Александр Секацкий: «Мы готовились к героической участи». Часть вторая

Философ, публицист, писатель и персонаж чужих книг рассказывает OPENSPACE.RU о своей любви к приключениям и о том, как работал табунщиком на границе с Монголией

Мы открываем новый проект – «Петербургский текст» – цикл интервью и репортажей, посвященных наиболее интересным и актуальным литераторам современного Петербурга.

Первым в нашей галерее стал философ, писатель, публицист, культовая фигура в петербургских литературных кругах Александр Секацкий. Секацкий – один из отцов-основателей «учения о могах», автор «Онтологии лжи» (2000), «Прикладной метафизики» (2005) и еще ряда книг, последняя из которых – «Два ларца, бирюзовый и нефритовый», средневековый китайский текст, переведенный Секацким, – готовится к печати в издательстве «Лимбус Пресс».

О жизни и приключениях с писателем поговорила НАТАЛИЯ КУРЧАТОВА. Первая часть их беседы - здесь.

Индонезийский летчик

— Саша, откуда такая жертвенная последовательность в отстаивании убеждений? Ты же даже не из диссидентской среды, у тебя отец был военным, насколько я знаю.

— Отец был военным летчиком, служил в военно-транспортной авиации, с помощью этих самолетов осуществлялась переброска десантников к местам боевых действий. При этом внутренне он не был особо «советским», можно даже сказать, что я получил антикоммунистическое воспитание. Отец дослужился только до майора именно потому, что не хотел вступать в КПСС. Он любил летать, любил небо, любил азарт, постоянно подсовывал мне книги Сент-Экзюпери. Конечно, он мечтал, чтобы кто-то из сыновей продолжил его дело и стал летчиком. Но этого не случилось — мой брат стал физиком, а со мной дело ограничилась тем, что с пятнадцати до восемнадцати лет я увлеченно совершал прыжки с парашютом вместе с десантниками; так сказать, «по блату». Мама возражала, а отец был доволен и утверждал, что прыжки с парашютом — гораздо более безопасное занятие, чем, к примеру, игра в футбол.

Возможно, его скептическое отношение к советскому строю имело национальные корни. По паспорту он был белорусом, но судя по фамилии, да и по тому, что он был крещеным католиком, он все-таки поляк. Меня, кстати, тоже крестили в католичество в раннем детстве, но я негодный католик — раз в год хожу на рождественскую мессу, да и то если не забуду... По семейной легенде, отцовская ветвь происходит от сечевых казаков польского или западнорусского происхождения, которые утекли с Запорожской Сечи в Польшу тогда, когда заканчивалась анархическая вольность и православие становилось среди казаков чем-то вроде идеологии. Там они существовали долгое время в качестве мелкой шляхты, отсюда и фамилия — Секацкие, то есть с Сечи.

Отец был не просто летчиком, а летчиком-инструктором. В советской Азии существовали военные базы, где обучали летать пилотов дружественных стран — Ливии, Индонезии, Ирака. У меня сохранились детские фотографии с отцовскими студентами. Одного человека я помню особенно хорошо. Это был индонезийский летчик, удивительный красавец, чем-то похожий на Раджа Капура, но более изящный, если не сказать — субтильный. К тому моменту, когда их группа закончила обучение, в Индонезии произошел переворот и к власти пришел Сухарто*. Их предупредили: ваше возвращение опасно, скорее всего вы погибнете, — и предложили политическое убежище в СССР. Но они все же поехали на родину, и их почти сразу расстреляли. Нашему пилоту разрешили написать предсмертное письмо, и он написал его моему отцу. Отец его получил. Индонезийский летчик писал: благодарю вас за ваши уроки, за то, что я узнал, что такое небо; через несколько часов меня поведут на расстрел.

Чабан-бала из города Кант

«В Питер я уехал из города Токмак, а вернулся уже в город Кант», — рассказывает Секацкий. Если учесть, что между городом Токмак и городом Кант лежит два курса философского факультета и четыре месяца в изоляторе КГБ, то выходит куда как символично.

Вскоре после выхода на свободу за непутевым школяром приехали родители. Несмотря на то что антисоветские дерзания сына могли существенно сказаться на служебных делах отца, Секацкие-старшие были скорее огорчены, чем возмущены или раздосадованы.

— Разумеется, у них существовали честолюбивые ожидания в отношении сына. Им нравилось, что я окончил в школу с медалью и с первого раза поступил в Ленинградский университет. То, что я «влип в историю», их, конечно, не радовало, но и однозначного осуждения не было.

Мы уехали обратно в Киргизию, куда к этому времени перебросили отцовскую часть. Слово «Кант» по-киргизски значит «сахар». Мне в то время хватило внутренней дисциплины для того, чтобы продолжать самообразование, изучать языки. К тому же я вел переписку с оставшимися в Питере однокурсниками — кто-то из них пошутил, отправив мне письмо на адрес «Киргизия, город Гегель, Александру Секацкому». Судя по тому, что письмо дошло, на перлюстрации сидели люди, искушенные в философии.

— В перечне освоенных тобой специальностей значится в том числе «табунщик».

—На официальные работы было устроиться непросто, но летом я зарабатывал тем, что чистил кошары. Кошара — это хлев, где зимуют овцы. За зиму там скапливается навоз. Чистка одной кошары стоила 500 рублей — хорошие по тем временам деньги. Как-то за десять дней мы вычистили две кошары, и я заработал тысячу — а это уже очень много!

В одно лето мне предложили без мозолей на руках заработать те же пятьсот рублей. Спросили: на лошади ездишь, стрелять умеешь? Так я стал помощником табунщика. Мы гнали отару овец — десять тысяч голов — к границе с Монголией. Там ее принимали монголы, а оттуда гнали уже лошадей. Конечно, я не был табунщиком — чабаном. Чабан-баши, или старшими чабанами, были знатные киргизы. Я был чабан-бала — младший чабан, подпасок. Сдается, что киргизы терпели нас только потому, что русские, — если бы киргиз так плохо сидел на коне, его бы чабан-баши давно прогнал.

Мы должны были объезжать отару верхом на киргизских лошадках, с карабином поперек седла, охранять ее от волков и, в большей степени, от джигитов, желающих поживиться дармовым бараном. Вместе с тем имелся «поход», то есть где-то пятьсот голов на десять тысяч, которые, как считалось, могли пасть естественной смертью или стать жертвой волков и джигитов. Обычно же они были жертвой и заработком чабан-баши, которые продавали их соплеменникам в аулах или же пускали на вечерний шашлык. Шашлык был каждый вечер, мы охотно принимали в нем участие.

Еще была охота на сайгаков. Мы представляем себе Киргизию как заунывный мир степей, но между тем это чудесно красивый и необычный мир.

Одно из главных киргизских искусств — свежевание барана. Это надо видеть: когда барана подводят к киргизу, рядом стоит чаша, несколько движений — и от барана остается шкура — отдельно, мясо — отдельно, и кровь в чаше. На земле — ни капли. Баран не сопротивляется.

Этто Пылль

Ближе к осени, когда овцы ушли в Монголию, а табуны низкорослых (и вкусных, добавляет Саша) степных лошадок проследовали в обратном направлении, загорелый диссидент Секацкий отправился в Тарту, подавать документы. Его заворачивают почти сразу; тем не менее он пользуется ситуацией и в течение двух месяцев слушает Лотмана. Секацкий соскучился по университетской атмосфере; он испытывает интеллектуальную жажду; поэтому, вместо того чтобы посвящать свободное от лекций время студенческим попойкам, он посещает все доступные курсы. В том числе — курс по компоративистике, сравнительному литературоведению, где «Ригведу» сравнивают с «Калевалой», и наоборот.

— Мы сидели в аудитории; дверь открылась, и вошел белесый человек студенческого вида. Он остановился перед кафедрой и произнес: «Эт-то пыль». «Где пыль?!» — озаботились несколько студенток. «Этто Пылль!» — возмутился преподаватель. Этто Пылль — было его имя. Он говорил на популярную тогда тему — сравнивал индоевропейские эпосы с финно-угорскими. Было любопытно, но эффект первой сцены непрестанно умножал комическое...

Много лет спустя, уже в девяностых, меня позвали на конференцию в Тарту. Этто Пылль сидел в зале, я делал доклад и очень гордился тем, что из русских позвали меня и Пятигорского. Мне хотелось подойти, напомнить о себе, но Этто Пылль сидел с таким значительным видом — и даже задал мне вопрос с места, — что я, можно сказать, не решился.

Мингэн

Словечко «мингэн», на которое поисковая система Google откликается исключительно центральноазиатскими ресурсами, такое же значимое в идейных построениях Секацкого, как оппозиция «господина и раба», понятие «сверхчеловека» или «нестяжателя» или же пресловутый Дух Воинственности.

Слово «кыргыз» происходит от эпических Кырк Кыз — «сорока дев», которые, по блуждающей тюркской легенде, то ли замерзли на одном из памирских перевалов, то ли напитали слезами озеро Иссык-Куль, то ли, будучи воинственными мстительницами, опустошающими окрестности на конях и в кольчугах, вознеслись из осажденной горной крепости на небеса от завоевателей-монголов. По одной из версий, киргизские племена-кланы происходят от этих сорока дев; в этой связи вспоминается реплика татарского нукера из фильма «Андрей Рублев», въезжающего верхами в церковь: «Какая же она дева — если мать?» Тем не менее.

— Я учился в школе, на пару классов младше учился неказистый киргизский пацаненок, которого тем не менее никто не осмеливался задирать. Говорили — он мингэн. По преданию, мингэны происходят от самой воинственной из дев, это клан батыров и охотников. Киргизы, в общем, всегда были мирным и относительно малочисленным азиатским народом. Они платили дань окрестным ханам и с удовольствием вошли в состав Российской империи, которая не требовала дани и не ломала их обычаи; требовала только формального подчинения. Тем не менее при любых изменениях политической ситуации большинство киргизов всегда обращалось за санкцией к этим самым мингэнам — несгибаемым и неподкупным.

В один из дней к тому пацаненку-мингэну пристали несколько старшеклассников. Он как-то съежился, а потом метнулся к окну, выбил из него кусок стекла и, не обращая внимания на хлещущую меж пальцев кровь, бросился на обидчиков. Старшие разбежались, как овцы.

Если мы не понимаем этого воинского безумия, родственного боевому безумию скандинавских берсерков начала прошлого тысячелетия, мы не понимаем Азии. В Киргизии акыны — только на втором месте, на первом — мингэны и свежеватели баранов. Это архаика, да, но посмотри на чеченцев-вайнахов — это сплошь мингэны. Европа сочувствовала Чечне, она приняла чеченских беженцев, но сейчас Амстердам и Брюссель стонут от этих людей, они не знают не только как справиться с ними, но и как с ними вообще говорить. Я был в Швейцарии у брата, когда в Бельгии произошел казус — на дискотеке местные что-то не поделили с вайнахами. Как говорить с людьми, для которых своя жизнь — копейка? В рамках маленького демократического государства эти люди как волки или львы в городской квартире.

— Что же в этой связи с Кадыровым? Ведь абсолютно ясно, что там сейчас творится то же безумие, только теперь — под российским флагом.

— Мы с этим ничего не можем поделать. Логика государства такая — пусть сукин сын, но он же наш сукин сын. Я не решусь сказать, что это неправильно.

— Но мы же в ответе за людей, которые живут на нашей — пусть формально нашей — территории.

— Вспомни опыт Российской империи, где была Дикая дивизия, те же самые мингэны, а также северные оленеводы и коми, поражающие белку в глаз. Все они были наши, и все вместе с тем жили по собственным законам. Ты, к примеру, тоже не очень соответствуешь облику идеальной гражданки РФ. Империя приемлет множество обычаев и индивидуальных стратегий; она сохраняет равно архаические и передовые отклонения от нормы, подобно огромному социальному музею или лаборатории. В этом сила.

— Разве не в правде?

— Правда в этом.

Апрель 2008, Петербург

*Сухарто — в 1963—1965 гг. генерал-майор, возглавлял Стратегическое командование индонезийской армии. После провального левого путча 1965 года Сухарто воспользовался ситуацией, взял власть, и первым делом начал уничтожать сочувствующих коммунистическим идеям сограждан. Число жертв в первые полгода — до миллиона.