Гаспаров как Поприщин

Курицын о Парщикове, цинический Катаев

Смерть Алексея Парщикова вызвала множество откликов в блогах и традиционных медиа. Укажу здесь на один — текст Вячеслава Курицына, как-то выпавшего из литературы или заслонившегося от нее маской романиста Андрея Тургенева. А меж тем редкие появления Курицына на печатной поверхности — как, впрочем, и значительно более частые его двойника — неизменно заставляют об этом жизненном выборе сожалеть. Так и на этот раз.

«Среди всплывших в перестройку новых звезд московской поэзии (сейчас оставлю в стороне питерских и уральских) Парщиков был самым закрытым, потайным, конспиративным.

<…> Впервые я прочел его в “Испытательном стенде” (выделили тогда в “Юности” такой загон для талантов), и в той поразительной подборке наряду с бессмертным “Их два, но условно удобно их равными числить пяти” обнаружился стих про шахматы. “Все болеют за короля нефтяного, а я за короля ледяного”. Я тоже болел за насквозь советского, но похожего на человека Карпова против уже тогда сильно сомнительного Каспарова и порадовался родной душе: “карповцы” были в явном меньшинстве. Так вот, Парщиков, казалось, всегда хотел оставаться в меньшинстве. Собственно, это нормальное состояние поэта, но в перестройку была иллюзия широкой востребованности, реял еще огоньковский призрак Политехнического музея, все перечисленные граждане были молоды, красивы, энергичны, и даже парщиковские метамудреные строфы сносили слушательские-читательские крыши, что твоя эстрада.

Продолжалось это недолго, конечно: поэзия резко грохнулась с авансцены. Кому-то из новых гениев это повредило, но никак не могло повлиять на центростремительные Алешины стихи, крепко стянутые изнутри фигурами виртуальностей и интуиций. Кто-то удачно сравнил его творения с окаменелостями или кристаллами… так похож на кристалл Кельнский собор, будто не человеком построенный, а самостоятельно на площади наросший: сравнение поверхностное, но в нашем случае уместное.

В середине девяностых Парщиков эмигрировал по еврейской линии в Германию и после короткого периода романтических приключений обосновался в одиночестве именно в Кельне, столице художественных галерей, коммерческих ярмарок, главного немецкого карнавала и больших медиа (еще и геев: дополнительная яркая краска городского пейзажа). Вообще, судьба нашего соотечественника, уехавшего к немцам жить на пособие, сплошь и рядом убога: очень трудно, особенно людям не первой юности, интегрироваться в туземную жизнь. Тем более что Алеша принципиально не собирался овладевать «региональным» немецким (в убежденности, что все обязаны гуторить на «универсальном» английском). Тем более для писателя может оказаться губительным отрыв от почвы: живем-то мы соками языка.

В случае Парщикова, однако, ситуация казалась практически идеальной. Бессемейный и неприхотливый, он имел три статьи серьезных расходов: хороший велосипед, хороший фотоаппарат и по возможности свежая модель «макинтоша». Да, и отличная обувь еще. Вещи все дорогие, но обновляемые не ежедневно и даже не ежегодно. На размеренную трезвую жизнь, заполненную прогулками, чтением и письмом, денег много не нужно, а герметичный характер Алешиной поэзии требовал не столько стихии живой речи, сколько свежих книг М. Ямпольского и А. Пятигорского: объекты доступные. В своих крохотных социальных квартирах он создавал удивительно аккуратные и уютные, светлые и чистые минималистские студии: книги, лежанка, белый компьютер, гантели на полу, а на специальном столике неизменно раскрытый толстенный словарь (англо-русский или энциклопедия), а поверх насекомого словарного шрифта — модная большая лупа. Комфортная келья философа, укромище эзотерического поэта, лаборатория духа. На зеленой окраине города, и важно, что именно такого, и удобно расположенного в центре Европы, и кипящего, напоминаю, самой разактуальной жизнью, в которую можно в любой момент окунуться за глотком энергии современности. На велосипеде он в выходной проезжал по пятьдесят километров, бывало и с гаком. Радушно встречал и потчевал борщом и роскошью человеческого общения разноплеменных друзей: я пользовался его гостеприимством не менее дюжины раз, и мне не очень верится, что не будет больше ночей, полных космических бесед про самые что ни на есть отвлеченные начала Вселенной».

Текст этот — в полном виде — вызвал, что называется, неоднозначную реакцию, вряд ли, на мой взгляд, справедливую. А вот текст Александра Жолковского «Центон» неоднозначной реакции покуда не вызвал — а может, и не вызовет? Хотя тут, кажется, основания имеются: только мы прочитали про культ Гаспарова, сменивший культ Аверинцева, — а знаток властных технологий и механизмов литпамятников уже тут, в «Звезде», занят опытным изучением «художественного эффекта Ц<ентона>», «контрастами нового контекста и воспоминаний о прежнем контексте каждого фрагмента». Фрагментами тут служат письма М.Л. Гаспарова, обнародованные недавно, а новый контекст создают строки из «Записок сумасшедшего», «Выбранных мест» и прозы Абрама Терца. Опасный микст, тонкая работа, рискованные ингредиенты, требующие, конечно, известного мастерства при смешивании. Сдается все же, что публика еще не оценила.

Касаясь собственно историко-филологической практики, менее провокативной, нежели литературная, советую обратить внимание на блог юзера wyradhe. Там много любопытного — о том, как Булгаков попал в Белую армию и о совпадении взглядов Сталина и Булгакова на НЭП, например. Но особенно много материалов, касающихся поздних текстов Валентина Катаева. «Блок и Маяковский в “Траве забвения”», «Хрущев в “Святом колодце”» и т.д. В качестве иллюстрации приведем эффектную реконструкцию известного эпизода из воспоминаний Бунина о молодом Катаеве («Был В. Катаев (молодой писатель). Цинизм нынешних молодых людей прямо невероятен. Говорил: “За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки...”»):

«… чудом сохранившееся в архиве Буниных письмо Катаева к Бунину от октября 1919 года позволяет с полной уверенностью утверждать: ничего такого Бунин о Катаеве не знал, а сам Катаев ему не рассказывал. Для Бунина Катаев был просто “молодым писателем”, и если Бунин вообще имел представление о том, что Катаев воевал на ПМВ (это-то более чем вероятно), то о наградах и ранениях Катаева он не знал ровным счетом ничего [см. прим. 2]. В самом деле, в дневниках Буниных и в “Окаянных днях” Катаев решительно ничем, кроме эпатажно-цинического высказывания в диалоге с Буниным (того самого, про сто тысяч) и подлых выступлений в поддержку Советской власти из страха за свою шкуру (по мнению Бунина), в смысле военных и гражданских черт не характеризуется. И смотрят на него Бунины откровенно сверху вниз, как на незрелого мальчика, которому еще надо учиться жить (запись в дневниках Буниных от 6 сентября 1919 года). И само октябрьское письмо Катаева Бунину, помянутое выше, выдержано в соответствующем тоне — снизу вверх, от человека, еще совершенно неопытного и ничем себя не зарекомендовавшего — нравственному авторитету. Все это было бы немыслимо, знай Бунин, что Катаев — фронтовой герой Первой мировой...»

Желающие «см. прим. 2» правильно сделают, посмотрев, — там много любопытного.


Другие материалы раздела:
Глеб Морев. Гоголь ку-ку, 01.04.2009
Глеб Морев. Клубничка про Лимонова, 25.03.2009
Глеб Морев. Без дураков, 18.03.2009