Речь Евгения Рейна на вручении премии «Поэт» 24 мая 2012 года

«Семьдесят лет я сочиняю стихи, значит, угробил на это занятие свою единственную жизнь. А может быть, я спас ее?»

Имена:  Евгений Рейн

Сейчас, когда уже наступила пора задуматься, на что я истратил свою единственную жизнь, я о чем-то догадываюсь, но не могу объяснить это толковым и исчерпывающим образом.

Я родился в Ленинграде, за шесть лет до великой войны, в самой глубине советской эпохи. Первые детские стихи стал сочинять в семь лет, едва переступив школьный порог. Когда мне было одиннадцать, случайно, по семейным обстоятельствам, я познакомился с Анной Ахматовой. В год смерти Сталина поступил в Технологический институт, не имея к этому ни задатков, ни интереса, и лишил себя возможности получить гуманитарное образование.

Я хорошо помню довоенные и послевоенные годы, день нападения Гитлера на СССР и все дальнейшее, буквально час за часом, вкус, цвет и запах всех сменяющихся периодов моего, так сказать округленно, поэтического семидесятилетия.

Поэтому я думаю, что именно память была и материально, и душевно тем, из чего и возникали мои сочинения. Может быть, повышенная чувствительность к внешней коре мира, прекрасной — я ведь вырастал в Ленинграде-Петербурге — и одновременно безобразной, даже мучительной, и была поводом для попытки что-то понять, запечатлеть, изобразить то, что я интуитивно чувствовал, словами, которые я пытался сделать как можно отчетливее и звучнее.

Очень долго теория стихосложения меня нисколько не интересовала, а вот великий опыт русской поэзии за 200 лет, от Тредиаковского и Ломоносова, от Пушкина и до моих современников, занимал, и даже очень. Дома у меня была хорошая библиотека, но еще школьником я открыл для себя ленинградские книжные барахолки, букинистические магазины и все возможные в ту пору книгохранилища.

Не хочется хвастаться, да, собственно, и нечем, и все-таки, только я начал писать что-то осознанное, как смутно почувствовал, в чем моя главная задача, в чем, собственно, затруднение. Сейчас я точно знаю, в чем. Четко и ясно для меня это сформулировал Ходасевич. Дело в том, чтобы каждый стих прогнать сквозь прозу, ибо только там, за колоритной и обольстительной прозой, прозой жизни и времени, за прозой в ее стилистическом выражении находится нечто, что и есть образ поэзии.

Я всю жизнь любил Пушкина, Лермонтова и Некрасова, но мог научиться у них только азам; по счастью, в моей домашней библиотеке нашлось алконостовское собрание Блока. И именно благодаря Блоку я понял, с какой мерцающей беглой точностью, с какой полнотой и соблазнительной недосказанностью слова и образа могут стихи отобразить время и самого поэта. Однако и тут я не стал последовательным учеником. Увы, слишком впечатлительный и непостоянный, уже очень много прочитавший, пленялся я и классиками, и модернистами, Белым и Маяковским, Кузминым и Ахматовой, доходил в своих блужданиях до переводных Рембо и Аполлинера и даже, сейчас должен признаться, до Тихонова и Сельвинского.

С публикациями мне не везло, это было закономерно, моя первая книга вышла, когда мне было 49 годков, она пролежала в советском издательстве семнадцать лет. По-моему, это мировой рекорд воздержания. Поздно, очень поздно… Но, слава Богу, я не напечатал ничего эпигонского, вообще, когда дело дошло до публикации (а сейчас у меня более 20 книг стихов), я отсеял десятки ранних и не ранних текстов, и даже не хочу в них разбираться.

Я хорошо помню, как Ахматова с очевидной продуманностью сказала: «Вы думаете, я, акмеистка, не знаю, что последней действительно великой идеей в русской поэзии был символизм». Вот и сейчас, уже после авангарда и Бродского, после всего, что произошло с русской поэзией, я думаю точно так же. Возникает вопрос — почему? Ведь русскому символизму как школе суждена была короткая жизнь, какие-нибудь пятнадцать лет. И он был благополучно умерщвлен, в основном руками своих эпигонов. Однако не забудем, что символизм вообще соприроден поэзии. И в каком-то смысле символистами были и Пушкин, и Тютчев, и уж наверняка самый великий символист в истории мировой поэзии Данте. А в нашем веке, безусловно, поздний Мандельштам, и разве «Поэма без героя» — не символистическое произведение?

Стоит ли нам, с нашими скромными силами, карабкаться на эти крутые вершины? Я думаю, стоит. Прежде всего, потому что то, о чем мы пишем, как все кругом, временно и тленно:

        Все великое земное
        Разлетается как дым:
        Нынче жребий выпал Трое,
        Завтра выпадет другим…

Но закрепить эти чувства, это зрение — вот притягательная задача. Для этого какие нужны качества — прежде всего, овладение словом, языком, понимая его как метафизическое воплощение всего сущего от сотворения мира до шнурков на стоптанных ботинках. А ведь язык таит и звуковые, и смысловые, и образные воплощения. Они уже содержатся в стихах, если поэт пытается пробиться вверх и вглубь через поверхностный слой необязательных подсказок. Это не может быть совершенно сознательно, это получается чем случайнее, тем вернее. Всякий, кто когда-либо стрелял из ружья по мишени, знает: чтобы попасть в цель, надо целиться немного выше.

А как же быть с тем, что читатель не может прыгнуть выше головы и, утомленный и раздраженный несовпадением с поэтом, готов отвернуться в сторону шоу-бизнеса и масс-медиа? Не знаю. И все-таки:

        Не для житейского волненья,
        Не для корысти, не для битв,
        Мы рождены для вдохновенья,
        Для звуков сладких…

Ну, и так далее… Прерываюсь здесь, ибо эта проблематика слишком специальная.

Прекрасно понимаю, что акмеистическая вещность — это основа всего, что почти сто лет делается в нашей поэзии. Когда-то академик Жирмунский назвал свою известную статью «Преодолевшие символизм». Почему бы не сказать обо всех наших попытках, в том числе и авангардистких, деструктивных (если они, конечно, не ерунда, которой тоже хватает в мире), «преодолевшие акмеизм»? Это преодоление может быть только намеком, заимствуя термин из музыкальной литературы, общим фоном всей оркестровки. А без этого не спасет ни дарование, ни виртуозность. Стоит ли вообще, по выражению Бродского, «варить супчик», если у тебя нет соли? Теоретически мне это ясно, но откуда взять эту соль? Она осадок в растворе, достать ее надо из двух пространств — одно возвышается над поэтом и состоит из идей и фактов, философии, религии и истории, знать которые следует хоть наощупь, хоть приблизительно, другое пространство — это отзвук и оттиск всего вышеназванного в подсознании поэта, ведь корни стиха уходят в глубины этого подсознания, а если корни не идут в глубину, растение вянет.

Ну вот, возвращаюсь к тому, с чего я начал. Семьдесят лет я сочиняю стихи, значит, угробил на это занятие свою единственную жизнь. А может быть, я спас ее? Что бы я делал, если бы не пытался пробиться через потолки и переборки власти и времени самого существования? Страшно подумать, что бы тогда из моей жизни получилось, какой тлен, какая пустопорожняя суета. Ваше одобрение подсказывает мне, что, может быть, все-таки спас.

Благодарю вас всех.

Ссылки

• Михаил Айзенберг. Случай Рейна, 25.05.2012