Путем трэша

Нужно быть полным идиотом, лишенным какого бы то ни было художественного чутья, чтобы утверждать, будто «второй сорт» литературы отражает наше время

Нужно быть полным идиотом, лишенным какого бы то ни было художественного чутья, чтобы утверждать, будто «второй сорт» литературы отражает наше время

Когда-то давно Осип Мандельштам говорил, что роман больше не умещается в биографию героя, то есть перестал существовать в своем каноническом виде. Под этим знаком и прошел ХХ век.

Роман через историю героя и его судьбу показывает закономерности времени, открывает законы бытия. Собственно, любая биография превращается в очерк судьбы — по своем завершении. Смерть героя (женитьба, переход в новое качество, в другое пространство) и есть указание на законченность, завершенность. А всякое завершение позволяет рассмотреть логику пути, разглядеть в нагромождении случайных событий закономерность, некие общие законы. Роман был всегда художественным исследованием, анатомией судьбы, феноменологией фатальных сил, управляющих миром. Силы эти могли пониматься как угодно, представляться в каком угодно ключе: от жесткого социального детерминизма до свободного спора человека с богом, от вульгарного материализма до чистейшего идеализма, от убеждения в том, что «среда» определяет человека, его путь и сознание до уверенности, что как раз сознание, идея, «идея-чувство», в терминах Достоевского, формирует весь строй существования.

Споры о классиках давно не актуальны. Советское время дискредитировало канонический роман, потому что какая может быть у героя судьба или биография и какие могут быть «закономерности бытия»? Любая более или менее внятная попытка эти закономерности отыскать получала немедленный идеологический отпор. Этот огромный пласт советской «никакой» литературы до сих пор оказывает свое влияние, это трупный яд, вопиющее «ничто», апологетом которого выступает Александр Проханов.

Герой умер. Роман остался жить. Роман сформулировал новую эпоху, приветствовал «постмодернизм», то есть полную относительность действительности, тотальный релятивизм. Мир — не более чем фикция, и бессмысленно говорить о «биографии», о «судьбе», потому что бессмысленно искать «основы бытия». Художественное произведение становится «художественным жестом», более или менее умелым. Оно не покушается на «действительность», а остается в рамках «текста», «слов», литературной игры.

Трэш и массовая литература в этих условиях чувствуют себя наиболее комфортно. Потому что «трэш», по определению, вторичен. Он питается литературными суррогатами, он паразитирует на достигнутом, он безразличен не только к «художественному исследованию» мира, но и к художественности как таковой. У трэша коммерческие задачи. Он живет потоком, проектом. Он не придумывает героя, а плодит марионеток, зазывает в свой кукольный театр на представление с заранее известным сюжетом. Трэш неряшлив, необязателен, невнимателен к слову. Он инфантилен, неразвит, он занят даже не мечтой, а мечтательством, пустой болтовней. Трэш работает на сериальность, то есть на бесконечное повторение раз найденной ситуации, на усиление фиктивности мира. Видение мира здесь диктует избранный жанр, то есть условность детектива, триллера или дамского романа, поэтому мир не раскрывается, а скорее заслоняется этими «жанровыми очками».

Нужно быть полным идиотом, лишенным какого бы то ни было художественного чутья, чтобы утверждать, будто именно этот «второй сорт» литературы отражает наше время, «описывает нашу эпоху». Эта литература не описывает ничего, кроме литературных штампов, кроме мышиной возни бытового ничтожества. Она обречена на забвение, как романы какого-нибудь Иеронима Ясинского или Немировича-Данченко. Это в лучшем случае, потому что от этих остались хотя бы имена, правда, последнего, разумеется, путают с режиссером и соратником Станиславского.

Если мир «фиктивен», то лишь новая оригинальная фикция может утвердить себя в качестве значимого художественного жеста. Таковым, кстати говоря, может быть и попытка противостоять представлению о «клонированной» действительности, муляжности мироздания.

Можно попытаться сначала создать свою биографию и на ее основе «сделать роман». Опыт Лимонова стал более чем соблазнительным, потому что в нем усматривалась подлинность, единственность, виделся образец для подражания. На самом деле стоит сопоставить лимоновский опыт с биографией, например, Курцио Малапарте (со дня рождения которого 9 июня исполнилось 110 лет), автора романов «Шкура», «Капут» и более чем популярной в последнее время книги «Техника государственного переворота», — чтобы убедиться: увы, и это уже было.