полностью.

«История моего обращения к марксизму вкратце такова. Еще когда я учился в четвертом классе, я организовал «марксистский» кружок. В него входили несколько моих друзей-одноклассников; мы накупили брошюр Маркса и Ленина и пытались их читать, думая там найти некие незамутненные истоки. Нами двигало ощущение, что взрослые нам врут, прикрываясь их именами. Такое детское обостренное чувство лжи, очень наивное, конечно. Ленин оказался нам не по зубам, и кружок быстро распался.

Вехой стала для меня книга Арсланова о Франкфуртской школе «Миф о смерти искусства». Она вышла в 1983 году. Я ее всю исчеркал. Особенно главу, посвященную «левой меланхолии» Беньямина. При всей своей ортодоксальности, эта книга давала некие ключи к пониманию неклассического, авангардного искусства, которым я тогда начинал увлекаться, и его философских предпосылок. А в 1990-м в «Историко-философском ежегоднике» появился перевод фрагмента «Пассажей» Беньямина и статья о нем Сьюзен Бак-Морс. Так Беньямин стал моим проводником в проблематику марксистской эстетики, хотя на тот момент меня не очень-то занимало, насколько эта эстетика является марксистской. Скорее, я чисто интуитивно пытался применить какие-то вещи, открывшиеся мне у Беньямина, в своей поэзии и эссеистике. Более сознательное отношение возникло позднее, во второй половине 90-х, когда я уже прочитал «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости» и других левых теоретиков.

Это чтение совпало с разочарованием в либеральных реформах, в диком капитализме постсоветского образца с его жутким расслоением, с одной стороны, а с другой — в культурной ситуации, которая представлялась мне провинциальной, сервильной, консервативной. В 1999 году на конференции «Литературный авангард в политической истории XX века» я познакомился и подружился с философом Артемом Магуном. Мы решили организовать домашние семинары по, условно говоря, левой эстетике. Пригласили художников, критиков. Но натолкнулись на полное непонимание. После трех-четырех встреч (на одной из них мы смотрели параллельно «Олимпию» Рифеншталь и «Потемкина» Эйзенштейна с последующим обсуждением фундаментальных отличий коммунистической и фашизоидной чувственности), пришлось от этой затеи отказаться. Слова «левое», «марксистское» вызывали у людей стойкое отторжение.

Переломным оказался 2003-й, год помпезного празднования 300-летия Петербурга. Выяснилось, что большинство наших друзей и знакомых хотят уехать в мае из города, просто из чувства брезгливости, чтобы не видеть этого безобразия. Тогда мы — я, Артем Магун, Дима Виленский, Глюкля и Цапля — решили: а почему бы не превратить этот «исход» в публичную акцию? Вот с этого «исхода», который из частного жеста должен был превратиться в коллективную манифестацию, и началась история группы «Что делать?». Мы устроили мини-конференцию в Институте истории искусств, придумали потешные транспорты, написали манифест «Петербург без крыши» и в день 300-летия с Балтийского вокзала прошли маршем по Ленинскому проспекту с целью заложить на юго-западе новый центр города. В электричке раздавали пассажирам листовки с манифестом. У виадука на ул. Маршала Жукова нас остановила милиция и в сопровождении автоматчиков транспортировала в отделение, инкриминировав неразрешенное шествие (мы шли с развернутыми транспарантами «колонной» в человек пятнадцать). Все это задокументировано в первом номере газеты «Что делать?».

На данный момент вышло около двадцати номеров. Каждый номер — тематический, т.е. посвящен какой-то теме (например, «самообразование», «авангард», «феминизм» и т.д.) и часто «привязан» к какому-то конкретному художественному событию либо акции. Большинство номеров — двуязычные, нам крайне важен широкий интернациональный контекст. Стратегическая задача «ЧД» — критика культурного капиталистического производства и наведение мостов между искусством, теорией и активизмом. Что естественно, поскольку в группу входят художники, философы, критики, писатели. (В 2004-м к петербургской «фракции» присоединились москвичи Алексей Пензин, Оксана Тимофеева, Давид Рифф и художник из Нижнего Новгорода Николай Олейников.) Есть сайт «ЧД». Помимо номеров газеты там есть архив текстов по левой критической теории (большей частью на английском, но есть и русские переводы), который постоянно пополняется. В ближайших планах — номера о перестройке и мае 68-го, а также развитие новой инициативы — Критической школы «ЧД», это что-то среднее между вечерней школой и семинарами».


Еще по теме:
Поэтический интернационал Александра Скидана. Часть первая
Стихи вживую. Александр Скидан
Александр Скидан. Pawel Lwowich Tselan, russkij poet

Ссылки

• Поэтический интернационал Александра Скидана. Часть первая
• Стихи вживую. Александр Скидан
• Александр Скидан. Pawel Lwowich Tselan, russkij poet