История одного несобытия

Документы из американского архива Иосифа Бродского помогают понять, почему он так никогда и не побывал в Израиле

Имена:  Иосиф Бродский

31 декабря 1971 года консульский отдел иерусалимского МИДа выдал Иосифу Бродскому разрешение под номером 22894/71 на въезд в Израиль в качестве иммигранта. Отправителем значился некто Яаков Иври, проживающий на ул. Мордей Агетаот, 24, в городе Реховот. Родственная связь приглашающих с теми, кому в Советском Союзе направлялся вызов, как правило, была условной (впрочем, как и их имена); название улицы (букв. «Восставшие в гетто»), возможно, выбрано с умыслом и не без иронии. Посредничество между двумя государствами, разорвавшими дипотношения по случаю триумфального окончания Шестидневной войны 1967 года, осуществляло голландское посольство в Москве. Судя по транзитным документам, выданным Бродскому, его виза в Израиль была действительна на срок с 29 мая по 28 августа 1972 года. Выездную визу заверили в УВД Леноблгорисполкома; в графе «Цель поездки (в какое ведомство)» указали: «На постоянное жительство» — и впечатали дату, после которой, раздумай Бродский воспользоваться услугами международного «Аэрофлота», у него должны были начаться «чрезвычайно горячие денечки»: 5 июня 1972 года.

Через день после назначенного крайнего срока выдворенного в Вене уже ждал его кумир У.Х. Оден. До конца августа теоретически можно было успеть навестить дядюшку Иври, но европейские газеты уже печатали изображение «жидовской морды» изгнанника (Jewish mug — собственное по этому случаю выражение И.Б. в письме к Л. Лосеву), и судьба взяла совсем другой поворот.

Итак, «особых загадок судьба [Бродского] не оставила — разве что два туманных “несобытия”: неприезд в Ленинград и неприезд в Израиль. Так сказать, на родину — и на “историческую родину”» (А.Г. Найман). А.С. Кушнер разделяет удивление: «Он даже ни разу не посетил Израиль, Иерусалим, чего я, по правде сказать, не понимаю». Недруги в эмиграции отреагировали на парадокс еще хлеще: в романе «Скажи изюм» В.П. Аксенова фотогений Алик Конский, несправедливо едкая карикатура на Бродского, перед самым отъездом из России оказывается вовсе не евреем: «Не только в паспорте, но и по всем бумагам выходит — грек! Вот откуда античные-то мотивы пошли!.. Так или иначе, выездная виза выписана была в Израиль...». Когда спустя пять лет после переезда в Новый Свет Бродский будет получать документы для натурализации в Мичигане, в графе «Страна бывшего проживания» так и запишут что-то вроде «безродного космополита» (stateless).

Хранящиеся ныне в американском архиве поэта при Йельском университете документы помогают пролить свет на туманную историю неприезда Бродского в Израиль.

Читать текст полностью

©  М. И. Мильчик

Иосиф Бродский навсегда покидает Ленинград. 4 июня 1972 года

Представления Бродского о современном ему Израиле — не из журнально-телевизионного глянца, а из первых рук — восстанавливаются хотя бы по письмам к нему адресантов, проживавших в этом государстве. Достаточно прочитать некоторые из сохранившихся в архиве поэта посланий (полные имена авторов опускаются), чтобы сконструировать соответствующую (неутешительную) картину современной культуры и быта в Израиле с частной точки зрения свежих репатриантов.

Всего через два года после того, как Бродский «не доехал» до Израиля, пишет ему новоприбывший С. А-ов: «Тут Ося, ты правильно угадал, очень много евреев. И я все-таки думаю, что у вас их меньше или хоть они пожидее расставлены, а тут — ох!» (10 сентября 1974). Наблюдениями за литературной ситуацией на новой родине русскоязычный израильтянин делится и вовсе без пиетета («Есть журнальчики, в них русские тексты, а содержание удмуртское с одессизмами, газета чудовищная»).

Из другого письма знакомца поэта по Ленинграду, А. Х-ва, некоторое время преподававшего на кафедре социологии и социальной антропологии в Еврейском университете в Иерусалиме (незадолго до того корреспонденты встретились в Нью-Йорке после четырнадцатилетнего перерыва): «То террористы кого-нибудь прирежут, то террориста пристрелят, и пресса вопит, что не по-честному, не по правилам. То в парламенте депутаты друг другу морду бьют по очень важному вопросу...» (1985).

©  М. И. Мильчик

Иосиф Бродский в ленинградском аэропорту «Пулково» в день эмиграции. 4 июня 1972 года

За десять лет, разделяющих письма двух израильских корреспондентов, литературные нравы Земли Обетованной («содержание удмуртское с одессизмами»), как Бродский мог и без подсказок догадаться, изменились мало. Через несколько лет, еще при жизни нобелевского лауреата — с падением «железного занавеса» и после переселения в государство сотен тысяч русскоязычных читателей, в том числе бывших ленинградских однокашников Бродского, — литература на русском языке в Израиле пышно расцветет. В беседе с С. Волковым (осень 1991 года) Бродский отмахнулся от русскоязычной израильской постановки пьесы Томаса Стоппарда «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» в его же собственном переводе («Могу себе представить, что они там наворотят!») театром Гешер, который гастролировал с премьерой в Нью-Йорке. Нью-йоркские критики между тем приняли постановку в рамках престижного театрального фестиваля БАМ очень тепло.

В качестве технического трюка или от отчаяния Бродский и сам одно время рассматривал возможность воспользоваться израильским законом «О возвращении» в целях воссоединения с сыном («Иосиф хотел знать с предельной определенностью, захотят ли и смогут ли, по моему мнению, наши власти вызволить его сына и вывезти его из России по израильской визе; интервью В. Полухиной с Д. Маркишем, 2009). Но в израильский вариант Бродский не очень верил, а Маркиш не решился взять на себя ответственность и убеждать его в обратном.

Была у Бродского в отношениях с Израилем и любопытная предыстория. На волне сионистского движения в середине 1960-х годов в Ленинграде образовался ряд нелегальных кружков, где преподавались иврит и еврейская история. Впрочем, поэтические вечера с участием самого Бродского в иных доносах тоже характеризовались как «сионистские сборища» (как в рапорте Щербакова по поводу собрания в Доме писателей, по свидетельству Игоря Ефимова). В категорию «сионистов» в советской действительности мог угодить любой инакомыслящий, не только системный оппозиционер (так С. Довлатов подписал юмористическое послание В. Уфлянду: «Серёжка Докладов, импреСИОНИСТ, экспреСИОНИСТ, поэт эпохи ВОЗРАЖЕНЬЯ»). Давид Черноглаз, активист одного из таких подпольных объединений, попросил через третьих лиц о согласии Бродского на перевод и публикацию его новых стихов в Израиле. Поэт без промедления выдал целую подборку, которая через несколько месяцев действительно появилась в переводе Эзры Зусмана в израильской печати — в престижном литературном альманахе «Мазнаим» («Весы»), основанном в 1928 году Х.-Н. Бяликом. Поскольку вручить автору гонорар за иностранную публикацию было нереально, Бродскому предложили прислать посылку. По словам Эстер Вейнгер, он «явно обрадовался, что стихи его переведены на иврит и напечатаны в Израиле. Даже спросил меня, как они звучат на иврите, но я не могла ничего ему сказать, так как иврита не знала». От посылки Бродский отказался, сказав, что это его «скромный подарок Израилю», и добавил что-то о своем хорошем отношении к еврейскому государству.

Существует, правда, и совершенно иная версия реакции Бродского. По свидетельству Омри Ронена, Зусман незадолго до своей смерти успел отправить поэту в Америку приветственное письмо и экземпляр книги переводов. В ответ Бродский пожаловался на то, что перевод был издан якобы без его разрешения, при этом требовал от переводчика гонорар за публикацию; общий тон послания сильно задел Эзру Зусмана. Не способствовало установлению диалога и показанная Зусману заметка в журнале «Тайм» (19 июня 1972), где Бродский использовал презрительный термин, ассоциировавшийся с борьбой против еврейской эмиграции в конце 1930-х годов в Австралии: «Попивая кока-колу в венском кафе, крепкий, рыжеволосый молодой поэт ухмыляется, откалывая каламбур по-английски: “Я не беженец и не бе-жиденец”»¹.

Серьезная публикация стихотворений Бродского на иврите отдельной книгой состоялась посмертно: в 1997 году в тель-авивском издательстве «Двир» вышел сборник «Иосиф Бродский: Стихи первые и последние» (Shirim rishonim vе-aharonim) в переводе Аминадава Дикмана и со вступительной статьей Романа Тименчика.

Обложка первой книги И. Бродского на иврите «Жертвоприношение Исаака» (Тель-Авив, 1969)

Другой любопытный эпизод из биографии Бродского, связанный с Израилем, до недавнего времени был известен меньше и, вероятно, сошел бы за анекдот, если бы не совпал в деталях по двум разным источникам. Вейнгер вспоминает, как в 1978 году, уже будучи израильтянкой, она посещала Нью-Йорк и Бродский повел ее в китайский ресторан в Чайнатаун, заказал безумное количество неизвестных гостье блюд, а потом вдруг начал расспрашивать об Израиле и жизни там. «Когда-нибудь я обязательно приеду к вам, — сказал он, — хотя в Израиль меня не тянет». В его голосе чувствовалась обида. Выяснилось, что Израиль его «обидел»: «Когда началась война Судного дня, — сказал Иосиф, — я хотел поехать добровольцем на фронт. Но в израильском посольстве мне отказали». По возвращении в Иерусалим Вейнгер получила письмо от Иосифа, в котором он просил написать ему «действительно предлинное письмо: про город-герой и про Землю Обетованную. Название для сказки. Вы мне, Эстер, больше, чем друг. Вы мне — весь Литейный; так что отпишите как следует за виту нову, ибо Вашими глазами — это почти что своими».

Факт милитаристско-патриотической вспышки Бродского подтверждается признанием другому приятелю, швейцарскому слависту Шимону Маркишу. Эпизод станет выглядеть еще более правдоподобным, если вспомнить похожий импульс юного Бродского — его неудачную попытку поступления после седьмого класса во Второе Балтийское училище, где готовили подводников. Парадокс, конечно, в том, что военные не приняли его туда как раз из-за национальности, пресловутого пятого пункта.

В серьезную поэзию Бродский еврейскую тему почти не впускал, но как в шуточных стихах, так и в дружеских посланиях на случай — ее хоть отбавляй. В 1986 году Бродский писал в «Представлении», высмеивая риторику советской пропаганды с ее обсессивным вниманием к израильской военщине: «Над арабской мирной хатой / гордо реет жид пархатый» (иностранной аспирантке Л. Лебенгер Бродский признавался: «Never happier to be a Jew than during the Six-Day War»² (14 июля 1970). Хотя, как любой еврей, на генетическом уровне он унаследовал память о том, что сделали с соплеменниками в культурной Европе через три года после его рождения. Как-то в Амстердаме в честь Бродского был организован прием, приуроченный к присуждению ему Нобелевской премии. Одной гостье-немке, явившейся с очень красивой кожаной сумкой, Иосиф сказал: «Мадам, какая великолепная сумка — она из человеческой кожи, я полагаю?»

То ли Сурков, то ли Полевой сказал про стихотворение «Два часа в резервуаре», что оно «написано “с еврейским акцентом”». Характерное монотонное скандирование собственной поэзии автором современники часто опознавали как напоминающее еврейскую молитву — «манера [чтения Бродского] имела что-то общее с кадишем в синагоге» (Анни Эпельбуэн). Рада Аллой вспоминает, как знакомая компания снимала комнату в ленинградской многоэтажке по соседству с отставным военным, относившимся к молодежи и ее образу жизни глубоко враждебно: «Он регулярно писал жалобы в домоуправление, вел для этого специальный дневник злодеяний, и нашим друзьям приходилось ходить объясняться. В одной такой кляузе значилось: “Пришли в 10 часов. Молились”. Это была его интерпретация услышанной сквозь перекрытие магнитофонной записи Иосифа!» Между тем интонировка традиционной еврейской молитвы явно отличается от манеры чтения Бродского — это очевидно для любого, побывавшего в настоящей синагоге (сам Бродский в Большую хоральную синагогу на Лермонтовском проспекте зашел лишь однажды). Благодаря инерции заблуждения ассоциация оказалась устойчивой.

При кажущейся дистанцированности Бродский, по-видимому, довольно болезненно воспринимал все происходящее на Ближнем Востоке, особенно неспровоцированное насилие. В стихах, написанных по-английски (Song of Welcome, 1992):

        Here’s your blade, here’s your wrist.
        Welcome to playing your own terrorist;
        call it your Middle East.

        (Вот тебе бритва и вот запястье.
        Воображай из себя террориста;
        зови это ближневосточным предместьем.
                        Перевод наш. — Ю.Л.)

Холокост для Бродского — не история, а метафора реальности: «И болонок давно поглотил их собачий Аушвиц» («Посвящается Джироламо Марчелло», 1993). Упомянутая за две строки до этого набережная, кишащая «подростками, болтающими по-арабски», заставляет задуматься о злободневном.

©  Из коллекции Гуверовского института

Дарственная надпись на книге И. Амихая с пожеланием встречи в Иерусалиме

В 1991—1992 годах Бродский наездами жил в Вашингтоне, работал на Капитолийском холме, прямо напротив здания Конгресса США. За политикой охотно следил и даже порой встречался с сенаторами на деловых ланчах (например, с Ларри Пресслером от республиканцев). Горячо обсуждавшаяся в начале девяностых тема интенсивных арабо-израильских переговоров витала в воздухе. Начавшийся с мадридской конференции 1991 года и секретно продолжавшийся в Осло переговорный процесс кульминировал так называемым Норвежским соглашением, которое было наспех подписано два года спустя израильским премьер-министром Ицхаком Рабиным и председателем ООП Ясиром Арафатом при посредничестве Билла Клинтона. Бродский адресовал новоизбранному президенту США ироническое послание в стихах, предупредив его о переменчивости настроений избирателей (To the President-elect).

Питая слабость к неполиткорректному, Бродский обожал еврейские анекдоты на грани фола, смакуя один незадолго перед отъездом: «Некто пришел к рабби и жаловался на какие-то боли или, кажется, неурядицы в семье, на что рабби глубокомысленно заметил: “Я думаю так: ехать надо”» (С. Мартиросов в мемуарном очерке о посещении Бродским Армении).

Бывшему ленинградцу и затем иерусалимцу Михаилу Хейфецу, с которым они встретились в Амхерсте, на вопрос о возможном визите в Израиль Бродский ответил по-бытовому: «Зимой я работаю, сам видишь, занят, а летом у вас слишком жарко для моего сердца». Хейфец (соблазнявший Бродского гостевой комнатой в своей квартире и экскурсиями по стране) позже трактовал это как вероятную «неестественность при столкновении весьма благополучного американского поэта с вечным Иерусалимом, с тем кустом... с тем Богочеловеком, который там был просто человеком и ходил босыми ногами по этим самым камням».

Вслед за метафизическим объяснением невозвращения Бродского в Петербург близко знавший поэта (с девятнадцати лет и до конца жизни) Анатолий Найман предлагает правдоподобную психологическую подоплеку его неприезда в Израиль: «Что же касается Израиля, то там ты и вовсе голый. Скажем, приехал по чьему-то высокому приглашению, надел на себя английский костюм, французский галстук, медленно идешь по пустой в полдень улице, глазеешь на дома и деревья. Появляется кто-то движущийся навстречу, в момент сближения бросает на тебя короткий взгляд — в котором ты, бросив такой же на него, читаешь, что вот, идет аид прикинутый, как будто он лорд и у лорда в гостях, а на самом деле он — копия капли воды дядя Яша, а кто такой дядя Яша и какая ему цена, мы тут великолепно знаем».

Бродского приглашали в Израиль неоднократно, иногда звали с собой в поездку американские евреи. В конце 1990 года Эрвин Тоби Хольтцман, состоятельный коллекционер и бизнесмен, с которым Бродский был знаком с первого дня приезда в США, пенял корреспонденту за двадцать лет отговорок³ и перечислял доводы, по которым тот должен был наконец согласиться на посещение Иерусалимской книжной ярмарки.

©  Corbis / Foto S.A.

Иосиф Бродский. Вена, 12 июня 1972 года, неделя после отъезда из СССР

Искали встреч с Бродским путешествующие израильтяне: в архиве поэта сохранилась записка по-английски от профессора беэр-шевского Университета им. Бен-Гуриона Аарона Комема, довольно известного израильского автора восьми поэтических сборников и переводчика нескольких пьес Шекспира на иврит; весной 1990 года Комем приглашает Бродского встретиться в уютном кафе (по-видимому, имеется в виду одна из итальянских тратторий в Гринвич-Виллидж), чтобы — и здесь проступает довольно типичная национальная напористость современного израильтянина, которая Бродского, скорее всего, должна была покоробить, — «обменяться взглядами и мыслями по поводу жизни в Нью-Йорке, о поэзии, о женщинах и вообще о людях».

Были у него поклонники и среди ведущих современных ивритоязычных поэтов, достаточно назвать Иехуду Амихая (1924—2000). Он подарил Бродскому свой томик «Избранных стихотворений» (1971). Посвящение на форзаце заканчивается традиционным еврейским пожеланием — цитатой из молитвенника («В будущем году в Ерушалаиме»).

Как и в случае с Петербургом, Бродский не отказывался однозначно, а как бы оставлял дверь слегка открытой — просто откладывая решение. Типичный случай — ответ на обращение ветеранов Антифашистского комитета в августе 1994 года, посланное почему-то на бланке Товарищества еврейско-украинских связей.

От имени адресата иерусалимским организаторам мероприятия ответил секретарь поэта Александр Сумеркин: «Г-н Бродский просил меня поблагодарить Вас за приглашение принять участие в Международном антифашистском форуме. К сожалению, из-за разъездов он получил это приглашение с запозданием и не смог им воспользоваться» (24 октября 1994).

Такт Бродского, особенно учитывая спартанские условия приглашения (оплата транспортных расходов за свой счет), — в высшей степени красноречив.


___________________
¹ В оригинале: «Drinking Coca-Cola in a Vienna cafe, the sturdy, red-haired young poet grinned while cracking a pun in English: “I’m neither a refugee, nor a refu-Jew”».
² «Никогда я не был так счастлив, что я еврей, как во время Шестидневной войны».
³ Письмо Бродскому Эрвина Тоби Хольтцмана, 18 декабря 1990 (Hoover Institution Archives. Stanford University).


Сокращенная и переработанная версия статьи из книги «Россия и Запад: Сборник статей в честь 70-летия К.М. Азадовского». — М.: Новое литературное обозрение, 2011