История третья: Уилл Селф

«Написать книгу о печени, о человеческой печени — по-моему, это один из самых конкретных, непосредственных, естественных способов взглянуть на жизнь»

Телеведущий, критик, колумнист, журналист, писатель, скандалист, сатирик Уилл Селф, вне всяких сомнений, одна из самых любопытных фигур современной британской литературы.

Больше всего он напоминает великана из «Твин-Пикс» Дэвида Линча (кстати, в декабрьском номере английского GQ выходит интервью Селфа с Линчем). Такой огромный дядька. Говорит басом. Его вообще лучше видеть и слышать, хотя бы здесь (история тем более показательная, что у Селфа с таксистами особые отношения).

Селф кажется несколько неловким. Обманчивое впечатление. В издательство, где мы с ним встречались, он приехал на велосипеде.
— Есть такие велосипеды без передач, без свободного хода, на них надо постоянно крутить педали — так вот, я иногда езжу на таком. Разъезжать на таком велосипеде по Лондону дело довольно опасное, мне нравится.

Еще бы не опасное. Я на таком велосипеде катался в детстве, и, в общем, это отдельный аттракцион. Как и регби, которым Селф увлекался в юности.

Селф вообще человек рисковый…

В девять лет он впервые попробовал алкоголь, в тринадцать — выкурил первый косяк марихуаны, в восемнадцать — перешел на героин. Все это не помешало ему поступить в Оксфорд, где он занимался философией. Философия, впрочем, помогла не сильно. Так в 1997 году, когда Селф в качестве обозревателя The Observer освещал избирательную кампанию Джона Мейджора, он был снят с самолета премьер-министра. Принимал дозу — прямо там, на борту. Из газеты его уволили, разумеется.

Это сейчас (то есть с 1998 года) он как-то успокоился, бросил наркотики (включая кофе и сигареты), начал ходить пешком и всячески пропагандирует этот способ передвижения:
— Если человек не любит ходить, ему надо сделать шаг вперед, к животному миру, встать на четвереньки и начать передвигаться так. С годами я все больше склоняюсь к идее, что надо ходить как можно больше — по сути, стараюсь все свободное время проводить за этим занятием. Между прогулками и писательством — поразительный контраст. Сейчас я как раз пишу о прогулках пешком, это мне тоже нравится.

Я не знаю, как Селфу пришло в голову ездить на своем странном велосипеде, но странность вообще его привлекает. Скажем, всё те же прогулки пешком:
— Я дохожу пешком до аэропорта, а потом куда-нибудь лечу. Но из города ухожу пешком. Меня не интересует романтическая сторона дела или всякие красоты. Мне интересны путешествия, которые все остальные люди воспринимают как бессмыслицу.

Собственно, это уже творческое кредо. Он и пишет то, что «остальные люди воспринимают как бессмыслицу», или уж, во всяком случае, то, что по видимости противоречит здравому смыслу и обыкновенным представлениям о реальности. Его первый роман «Кок'н'булл» (Cock and Bull,1992, русский перевод 2004) — с него началось знакомство с Селфом и в России — представляет собой историю супружеской пары, которая превращается в пару «зеркальных гермафродитов», то есть у каждого из супругов вдруг начинает развиваться «альтернативный» орган противоположного пола. Роман «Обезьяны» (Great Apes, 1997, русский перевод 2005), по словам Селфа, вырастал из следующего рассуждения:
— Мною двигала мысль о том факте, что человекообразным обезьянам суждено вымереть в наши дни. Я думал, какие литературные традиции были связаны с открытием человекообразных обезьян, как их начали использовать в качестве сатирического приема с тех самых пор, как они стали известны на Западе. Из них выросли, например, иеху у Свифта. Точно так же, решил я, их вымирание должно вызвать появление еще одной сатирической вещи. В конце концов, это наши ближайшие родственники, которые еще живы. Человеку можно переливать кровь шимпанзе — нет, серьезно, можно. Они казались мне поразительно странными и интересными существами.

В основе романа «Как живут мертвецы» (How the Dead Live, 2000, русский перевод 2008) лежит, по уверениям Селфа, такое предположение: а что, если человек, когда умирает, отправляется не в рай или ад, а в другой район города и там живет? Еще не переведены на русский язык «Книга Дэйва» (The Book of Dave, 2006 — Селф, кстати, считает, что ее практически невозможно перевести, поэтому она вряд ли появится в России) и «Окурок» (The Butt, 2008). Первая рассказывает о лондонском таксисте, которого постигло Озарение, и в результате он написал книгу, которая стала своего рода библией 500 лет спустя. Вторая — о человеке, который выбрасывает окурок и оказывается в плену судебной бюрократии. Наконец, последняя, еще не увидевшая свет книга Селфа носит название «Печень» и тоже не вполне обыкновенна. Если судить по тому, что о ней говорит автор:
— В книге «Печень» четыре разных рассказа. Один — о питейном клубе в Сохо, о богемном кружке алкоголиков, которые собираются в этом клубе. Один из них насильно вливает в другого водку — тем же способом на французских птицефермах производят гусиную печенку, фуа-гра, откармливая гусей. Ну, а тут речь идет о человеческой фуа-гра. Потом еще один рассказ — о женщине, у которой рак печени, и она отправляется в Цюрих, чтобы совершить самоубийство с чужой помощью — ей требуется эвтаназия... В основе еще одного рассказа лежит миф о Прометее. Там стервятник каждый день клюет у человека печень. Только вместо похитителя огня у богов там у меня фигурирует сотрудник рекламной компании; в общем, он... Давайте лучше про последний рассказ; там повествование ведется от лица вируса гепатита. Вот такие рассказы. Написать книгу о печени, о человеческой печени — по-моему, это один из самых конкретных, непосредственных, естественных способов взглянуть на жизнь. Печень — это же важнейший из человеческих органов, замечательный еще и тем, что способен почти полностью восстанавливаться, как его ни разрушай. Знаете, у нас в стране народ очень любит выпить — как и у вас. Так что взаимоотношения между алкоголем и печенью — вопрос интересный.

— А вот в литературной традиции вроде бы символом человеческой души выступает сердце…

— По-моему, из всех человеческих органов печень — самый характерный символ души. Ведь понятие души у каждого непременно связано с тем, что жизнь личности превосходит жизнь тела. Наиболее красивым примером тут служит печень. Это же единственный орган, который способен восставать из мертвых. Так что, если подумать, печень в этом смысле самый яркий символ реинкарнации. И потом, это химический завод, ведь телу необходимо перерабатывать кровь, производить желчь — она нужна для пищеварения. А сердце — что такое сердце? Сердце — это насос. Подумаешь, дело-то простое. Печень поразительно сложна. И прекрасна. А сердце — кому оно вообще нужно? Сердце можно себе и искусственное сделать.

Можно заподозрить, что в этой ливерной апологии звучат отголоски былых кулинарных пристрастий Селфа. Ведь о нем иногда пишут, что он был ресторанным критиком. В каком-то смысле это верно, Селф писал о ресторанах. Но ресторанным критиком не был.

— Критиком по части еды я никогда не был — едой не интересуюсь, как, наверное, можно заметить. И тех, кто ей интересуется, не понимаю — это либо толстяки, либо... ну, не знаю. По-моему, это какая-то копрофилия, любовь к собственному дерьму — а что такое, по-вашему, еда? Что ни съешь, результат один — дерьмо. Но рестораны меня интересовали, потому что в Лондоне середины 90-х рестораны воплощали в себе самую суть блэризма. Тони Блэр, со своим политическим режимом, опирался на рестораны. Вы же знаете, английский средний класс... В Англии даже в 80-е кулинария была чрезвычайно банальной, ресторанные традиции — весьма незатейливыми. А тут эти буржуа — книги они читать перестали, серьезные фильмы смотреть перестали, а вместо этого придумали увлечься ресторанами, едой. Такое ощущение, что они решили, будто культуру можно есть. Понимаете: есть фокаччо с хорошим оливковым маслом — это все равно что есть Италию; есть икру с блинами и сметаной — все равно что есть Россию; вот что они решили. Такой путь быстрее: ешь культуру, да и все, по-другому ее впитывать уже не нужно. Для сатирика было просто подарком все это высмеивать. Только я думал, оно кончится через пару лет, а оно все продолжается и продолжается. Немного жаль, что я это дело бросил — для меня это была сатира в некоей ограниченной форме. Может, еще когда-нибудь снова займусь.

И действительно, вполне возможно, займется. Селф чувствует в себе социальный темперамент, точнее, считает его вполне естественным:
— Я не понимаю, как человек, в особенности писатель, может принимать общество таким, как есть, не критикуя его. Как это: принимать общество, не высказывая никакой критики? Странное, наверно, состояние. Все равно что... ну, не знаю, для меня это все равно что голым ходить.

И он не ходит голым, а критикует. Критикует с каким-то даже презрением, с каким-то пренебрежением рассматривая современную английскую повседневность:
— Смешно, когда Британия жалуется на режим Путина, на ситуацию в России. Здесь в этом смысле демократии тоже нет. Казалось бы, что может быть хуже? Но народ в большинстве или поддатый, или обкуренный, или ни о чем не думает, кроме секса или еды, так что особенно по этому поводу не переживает. А самые низы — они обдолбаны до такой степени, что вообще ни о чем думать не способны...

Вот так. Но за всем этим чувствуется не то чтобы поза, нет, а какая-то особая уверенность в себе самом или традиция ставить интересы личности безусловно выше «государственных» интересов, а конкретную жизнь — выше общих социальных вопросов. Отсюда такой спокойный, «незакомплексованный» взгляд на государство и общество:
— Моя психика чрезвычайно устойчива потому лишь, что я живу в этом уютном, удобном буржуазном мире. Живи я в гоголевской России, возможно, психика моя была бы менее устойчива. Вряд ли она была бы такой уж устойчивой, окажись я в Южной Осетии или Северной Корее. Другое дело когда сидишь тут, в уютном Лондоне, вокруг все спокойно — ну, если не считать падения биржи.
И падение биржи — временно, хочется сказать. Хотя бы потому, что вокруг все уютно и спокойно.

Поэтому и сатира пишется не ради сатиры:
— Я пишу эти вещи в основном для собственного развлечения; это моя главная цель.
И к литературе, к собственному творчеству в частности, отношение более чем трезвое:
— Будут ли мои книги читать через поколение, через два? Да я понятия не имею! По-моему, слишком многие писатели в слишком многих романах слишком... надувают щеки по поводу своей деятельности. Ведь большинство из них будут забыты. Большинство из нас.


Последние материалы рубрики:
История вторая: Ален де Боттон, 1.11.2008
История первая: Тоби Литт, 22.10.2008

Ссылки

• История вторая: Ален де Боттон, 1.11.2008
• История первая: Тоби Литт, 22.10.2008