О вялости и витальности

Если западным беллетристам удается прокатная, массовая литература, то по части авторской, индивидуальной беллетристики мы гораздо продвинутее, круче, а главное – живее

Если западным беллетристам удается прокатная, массовая литература, то по части авторской, индивидуальной беллетристики мы гораздо продвинутее, круче, а главное – живее

Когда Захар Прилепин на вопрос, нравится ли ему кто-нибудь из современных западных авторов, отвечает: «Да они все какие-то вялые», — сначала испытываешь некоторое недоумение и мысленно обвиняешь собеседника в «лени и нелюбопытстве». Действительно, жанровую литературу (то есть всякие триллеры, детективы, боевики и приключения) прочно захватил Запад, и российский писатель — за очень редким исключением — с трудом этому канону соответствует. «Голливудский стандарт» царит и в жанровой литературе. По части экшена и саспенса средний иноязычный автор даст сто очков вперед российскому коллеге. У нас же главенствует женский детектив и «парки бабье лепетанье». И если искать где-нибудь вялость, то, наверное, здесь. Иными словами, нам еще не до «жанра».

Российский автор погряз в социальной самоидентификации, в «лихорадке буден», в политическом фельетоне, в тотальном неблагополучии — внешнем и внутреннем. Счастливо похоронив героя-интеллигента, он ищет нового героя с новой рефлексией и новыми рефлексами. И в общем, довольно далеко продвинулся по этому пути. «Новая крутость», как панцирь наросшая на ранимой и нежной душе нового героя, показной цинизм, как кокон обволакивающий тонкую и ранимую внутреннюю сущность, — все это уже типологические черты современного героя. И все это, видимо, знаки литературной активности, энергии и воли, вступающие в резкий контраст с пассивной межеумочностью нынешней психологической западной беллетристики. Действительно, если им, то есть там, удается «жанр» (так сказать, прокатная, массовая литература), то по части авторской, индивидуальной беллетристики мы, то есть здесь, — гораздо продвинутее, круче, а главное — живее.

Забавно, что речь идет не о «художественности», которую и определить-то сегодня нелегко, не о выразительности (она вообще как-то теряется в жаргонно-салонном с вкраплениями ненормативности языке современной прозы), а о витальности. Дело в напряженном (по видимости) поиске безусловных экзистенциальных ценностей в условиях всеобщего распада, хаоса и энтропии. Иными словами, герой современной российской литературы предпринимает некие сверхусилия, чтобы пробиться хоть к чему-нибудь. Ну и, разумеется, терпит поражение. Но здесь уж ничего не поделаешь: трагическая составляющая — родовая черта, родимое пятно российской словесности.

Какой там Уэльбек, не говоря уже о Бегбедере, какой Барнс, Хорнби или Эмис — у нас свои онтологические бездны и свой «древний родимый хаос». И свой путь, конечно же. До вялости нам далеко.

Соблазны комфорта, пресыщенность потреблением, повседневной бессмысленной роскошной суетой — все это пока для нас не слишком актуально, поэтому столь странной выглядит современная западная усталость. Она-то и производит впечатление «вялости». И странными кажутся потерянность и отчаяние западного героя: «Ему нравилась пустота повторений. Ему нравилось, что мысленно Надя была далеко и лишь предоставляла тело в его пользование, пока через час другой не теряла терпение и не отталкивала его, велев вызвать такси. Пустотой были вечера с ней, дневные встречи с Сильвией или выходные, которые он проводил один в своей уютной, теплой квартире за телевизором, компьютерными играми или чтением. Пустотой была его жизнь, те восемнадцать лет, которые он провел в этом городе, не претерпевая никаких изменений и не желая их. Пустота — это нормальное состояние, говорил он, она не пугает, даже наоборот». Это фрагмент из только что вышедшего в русском переводе романа «Не сегодня — завтра» швейцарского писателя Петера Штамма. Фрагмент весьма показательный. Типичный пример западной вялости.

Но вот что любопытно — ведь по существу речь идет о проблемах, о которых с молодым задором кричит российская словесность. Но крика нет. И надрыва нет. Есть холодное понимание. Пустоту существования здесь ничто не заслоняет, не замутняет. Она очевидна. Она дана. В этом слабость и преимущество западного героя.

В нашей беллетристике «шум и ярость», хаос и неустроенность как будто оттесняют эту же самую пустоту на второй план. И вот герой тратит силы, корчится, рвется, мучается, и все это лишь для того, чтобы почувствовать, попробовать пустоту в ее неразбавленном виде. А пока — в стремлении к пустоте — жизнь кажется вполне наполненной, полноценной, разнообразной...