Эстетика нюха

Квалифицированные читатели печенкой чувствуют хороший текст. Как волки на кровь, идут они на хорошее писание

Квалифицированные читатели печенкой чувствуют хороший текст. Как волки на кровь, идут они на хорошее писание

Как писать? Разумеется, проблема эта существовала всегда. Молодому Толстому пушкинская проза казалась «какой-то голой». А позднее именно к этой простоте, помноженной на простоту неумелого письма крестьянских детей он и стремился.

Гоголь, по мнению многих, привнес в прозу поэзию, но в то же время его вычурное письмо, его «Шинель», взрастившая едва ли не всю русскую литературу — от Достоевского до Андрея Белого, которого не случайно же Вячеслав Иванов называл «гогольком», в глазах иных авторов требовало преодоления, упрощения, «опрощения».

Эта проблема (простоты-сложности) существует и по сей день, то есть актуальна и по сию пору. И при взгляде на современную российскую словесность возникает ощущение, что не хватает ни того, ни другого. То есть сложности намечаются и с тем, и с другим. И с простотой, и со сложностью.

Простота как-то уж слишком простовата, как-то намеренно примитивна. Она превращается в сценарное письмо, в перечисление действий, в безыскусный разговор. И если в «Асфальте» Евгения Гришковца она разбавлена лирикой, сентиментальной медлительностью, тенью психологизма. То, скажем, в «Огненном погребении» Адольфыча сложность пахнет надуманностью, в жертву динамике, действию как таковому приносится почти все. Сценарий — не пьеса, не роман, а конспект чего-то неосуществленного, недовоплощенного.

Но ведь и со сложностью также. Александр Иличевский, например, вынужден к «сложности» (пространным описаниям, лирическим пейзажам) как будто приучать своего читателя. Демьян Кудрявцев, который вроде бы «приучать» никого не собирается, уже первой страницей своего романа, подчеркнутой ритмикой фразы сигнализирует — читать будет нелегко. И действительно: нелегко.

Еще совсем недавно писатели оглядывались на советскую литературу, на оставшийся в наследство от позапрошлого века и так и не преодоленный русский романный канон. Иными словами, встраивали свое слово в контекст традиции. Теперь, кажется, оглядываться незачем. Повсюду жизнь кипит. Нет проблемы выбора темы, выбора языка. Есть, кажется, потребность в новой искренности. «Говори сердцем» и не думай о том, как тебе говорится. Советская безъязыкость, замороженность, обретает голос, не стесняясь особенно в выражениях. По существу, российская словесность творит мир заново. Из ничего. Или из хаоса, которым представляется неотрефлектированное прошлое.

Вот Олег Павлов вписывал свой художественный опыт в тяжелый канон тяжких размышлений о судьбах России. О своем детстве и отрочестве в восьмидесятые он писал с напряженностью Солженицына. И невольно возникал вопрос: о чем тут так напряженно думать и зачем с таким нажимом писать? В чем, собственно, трагедия?

Забавный вид имеет нынешняя эстетическая пустыня. Все подменяет животный инстинкт. Критику в том числе. Квалифицированные читатели печенкой чувствуют хороший текст. Как волки на кровь, идут они на хорошее писание. Оценки предельно упростились — «есть жизнь», «нет жизни». Разницу определяет чутье, а оно, в общем, понятие не эстетическое. Эстетика здесь бессильна, потому как она бессильна объяснить — почему одно живое, а другое нет. И недаром давно было сказано: «Теория, мой друг, суха, но зеленеет жизни древо...»

Эстетика любое слово может объявить артистическим жестом, но придать ему жизненности не может.

И вот, как в первые дни творения, — нюхом, нюхом ориентируемся. И набрасываемся на живое, как стая голодных собак.