Курбан Саид. Девушка из Золотого Рога

В издательстве Ad Marginem выходит второй роман автора нашумевших «Али и Нино». Книга появится в начале марта, а пока OPENSPACE.RU публикует из нее одну главу

        Глава 2

        Их полутемная комната располагалась на первом этаже, и оба окна выходили во внутренний двор, в центре стояли покрытый клеенкой стол и три стула, с потолка свисала голая лампочка на длинном шнуре. У стен с ободранными обоями были плотно придвинуты друг к другу кровать и диван. Единственную свободную стену занимал шкаф, дверца которого закрывалась при помощи сложенной газеты. Рядом висело несколько пожелтевших фото. Ахмед-паша Анбари сидел за столом, уставившись на выцветший узор обоев.
        — Я заболела, — сказала Азиадэ и села на стул.
        Ахмед-паша поднял голову. Его маленькие, черные глаза испуганно взглянули на дочь. Азиадэ зевнула и зябко поежилась. Пока Ахмед-паша поспешно стелил ей постель, Азиадэ быстро разделась, а потом, сидя на краю кровати, сбивчиво, дрожа в ознобе, стала рассказывать о якутском окончании «а» и постороннем мужчине, который заглядывал ей в горло.
        Глаза Ахмеда-паши переполнились ужасом.
        — Ты ходила к врачу одна?
        — Да, отец.
        — И тебе пришлось раздеться?
        — Нет, отец, честное слово, нет, — равнодушным голосом ответила она.
        Азиадэ легла и закрыла глаза. Руки и ноги ее, казалось, были налиты свинцом. Она слышала шаркающие шаги Ахмеда-паши, звон серебряных монет.
        — Чай с лимоном, — прошептал он кому-то за дверью.
        Ресницы Азиадэ дрожали. Из-под полуприкрытых век она смотрела на пожелтевшие фото, на которых ее отец был изображен в шитом золотом парадном мундире, феске и лайковых перчатках, с саблей на боку. Азиадэ глубоко вздохнула и внезапно почувствовала запах пыли с моста Галата и аромат фиников, которые когда-то сушились в угловой нише ее комнаты.
        Послышалось тихое бормотание. Ахмед-паша стоял на коленях на пыльном ковре и, касаясь лбом пола, шепотом молился, и под этот шепот давно знакомых слов Азиадэ виделись большой, круглый шар солнца и древняя крепостная стена Константина у ворот Стамбула. Янычар Хасан взбирался по стене и водружал флаг османского дома на старой крепости. Азиадэ прикусила губу. У римских ворот сражался Михаил Палеолог, а Фатих Мухаммед несся по трупам в Айя-Софью и обнимал обагренными кровью руками ее византийские колонны.
        Азиадэ поднесла руку ко рту. Дыхание было горячим и влажным.
        — Бокса! — вдруг громко воскликнула она.
        — Что с тобой, Азиадэ? — Ахмед-паша стоял, склонившись над ее кроватью.
        — Карагазский дательный падеж для джагатайского «богус» — «горло», — ответила девушка.
        Ахмед-паша озабоченно посмотрел на нее, набросил поверх одеяла еще и шубку, а потом продолжил намаз.
        А Азиадэ виделись в горячечном полусне узкие плечи султана Вахтетдина, который проезжал мимо строя солдат к пятничной молитве. Маленькие лодки кружили по Татлы-Су, а газеты писали о завоеваниях на Кавказе, победах немцев и предрекали великое будущее Османской империи.
        Кто-то дотронулся до ее волос. Она открыла глаза и увидела отца со стаканом в руках. Она прополоскала горло какой-то противной на вкус жидкостью и серьезно сказала:
        — Полоскание ономатопоэтично, все это нужно воспринимать с точки зрения истории звука, — и снова упала на подушки, закрыв глаза, щеки ее пылали нездоровым румянцем. Ей грезились степи, пустыни, дикие всадники и полумесяц над дворцом на Босфоре.
        Потом, отвернувшись к стене, она долго горько плакала. Ее маленькие плечи вздрагивали, она вытирала рукой слезы, стекавшие по лицу. Все рухнуло в тот день, когда чужой генерал занял Стамбул и изгнал из страны священный род Османов. Ахмед-паша тогда величественным жестом отшвырнул свою саблю в угол и долго плакал в маленьком восточном павильоне своего конака.
        Все в доме знали, что он плачет, слуги с сочувственным молчанием стояли на пороге. Никто не решался потревожить хозяина. Затем отец позвал Азиадэ, и она вошла к нему. Паша сидел на полу, одежды его были разодраны.
        — Наш султан изгнан, — сказал он, не глядя в ее сторону. — Ты знаешь, что он был моим другом и повелителем. Отныне этот город стал чужим для меня. Мы уезжаем отсюда очень далеко.
        Он подвел ее к окну, и они долго смотрели на медленные волны Босфора, на купола больших мечетей и далекие серые холмы, за которыми когда-то первые отряды Османов поднялись против Европы.
        — Мы уедем в Берлин, — сказал Ахмед-паша. — Ведь немцы наши союзники.
        Азиадэ уже не плакала. В комнате было темно. С дивана доносилось тихое дыхание Ахмеда-паши. Девушка сидела на кровати и широко раскрытыми глазами глядела куда-то вдаль. Она тосковала по Стамбулу, по старому дому, по мягкому воздуху родины. В почти осязаемой близости виделись ей минареты города калифов, и безмолвное отчаяние охватило ее. Ничего не осталось, все погибло. Все, кроме мягкого звучания родного языка и любви к древнему роду, некогда прославившему османский дом.
        «Дедушка был губернатором Боснии», — подумала она и вдруг вспомнила, как врач коснулся своим коленом ее бедра. Она закрыла глаза и снова увидела его черные, слегка раскосые глаза. «Скажите “а…”», — говорил врач, а вокруг его головы сиял нимб.
        — «А» — это якутская форма, а я — турчанка, и мы говорим в родительном падеже «и», — с гордостью ответила ему Азиадэ и заснула, нежно поглаживая под одеялом свое крепкое бедро.
        Тревожно прислушиваясь к дыханию дочери, Ахмед-паша лежал в постели с закрытыми глазами и думал о своих сыновьях, уехавших из дома защищать империю и не вернувшихся назад, о дочери, которая должна была выйти замуж за принца, а теперь задыхается в океане варварских иероглифов, о своем кошельке, в котором было сто марок, — все состояние дома Анбари — и одновременно он думал о султане, который жил на чужбине и так же, как и он, тосковал по воздуху родины.
        Когда за окном окончательно рассвело, Ахмед-паша встал и заварил чай.
        Проснувшаяся Азиадэ выпрямилась на кровати и гордо заявила:
        — Я уже совершенно здорова, ваше превосходительство!

        Воздух в кафе «Ватан» на Кнезебекштрассе состоял из табачного дыма и запаха бараньего жира. Владельцем кафе был очкастый индийский профессор, который пользовался репутацией необычайно мудрого человека, из-за чего, собственно, и вынужден был покинуть родину. Старшего официанта звали Смарагд, он был обладателем длинного носа и чина бухарского министра. За маленькими столиками сидели египетские студенты, сирийские политики и принцы из королевского рода Каджаров. Они ели бараний жир и пили из крошечных чашечек ароматный кофе, который варил разбойник из гор Курдистана, широкоплечий, с густыми сросшимися бровями. Он знал восемнадцать способов приготовления кофе, но раскрывал секреты своего искусства принципиально только принцам, губернаторам и вождям племен.
        Ахмед-паша Анбари сидел за угловым столиком и смотрел в темный круг дымящегося кофе. За соседним столом черкес Орхан-бей и священник, с приплюснутым носом, таинственной секты Ахмедия играли в кости.
        — Знаете ли, ваше превосходительство, — сказал хозяин кафе, склонившись над пашой, — знаете ли вы, что приехал Рензи-паша из Йемена. Он ищет генералов и чиновников для службы их имаму.
        — Я не поеду в Йемен, — ответил Ахмед-паша.
        — И правильно сделаете, — равнодушно согласился хозяин, — йеменцы — еретики.
        Он исчез за стойкой и застучал чашками. Черкес выиграл очередной кон, закурил и посмотрел на толстого сирийца за соседним столом.
        — Позор, — сказал ему сириец, — правоверный не играет в кости.
        Черкес демонстративно затянулся и отвернулся. В кафе вошел человек с голым черепом и сухими костлявыми руками. Он остановился у стола Анбари и в знак почтительного приветствия поочередно коснулся рукой груди, губ и лба.
        — Мир вам, ваше превосходительство. Давно не виделись.
        Паша кивнул.
        — Вы приехали из Стамбула, Реуф-бей?
        — Да, ваше превосходительство. Я был ранен при Сафарии и теперь служу в управлении таможни. В последний раз мы с вами виделись, когда я был депутатом, а вы — шефом тайного кабинета. Тогда вы хотели меня задержать.
        — Мне очень жаль, что вам удалось бежать, Реуф. Как поживает родина?
        — Она процветает, над Золотым Рогом светит солнце. Урожай удался, а в Анкаре зимой шел сильный снег. Вам надо возвращаться, ваше превосходительство. Подайте правительству прошение о помиловании.
        — Спасибо. Я собираюсь заняться торговлей коврами. Мне не нужна ничья милость.
        Незнакомец ушел, а глаза Анбари опять погрустнели. Снова вернулись мысли о неуплаченной квартирной плате, хозяине квартиры, который принимает его за левантийского мошенника, о двоюродном брате Кязиме, который бежал в Афганистан и обещал прислать денег, о другом племяннике, Мустафе, который перешел на сторону врага и не отвечал на письма, и о своей дочери Азиадэ, которая болеет, потому что разгуливает по осеннему Берлину в тонком плаще.
        Ахмед-паша закурил, а Смарагд, получив деньги с очередного клиента, присел за его стол.
        — Все очень плохо, ваше превосходительство, холодно и бедно, — сказал он на своем, едва понятном диалекте. — В Бухаре опять война, я снова министр. — Он засмеялся, но глаза его оставались при этом грустными.
        В углу сидел перс и, приложив руку к левому уху, тихо и протяжно пел старый баяты. Индус за стойкой горячо спорил с проповедником из Ахмедии об истинной сущности Аллаха. Ахмед-паша, склонив голову, подумал, что он действительно мог бы служить консультантом в магазине ковров и давать советы несведущим европейским коллекционерам. Он вздохнул, привычно ощутив легкую боль слева. Он любил эту боль как последнее напоминание о ране, полученной десятки лет назад в арабских сражениях.
        Черкес за соседним столом что-то мурлыкал себе под нос и отсутствующе улыбался.
        — Я собираюсь стать пианистом в ресторане «Ориент», ваше превосходительство, — сказал он полувопросительно.
        Достойные занятия его предков: разбой и войны — были теперь ему недоступны. Когда-то воинственные отряды черкесов пришли ко двору Османов, и он тоже был рожден править и отдавать приказы. Но теперь прошлое было занесено стеной песчаного вихря, а реальностью стали мостовые Берлина. Черкес был способен только на две вещи: приказывать и музицировать, но приказывать, судя по всему, вышло из моды.
        За столом изгнанных каджарских принцев раздался тихий шепот.
        — Горек хлеб изгнания, — сказал один из них.
        — Ничего подобного, — ответил другой. — Страна изгнания вообще не печет хлеб для изгнанников.
        Ахмед-паша вышел из кафе и медленно, опустив голову, двинулся по улицам чужого города. Дома были похожи на неведомые, неприступные крепости. Люди скользили мимо, как серые призраки. Ахмед-паша шел по шумным улицам города, ничего не слыша вокруг.
        «Куплю картофель и помидоры, — думал он. — Перемешаю их, и получится вкусное пюре».
        Он остановился на Виттенбергплац. Фасад огромного торгового дома был залит косыми лучами солнца. Паша смотрел на незнакомых женщин в переливающихся шелковых чулках. У Азиадэ таких чулок не было, зато у проходивших мимо женщин были отсутствующие, пустые глаза. Увидев толстого, загорелого человека с бычьей шеей, идущего по Тауентциенштрассе, он, отведя взгляд, ускорил шаг и свернул на боковую улицу. Грустно, что министр бывшей империи вынужден сворачивать на боковую улицу из-за того, что должен какому-то разбогатевшему земляку пятьдесят марок. Внезапно им овладело безумное желание драться, бороться. Ему захотелось оказаться сейчас в темном переулке, где бы его толкнули и он мог тогда дать обидчику пощечину. Но улицы были светлы, а люди вежливо и равнодушно уступали дорогу.
        Ахмеду-паше не оставалось ничего другого, как купить картофель, помидоры, редьку и идти домой.
        Подойдя к четырехэтажному дому с солидным светло-зеленым фасадом и дверью, отделанной мрамором, с надписью «Вход только для хозяев», министр прошел мимо парадного входа и свернул в маленькую арку. Пройдя квадратный двор с чахлыми деревьями, он остановился у своей двери со сломанной ручкой. Узкий коридор вел в жилую комнату.
        Азиадэ сидела на диване и, зажав нитку в зубах, штопала свой чулок. На стуле перед ней лежала раскрытая книга, и она бормотала непонятные варварские предложения. Ахмед-паша высыпал помидоры и картофель на стол. Азиадэ взглянула на красные шарики, перемешанные пахнущими землей комочками, и захлопала в ладоши от ощущения необъяснимого счастья.

Перевод с немецкого Сабины Улухановой


Другие материалы рубрики:
Пабло Пикассо. Желание, пойманное за хвост, 20.01.2009
Эрленд Лу. Мулей, 27.12.2008
Хари Кунзру. Без лица, 27.12.2008